Фатех Ниязи. ХУРРАМ-ПОЧТАЛЬОН
I
В конце лета 1942 года, в разгар Сталинградской битвы, судьбе было угодно сделать меня свидетелем случая, происшедшего в одном из стрелковых полков.
Сжавшись в комок, я спал в землянке командира полка, как вдруг, где-то за полночь, подполковник Калашников растолкал меня.
- Капитан, вставай, тут земляк твой пришел с той стороны, - простуженно прохрипел он.
Я с трудом приоткрыл глаза, сердито буркнул:
- Знал бы о твоем "гостеприимстве" раньше, клянусь богом, ноги моей не было бы у тебя.
- Вот тебе и на! Я его обрадовать хочу, а он на меня сердится.
Протерев глаза, зевая и потягиваясь, я встал. Командир полка провел ладонью по щеке и подбородку, словно бы проверял, не нужно ли ему побриться, и усмехнулся.
- Ты собирай, собирай то, что не доспал, потом, после войны разом отоспишься.
Зная что он сам не спал уже несколько дней и ночей и тем не менее выглядел, как всегда, бодро, я сказал:
- По-моему, ты и тогда сам не будешь спать и другим не дашь.
- А фильм "Чапаев" помнишь?
- Помню.
- Ну и говорить, следовательно, не о чем.
Полк Калашникова дрался в Сталинграде с первых же дней обороны. Героизм и мужество бойцов и офицеров полка были известны всему фронту. Гитлеровцы не раз и не два испытывали его стойкость на своей шкуре. Видимо, никак не укладывалось у них в голове, что им противостоит всего лишь один полк, и поэтому они методично, каждую ночь посылали разведгруппы и отдельных лазутчиков.
Услышав из уст Калашникова о земляке, я подумал, что речь идет об очередном пленном лазутчике.
Кто знает, быть может, гитлеровцы пустились на провокацию, обработали кого-нибудь из "земляков", когда-то попавших к ним в руки, да послали разведать. В такой войне ничего гарантировать нельзя.
- Где же мой "земляк"? - спросил я.
- Во втором батальоне, - ответил Калашников.
- Откуда же они узнали, что "земляк"?
- Сам сказал. Но говорят, ни на таджика, ни на узбека вроде бы не похож.
- А на кого похож?
- Говорят, на них вроде бы, на немцев. И по-русски плохо говорит.
- Ну, а если так, то при чем тут я?
- Боюсь, как бы не оказалось очередной уловкой противника, - задумчиво сказал Калашников. - Идти в любом случае надо. Пойдем да поглядим, как немцы сотворили таджика, - улыбнулся он.
Едва мы вошли в землянку комбата-два, как при тусклом свете самодельной коптилки я увидел пленного. Он сидел в углу, понурив голову; услышав наши голоса, встрепенулся.
Уши и подбородок в бинтах. Белое круглое лицо тронуто желтизной. На щеках - рыжеватая густая щетина. Веки и губы вспухли. Серые глаза печально глядели из-под густых рыжих бровей. Он действительно был больше похож на немца, чем на таджика или узбека.
- Из каких ты мест Германии? - спросил я его, мешая немецкие и русские слова.
Он усмехнулся, в глазах его словно бы запрыгали веселые чертики. Что-то пробормотал - никто не разобрал. Боль от раны, видимо, не давала возможности говорить внятно.
Я поймал его усмешку и эти чертики в глазах и, признаться, даже растерялся. Что-то мне почудилось в нем необычное для пленника. Пленные на моей памяти так еще себя не вели. Мне на мгновение показалось, будто он похож на кого-то из знакомых, очень похож... где-то я его видел... близко видел, - но тут с новой силой вспыхивали сомнения.
В это время командир полка расспрашивал комбата и двух солдат об обстоятельствах поимки пленного. А тот как ни в чем не бывало достал из стоящей рядом жесткой сумки почтальона карандаш и бумагу и принялся что-то писать.
- Вот, товарищ подполковник, поглядите, - сказал один из солдат, участвовавших в захвате, и, взяв сумку у пленного, ткнул в вытисненный на ней фашистский знак. - Это немецкая сумка или нет?
- Немецкая, - подтвердил Калашников.
- Сумка немецкая, а полна писем из нашего тыла.
- Думается, что попали к нему в руки в каком-нибудь нашем подразделении и теперь тащил к своим, чтобы узнали, значит, о состоянии боевого духа наших людей в тылу, - добавил второй боец.
- А где его ранило? - спросил командир полка.
- Еле-еле ответил, что на мину заполз, - сказал первый солдат, держа сумку в руках.
- Спрашивали, из какой части?
- Спрашивали, - ответил командир батальона, протягивая Калашникову лежавшие на столе бумаги.
Пленный уже кончил писать. Сложив листок вдвое и что-то еще чиркнув, он передал его мне. Я как глянул на написанное на родном языке, так и обомлел. На бумаге стояли мое воинское звание и - самое главное - имя и фамилия. Вы представляете, - имя и фамилия?!
