Назимов молча дошел за шкаф, принялся мокрой тряпкой стирать пыль со стола, с койки. Вошел Йозеф.
- Ты что-то очень вяло работаешь, - заметил он Назимову, но уже другим, спокойным голосом. - Может, нездоров?
- В ревир ложиться не собираюсь, - ответил Баки и метнул взгляд на штубендинст а.
Йозеф же, словно не замечая этого взгляда, спросил:
- Борис, ты помнишь тот наш разговор? Назимов молча кивнул, давая понять, что помнит.
- А не раздумал? - настойчиво спросил Йозеф.
- Не имею, привычки передумывать, - самолюбиво ответил Назимов.
Ему хотелось что-то сказать еще, но старик приложил палец к губам. Все, что требовалось сказать на языке подпольщиков, уже было сказано. Сейчас подробности не нужны.
"Мы посоветовались…"
Баки еще многого не знал и не понимал. Он не представлял по-настоящему, насколько сложен и ответствен ввод нового человека в сеть глубоко законспирированной лагерной подпольной организации и чем рискует эта организация в случае проникновения в ее ряды слабовольного, неустойчивого человека, не говоря уже о предателе. Ведь каждую минуту, каждый час над головой подпольщика витает мучительная смерть, и если в ту минуту, когда требуется железная воля и исключительная выдержка, подпольщик дрогнет, смалодушничает хоть на мгновенье, тогда - все погибло!
Назимов уже был знаком с нравами гестаповской тюрьмы, но если бы он увидел, что творится в каменных бункерах Бухенвальда по ночам - эсэсовцы уже не первые сутки остервенело искали организацию, хватали и допрашивали подозреваемых лагерников, - он, пожалуй, поседел бы за один час. А организации известны были все происки, ухищрения и зверства лагерного начальства, поэтому она вовлекала в свои ряды только тех, кто не только на глазах товарищей, но и наедине, подвергнутый невероятным пыткам, готов был молчать до последнего вздоха. На это способен не каждый человек.
Назимов с группой узников убирал вокруг лагеря, а сам все старался понять, что означал вопрос Йозефа. Ведь после согласия Баки штубендинст сказал, что, когда понадобится, Назимова позовут и прикажут. И вдруг - опять спрашивает: не передумал ли? Да что он, Баки - Вечный человек, трус, что ли, какой-нибудь, чтобы отступать от своих слов.
Из-за угла другого барака вышел узник с консервной банкой и, испуганно озираясь по сторонам, побрел к помойной яме.
Назимов содрогнулся. Вот до чего доводит голод людей. Ему хотелось кричать, топать в бессильной ярости ногами, но вместо этого он с силой вышвырнул из тачки лопату песку.
Он вернулся в блок усталый, раздраженный. Тяжело опустился на скамью, вытер ладонью потный лоб. Во всем теле была слабость; голову ломило, в висках стучало, как от угара, глаза, казалось, готовы были выскочить из орбит. Хотелось только одного - повалиться и заснуть.
Его охватила апатия, безразличие ко всему. В бараке много всяких бед: кого-то до полусметри избили эсэсовцы, кого-то травили собаками. Пострадавшие валяются на полу, стонут от боли и страха. Но сейчас ничто не трогало Назимова. Будто все это происходило не здесь, а где-то далеко, и не наяву, а во сне.
Тупыми, бессмысленными глазами посмотрел он на свои высохшие руки в царапинах и ссадинах. Перевел взгляд на ноги. Они пока не распухли, как у других. Но по ночам так ноют, что нет никакого терпения. Когда боль становится невыносимой, он встает и ходит.
Он забылся в дремоте и не заметил торопливо подошедшего Задонова.
- Борис! - тормошил Задонов товарища. - Борис, ты чего дрыхнешь? Весь блок гудит, как при по жаре…
- Ну и пусть гудит, - бормотал Назимов, не открывая глаз.
Николай в недоумении замолчал, потом начал трясти за плечо еще сильнее:
- Проснись, говорю!
Назимов открыл мутные, потухшие, точно остекленевшие глаза.
- Ты что, опять заболел? - встревожился Задонов.
- Нет, просто устал. Тачка была очень тяжелая, - ответил Назимов. Широко зевнув, он отвернулся к стене и опять закрыл глаза.
Николай взял его руки. Ладони были холодные и влажные. Пульс едва прощупывался.
Только спустя полчаса Назимов немного отдышался и открыл глаза. Теперь его взгляд был более осмысленным.
- Фу, совсем было раскис… - он виновато улыбнулся. - Что ты мне говорил?
- Наконец-то очухался! - облегченно вздохнул Николай. - Перепугал насмерть… Зачем ты так надрывался с тачкой? Здесь не отцу родному помогаем, можно не стараться. Потихоньку да помаленьку, вернее будет.
Лозунг "помаленьку", брошенный первыми русскими военнопленными, давно стал неписаным законом для всех работавших узников Бухенвальда. Чехи и поляки, французы и итальянцы - заключенные всех национальностей частенько употребляли в разговоре это "помаленьку". Среди вновь прибывших крылатое словцо тоже было в ходу.
