Действительно, лозняк сразу кончился, и мы вышли на чистый песчаный плёс. Перед нами была тихая, широкая Десна. За рекой крутой берег, а далее вправо- снова пески и лозы. За ними темные леса, а над рекой и над лесами вечернее небо, какого я никогда в жизни таким не видел.
Солнце давно уже зашло. Но его лучи еще освещали из-за горизонта верхи исполинского нагромождения туч, что надвигались с запада на все небо. Тучи были тяжелые, темно-темно-синие, снизу совсем черные, а самый верх, самый венец их, почти над нашими головами, написан был буйными кручеными кроваво-красными и желтыми мазками.
Величественные немые молнии воробьиной ночи полыхали меж громадами туч, почти не угасая. И все это отражалось в воде. Казалось, мы стояли не на земле и реки нет, а есть межоблачный темный простор и мы затеряны в этом просторе, как речные песчинки.
Небо было необычайное. Природа была словно в заговоре с событиями и предупреждала нас своими грозными знаками. Рыба боялась такой ночи и бросалась на отмели у берегов. Где-то за нами, под самыми тучами, возносились, как змеи, ракеты. Было светло. Светило желтоватым отблеском от зловещей короны туч. Далеко гремели орудия. Мы стояли неподвижно. Было -что-то торжественное и грозное вокруг. Все приумолкли и растерялись, точно перед каким-то необыкновенным событием.
- Ну, сидайте, повезем. Чего стали? - сказал дед Платон. Он уже стоял с веслом возле челна. - Повезем уже, а там - что бог даст. Не умели соблюсти себя, так уж повезем, тикайте, черт вашу душу бери... Куда ты шагаешь? Челна не видел, боин? - загремел дед на кого-то из нас.
Мы молча уселись в лодку, и каждый стал думать свою невеселую думу.
- У тебя готово, Савка?
- Можно.
- А туч наперло. Ач, що робится! Страшный суд, что ли, начинается.
Дед Платон поглядел на небо и плюнул в ладонь. Потом он взял весло и сильным рывком оттолкнулся от берега. Савка с внуком налегли на боковые весла. Челн был большой и старый. Весь он был просмолен и иссечен временем.
Я сидел в челне вблизи деда Платона. Я смотрел на тихую реку, и на берега, и на сурового кормчего, что возвышался надо мною на фоне торжественного неба. Мне показалось, что меня перевозят на тот свет. Стыд, и отчаяние, и невыразимая тоска, и множество других чувств охватили мою душу, скрутили ее и пригнули. Прощай, моя красавица Десна!
Меня вывел из задумчивости голос Платона. Он продолжал с Савкой свою беседу, оскорбительную и горькую для нас. Видно, его что-то мучило, что-то хотелось ему додумать до конца. Он словно думал вслух.
- Черт его знае, что оно такое началось. Сегодня утром заходит в хату какое-то дерьмо, да все кругом в оружии, да в ремнях, да не в каких-либо ремнях, а в новых.
- Эге! - послышался сзади голос Савки.
- А это ж всё гроши!
- Эге!
- Вставай, говорит, вези, довольно спать. А я три ночи не спал, возил.
Платон немного помолчал.
- А недавно вот перед вечером перевозил я с Митрофаном одну партию. Так одно, чёрты его батька бери, в очках, вроде того, что возле тебя сидит, тоже в новых ремнях, так еще револьвер вытянул да кричит- вези, говорит, скорей, куркуль! Ей-богу, правда. А у самого руки дрожат и очи вытаращил, как ерш чи окунь, от страха. Вот творение, хай бог милует.
- A-а, черт зна що.
- Эге. Так товарищи вступились, спасибо им. Что же ты, говорят, чертов сын, дида обижаешь? Да чуть не побили. Так притихло. Вот такая пустота. Ну, ты подумай... О, здорово! - прислушался Платон к орудийным выстрелам. - Скоро, мабудь, появится герман.
Прогремели выстрелы тяжелых орудий. Пролетели перепуганные утки.
- Диду, перевези... - сердился Платон.
- Эге! - подхватил Савка. - А не знают, трясця их матери, что уж кому на войне судилося помереть, так не выкрутишься, никакой челн тебя не спасет. Не догонит пуля, догонит воша, а война свое возьмет... Бери влево! Быстрина велика, - захлюпал Савка веслом.
- Беру. Коли б мой Левко со своим полком был тут, тот бы не отступил, нет. Тот бы этого челна повернул назад, да по шеям, по шеям! - рассердился Платон и налег на весло. - Тот не отступит, нет, черта с два!
- Эге! Вот такий и мой Демид. Его хоть огнем жги, хоть на шматки режь, ну не отступит. Куды твое дело! - сказал Савка и плюнул в ладони. - А ци думают спастись, а оно, гляди, выйдет на то, что долго будут харкать кровью. Это же все доведется забирать назад!
- А доведется, - подхватил Платон и со всей силы гребнул веслом три раза. - Шутка сказать, сколько земли надо отбирать назад. А это же все кровь!
Я смотрел на деда Платона и с трепетом слушал каждое его слово. Дед верил в нашу победу. Он был для меня живым и грозным голосом нашего мужественного народа.
- Наша часть вынуждена была отступить, - сказал полковник.
- Балакай. Не умели биться. Бот тебе и отступление,- сказал Платон. - Что в войсковом уставе сказано про войну? Ну? Сказано - коли целишь в ворога, возненавидь цель.