Меня бросило в холодный пот. Когда разворачивал листок, противно дрожали руки. Какую еще неожиданность он уготовил мне? Читаю - и глазам своим не верю: сюрприз так сюрприз. Прямо передо мной сидел мой друг детства, парень из нашего махалля, мой однокашник Хуррам! Отца его звали Истамом, или просто - Машкоб, так как до тех пор, пока не построили водопровод, он работал водоносом и, как любил говорить сам, "таким образом делал доброе дело жаждущим". Когда провели водопровод, Истам-амак продолжал машкобствовать, только сменил свой бурдюк на ведра. Одновременно он являлся и сторожем махалля, длинными ночами оберегал покой и имущество людей, отгонял злоумышленников дробным стуком неизменной колотушки.
Хуррам был отцу помощником во всех делах. Единственный сын, он, как говорят в народе, удался весь в отца-молодца. Трудолюбивого и отзывчивого, веселого, энергичного Хуррама знала вся махалля.
До седьмого класса мы сидели на одной парте. Потом подкосила его однажды тяжелая болезнь, он отстал от меня на два года. Когда, окончив десятилетку, я уезжал продолжать учебу в другом городе, Хуррам пришел провожать. Завидуя и не скрывая зависти, он, печально вздохнув, сказал:
- Эх, дружище, если бы не эта моя проклятая болезнь...
Да, если бы не она, мы были бы вместе: мы поклялись учиться и всегда быть вместе, мечтали овладеть одной профессией.
С тех пор прошло почти десять лет. Я после института остался работать в том же городе, а Хуррам, слышал, вроде бы отстал в учебе еще на два-три года и устроился работать на почте; учебу продолжал якобы в вечерней школе.
И вот теперь этот самый Хуррам сидел здесь, и было не известно, кто он - друг или враг?
В записке он напомнил о себе, затем приписал, что из-за раны в подбородок очень трудно ему разговаривать, иначе бы немедля рассказал, как попал "в плен" к своим и тем самым избавил себя от мучений. Читая эту записку, я невольно вспоминал картины нашего далекого детства, и мое сердце то сжималось от боли, то клокотало от гнева.
"Кто он - друг или враг?" - думал я.
Мне захотелось поднять его и расспросить поподробнее, но тут увидел, как подполковник Калашников принялся рвать на мелкие куски бумаги, переданные ему командиром батальона, и недовольно выговаривал:
- Мне кажется, вы, не разобравшись, в чем дело, раздули из мухи слона...
Эти слова командира полка придали мне решимости, и я обратился к Хурраму:
- Что с тобою случилось? В чем дело, Хуррам?
В глазах у Хуррама заблестели слезы. Отвернувшись, он утер их шершавой ладонью.
А комбат оправдывался перед Калашниковым:
- Той части, которую он написал, и близко нет, товарищ подполковник. Мы проверяли...
Не знаю, слышал ли подполковник комбата, - он уже не отрывал взгляда от меня с Хуррамом.
- Что, капитан, прав я? - спросил он меня.
- Да, частично правы, - ответил я, глядя на Хуррама.
- И вправду твой земляк?
- Не только земляк, а еще и сосед и даже одноклассник.
Все уставились на нас, удивленные. В землянке воцарилась тишина. Слышно было, как потрескивал, сгорая, фитиль, заправленный в гильзу от снаряда.
- А вы спросили, что он делал там, у противника? - сказал командир батальона.
Я пожал плечами.
Хуррам гневно сверкнул глазами и, повернувшись к комбату, оттягивая пальцами с подбородка мешавшие ему говорить бинты, с трудом сказал на ломаном русском языке:
- Я раз вам сказал, хотите - еще один раз скажу: я нес письма отца, матери, брата, жены нашим солдатам.
- А что, интересно, делают наши солдаты на немецкой стороне? - спросил я, разозлившись.
- Воюют с немцами, - спокойно ответил Хуррам.
Видно, ему стало больно - лицо вдруг скривилось, он глухо застонал, схватившись рукой за подбородок. Всем присутствующим, особенно подполковнику Калашникову, не терпелось узнать, что за подразделение, как и почему оказалось в тылу у противника. Но, увы, рана Хуррама не давала возможности говорить с ним подробно.
Близился рассвет. Калашникова вызвали к командиру дивизии. Уходя, подполковник приказал комбату отвести Хуррама в санчасть и добавил:
- А я выясню, из какой он части и номер полевой почты.
Калашников успел просмотреть письма, находившиеся в почтальонской сумке, и выписать адреса в записную книжку.
Мы вышли следом за ним. Я и двое солдат проводили Хуррама в санчасть. Сумку он нес сам, не желая с ней расставаться.
- В этой сумке, - сказал он, - надежды и мечты, добрые пожелания и вести от родителей, братьев и жен, невест и друзей наших воинов. Я обязан доставить их по адресу.