- Русские словечки, Николай, я не забыл, - слабо улыбнулся Назимов. Он уже окончательно пришел в себя. - Надрываться не собираюсь… Ты вот сказал тут: "Гудят, как на пожаре". Кто гудит?
- Вон послушай, - кивнул Задонов.
В глубине барака, собравшись группами, о чем-то возбужденно разговаривали, спорили французы, чехи, поляки, югославы - каждая группа на своем языке.
- Ничего не понимаю, - покачал головой Назимов.
- Чего тут не понимать! - рассердился Задонов. - Комендант готовит транспортные команды. Часть людей куда-то отправляют. Может, на погибель… Одни предлагают: во что бы то ни стало выбираться отсюда. Другие говорят - бесполезно: везде смерть. Может, посоветуемся с Йозефом?..
Они так и не пришли ни к какому решению.
В сумерки, пока в бараке еще не зажигался огонь, появился Владимир - он снова стал захаживать сюда. Поставил перед Назимовым котелок мутной баланды, которую принес с собой. За последнее время в Малом лагере, у карантинников, опять урезали и без того скудный паек. Должно быть, кто-то распорядился, чтобы Владимир поддерживал еще не совсем окрепшего Назимова.
- Больше нечем угощать, не обессудьте, - говорил Владимир, поблескивая в полутьме глазами.
Дождавшись, когда котелок был опорожнен, он предложил Задонову:
- Может, споем, Николай Иванович? Чего унывать. У меня инструмент есть, - он достал из кармана губную гармошку.
- Оставь! - отмахнулся Задонов. - Разве это гармонь? Свистулька, а не гармошка.
Но стоило Владимиру наиграть "Широка страна моя…", сумрачное лицо Задонова просветлело - это была любимая его песня. Николай восхищенно оттопырил губы, пробормотал:
- Смотри, что делает, чертов сын! Изо всех углов барака на музыку потянулись люди".
- Если кто хочет поиграть, прошу, - Владимир протянул гармошку.
- А можно? - несмело спросил низенький, до последней степени исхудавший лагерник, запавшие глаза его вспыхнули радостным огнем.
- Пожалуйста, играйте.
Заключенный с блаженной улыбкой вертел в руках нехитрый инструмент, словно не веря своим глазам, потом медленно поднес к губам и заиграл. Он был мастер своего дела. Многих прошибла слеза. А музыкант уже забыл об окружающей суровой обстановке - играл, закрыв глаза, весь отдавшись во власть звуков. Будто очнувшись от сладкого сна, оторвал гармошку от губ, протянул хозяину.
- А что, если спеть? - предложил Владимир, не торопясь брать гармошку. - Кто-нибудь слышал марш бухенвальдцев? И мотив и слова сложили сами узники. Попробуем?..
Товарищ, мой друг, заключенный в неволю, Поверь, наши дни впереди!.. - начал Владимир грудным мягким голосом. Гармонист, быстро уловив мотив, подладился к нему.
Большинство недавно прибывших заключенных впервые слышали эту песню. Все сидели молча, затаив дыхание. Каждый слышал в песне самые дорогие для себя слова - о родине, дружбе, верности долгу…
…Сумеем же наши сердца молодые. Сквозь голод и смерть пронести!
В голосе Владимира было много чувства. Некоторые начали подпевать. Присоединялись всё новые голоса. Кто не знал русского языка, без слов подпевал хору.
Когда песня кончилась, узники пожимали руку Владимиру:
- Спасибо, друг! На сердце легче стало! Перед уходом Владимир дал знак Назимову. Они вышли в коридор.
- Мы посоветовались относительно вас и Задонова, - шептал Владимир. - Вас и еще несколько человек русских переведут в сорок второй блок. До сих пор там не было ни одного русского - только немецкие политзаключенные. И сейчас там большинство немцев. Но есть и французы, чехи, югославы, поляки, бельгийцы… Короче говоря, сорок второй - это интернациональный блок. Старостой там - немец Отто. Вы, наверное, видели его, он заглядывает сюда…
- Долговязый такой, худущий?
- Да, да, он самый. Его не нужно опасаться. Свой человек.
Владимир пожал Назимову руку и бесшумно, словно тень, растаял в темноте.
Сорок второй блок
Когда настала минута прощания, Назимову захотелось от всей души поблагодарить Йозефа, сказать, что он никогда не забудет его; захотелось обнять и расцеловать этого человека. Однако глаза Йозефа смотрели холодно. Он стоял, заложив руки за спину, всем своим видом показывая, что не допустит никаких проявлений чувств.
Сорок второй блок находился в центре Большого лагеря. Это было двухэтажное, довольно солидное каменное здание. На первом этаже слева от входа в блок находился сектор "А", справа сектор "Б". На втором этаже размещались секторы "С" и "Д". В каждом секторе - два помещения: в передней части - столовая, в задней - спальня, заполненная трехъярусными нарами. В спальню можно было заходить только вечером, предварительно сняв верхнюю одежду и обувь.