- А где ваша ненависть? - подхватил Савка.
- Эге! А умирать боитесь. Значит, нема у вас живой ненависти. Нема! - Дед Платон даже крякнул и привстал на корме.
Мы не знали, что отвечать.
- О, плыве шось. Наш чи фашист? - сказал дед Платон и притянул веслом труп.
- Фашист... А, холера на твою голову. Уже плывешь. Ач, куда забрался. В Десну! Успел, нечистый. А вы все думаете да все страдаете. А страдать некогда!
- Я, диду, ненавижу фашизм всей душой! - крикнул Троянда и даже привстал от волнения.
- Значит, душа у тебя мала, - сказал Платон.- Душа, хлопче, она бывает всякая. Одна глубока и быстра, как Днепро, другая - как Десна, вот третья - как лужица, а, часом, бывает так, что и лужицы нет, а так что-то мокренькое, вроде, извините, бык покропил.
- Ну, а если душа большая, а человек нервный?- обиделся Троянда и рассердился тут же на себя. Был он умный и находчивый человек, а тут вдруг вся находчивость словно испарилась.
- А ты прикуй себя от страха цепью к пулемету, да и клади врага молча до смерти, - сказал Платон. - А там уже когда-то живые разберут, какой ты был нервный. А то, выходит, ненависти в тебе много, а нервов и себялюбства еще больше. Вот и перевезите, диду! А ненависть твоя потратится на что-либо другое. Какая же ей цена, когда умирать не умеешь?
- Ну, это не всякий может, - пролепетал окончательно сбитый с толку Троянда.
- В том-то и беда. А надо, чтоб всякий мог, когда враг ломится. Хлеба ж кушать всякий требует. И языками балакать все научились.
- Подай чо-го-го-го! Човен пода-а-ай! Ага-га-га! - донеслось с того берега.
- О, уже распинаются нервные души. А нема того чтоб тихо подождать, - сказал Савка.
Проплыли немного молча. Платон начал сильно грести веслом. Видно, ему хотелось что-то еще сказать, чем-то перебить свое недовольство.
- Ты подумай себе, Савка, как народу смотреть на все это. Ведь все же надеялись на них, как я на своего Левка, а оно вот что выходит, - диду, перевези!
- Эге, - промолвил Савка. - Сколько лет их учили, ты подумай, Платон. А они бегают. Вот и сказать им теперь: что делаете? Стойте, не смейте тикать! Чем же дальше вы тикаете, тем больше крови прольется. Да не только вашей, солдатской, а и материнской и дитячей крови.
- Не знаю, как ты, Савка, - сказал Платон, - а меня бы с Днепра или с Десны не то что Гитлер, а сам нечистый не выгнал бы, не к ночи будь помянут, прости господи.
- Легко сказать, дедушка. А вот посмотрели б вы на танкетки! - оправдывался лейтенант Сокол.
- Ну и что ж? - перебил его Платон, очевидно не имея никакого желания выслушивать нас. - Сколько она может убить вас, танкетка? Все равно вам же придется их разбивать, не мне. Я свое отвоевал. А вот Левко мой на Халхин-Голе, слыхали, что сделал с этими, как их?.. Танкетки!.. - разгневался дед. - Людская душа молодецкая сильнее всякой танкетки. Было, есть и будет! Как это в песне про Морозенко поют: "Де проiхав Морозенко, - кривая рiчка" - вот!
Я не выдержал дедовых разговоров, так тяжело мне стало его слушать. В эту минуту он показался мне жестоким и несправедливым дедом.
- А разве вы думаете, диду, что нам не тяжело? Разве вы думаете, что боль и жалость не раздирают наши души, не мучают, не жгут наши сердца адским огнем?! - простонал я ему в самые очи.
- А что мне думать? - посмотрел на меня Платон.- Думайте вы. Жизнь ведь, она уже ваша, а не моя. А только я так скажу вам на прощанье: не с той чаши наливаете. Пьете вы, я вижу, горе и тоску. Зря пьете. Это, хлопцы, не ваши напитки. Это напитки бабские. А бойцу надо сегодня напиться крепкой лютости к врагу да злобы. Это ваше вино. А горе и жалость - не ваше занятие. Жалость подтачивает человека, как червь. Побеждают быстрые да сердитые, а не жалостливые! - сказал дед Платон и умолк. Он высказал наконец свою мысль. Это была его правда. Он возвышался на корме, суровый и красивый, и смотрел вперед поверх нас.
В это время недалеко от нас упал снаряд и поднял вверх огромный водяной столб.
- Ого!.. А что рыбы поглушат в речках! - послышался голос Савки.
- Теперь поглушат, - сказал Платон. - Позапрошлую зиму подохла от засухи, а теперь гранатами высадят дотла. Опустеют теперь и речки, и все на свете. Приехали.
Челн мягко уткнулся в речной песок. Я вышел на берег совершенно опустошенный и вместе с тем какой-то совсем иной, новый. Как будто я утопил в Десне и свою печаль, и тоску, и отчаяние отступления. Я оглянулся. За Десной горело. И красное зарево пожара как-то по-новому осветило мою душу. Нестерпимый огонь прожег меня насквозь. На мгновение мне показалось, что, кинься я сейчас назад в Десну, и вода с расступилась передо мной.