Один из трех путей разъезда был закрыт паровозом, остальные Никулин приказал перегородить столами и скамейками из пассажирского зала. Отряд занял позиции по обе стороны путей - часть засела в канаве, остальные во главе с Никулиным - в здании разъезда.
Гул с юга приближался. Моряки слушали, стараясь сообразить: что это может быть такое?
- Дрезина моторная! - раздался голос машиниста. - Фашисты, наверно, катят, путь проверяют.
Вскоре вдали на рельсах темным пятном обозначилась дрезина. Она шла средним ходом. Завал из скамеек и столов, преграждавший дрезине путь, был накрыт тенью от паровоза и не приметен издали - моторист чуть-чуть не врезался в него. Завизжав тормозами, дрезина поползла юзом и остановилась в каких-нибудь пяти метрах от завала.
Раньше чем немцы успели открыть дверь кабины, моряки уже стояли кругом с автоматами наготове.
- Вылезай! По одному! - скомандовал Никулин.
Крылов повторил его команду по-немецки.
Первым вылез белобрысый моторист - тщедушный, с цыплячьей шеей. Ноги моториста подкашивались от страха, зубы ляскали.
С него Никулин и решил начать допрос, правильно рассчитав, что насмерть перепуганный моторист не будет особенно запираться и врать.
Давай, "Федя"! Жми, "Федя"!
Допрашивали в дежурной комнате при тусклом свете семилинейной коптилки.
- Вы меня расстреляете? - спросил моторист. Зеленоватая бледность покрывала его лицо, он подпрыгивал на стуле от нервной икоты.
- Если скажете правду, не расстреляем, - ответил через Крылова Никулин.
- Хорошо, - согласился моторист. - Я буду говорить правду. За нами следом идет воинский эшелон с двумя бронированными площадками впереди. Мы проверяли путь для него. На дрезине имеется радиостанция, но мы не успели ею воспользоваться.
- Понятно! - прервал Никулин. - Больше ничего не требуется. Но помните - за каждое слово отвечаете головой. Крылов, останешься здесь дежурить.
На перроне Никулин кратко сообщил своим бойцам результаты допроса.
- Мы из этих бронированных площадок блин сделаем!
Он приказал машинисту и кочегару нагонять пары - максимальное давление, какое только возможно.
Алеха открыл дверцу топки. Оранжевый блеск озарил его приземистую кривоногую фигуру. Он сбросил блузу, остался в одной майке, лопаты угля одна за другой летели в топку. Машинист открыл поддувало, сифоны - пламя стало ослепительно белым и загудело; заревело низким сердитым басом. А кочегар работал без устали, без отдыха - то кидал уголь, то принимался шуровать в топке длинной кочергой. Его лицо, шея, голые руки лоснились от пота.
Никулин стоял у будки. Машинист время от времени докладывал ему:
- Семнадцать атмосфер!
- Девятнадцать…
- Давай, давай! - командовал Никулин. - Не лопнет, выдержит. Харченко, как там - ничего не слышно?
- Пока не слышно.
- Двадцать две, - сказал машинист.
Открылся предохранительный клапан. С оглушительным шипением и свистом над паровозом поднялся белый султан перегретого пара. Охлаждаясь, он сеялся на лица, моряков тонкой водяной пылью.
- Заклинить! - приказал Никулин.
Машинист полез на котел, заклинил клапан. Давление поднялось до двадцати трех атмосфер.
- Давай, давай! - торопил Никулин.
- Некуда больше, - отозвался из будки Алеха. - И так двадцать четыре нагнали. Котел взорвем… Ты не сомневайся, товарищ командир, восемьдесят километров даст наш "Федя", а то и все девяносто.
Харченко, чтобы гудение пара не застилало ему слышимость, ушел вперед по линии. Оттуда из холодной лунной мглы донесся его голос:
- Идет!
Все притихли.
- Харченко! - крикнул Никулин. - Скажешь, когда останется четыре километра.
- Есть сказать, когда останется четыре километра!
Моряки молчали, даже не перешептывались. Минута шла за минутой, и словно все натягивалась и натягивалась какая-то незримая тугая струна, готовая вот-вот лопнуть. Пленные стояли оцепенев - они угадали замысел моряков.
Харченко быстрым шагом подошел к Никулину.
- Время, товарищ командир. А то разогнаться не успеет.
- Пускай! - скомандовал Никулин машинисту.
- Эх, "Федя", прощай! - сказал машинист с невеселой удалью в голосе. - От моей руки погибаешь! Ну, послужи в остатний разок!..
Он резко двинул регулятор на полный ход. Паровоз вздрогнул и забуксовал, проворачивая колеса под собой на месте. Машинист спрыгнул. Паровоз двинулся - и пошел, пошел, пошел, сотрясая землю, злобно сопя и урча, словно в его железном брюхе в яростном, но тщетном усилии освободиться клокотал не пар, а перегретый гнев.
Машинист, весь дрожа, высоким альтом закричал вслед паровозу:
- Ай, "Федя"! Давай, "Федя"! Жми, "Федя"! Давай, давай!..
Ночная мгла быстро поглотила паровоз, уже ничего нельзя было разобрать вдали на линии, только ныли рельсы, тихо, стонали, сливая два встречных гула: один - ровный, размеренный, второй - стремительно нарастающий, переходящий в железный рев. Время остановилось, ветер упал, казалось, вся земля остановилась в полете и ждет замирая. Тревожным звуком ныли рельсы - это навстречу врагам неудержимо, неотвратимо летела из темноты горячая лавина стали. По насыпи, рядом с ней, прыгая по камням, перемахивая через мостики, мчался зловещий, словно кровью окрашенный, сгусток багрового блеска из поддувала, брызгами летел щебень, а сзади, в лунной дымке, вихрились и завивались пыльные смерчи.
…Удар был глухой, раскатистый; поднялось мутное зарево, дрожа постояло в небе и погасло.
Все кончилось. Немецкие бронированные площадки перестали существовать вместе со всем экипажем. Судя по силе удара, полетели под насыпь и паровоз и все вагоны.
Жуков, бледный от волнения, предложил:
- Я сбегаю погляжу. Я мигом обернусь.
- Некогда, - ответил Никулин. - Сейчас выступаем.
Подошел Фомичев.
- С мотористом что будем делать?
- Отпустить.
- Зачем? - удивился Фомичев.
- А затем, что обещал. Раз обещал, надо выполнить. Веди его ко мне.
На перрон вывели моториста. Он затрясся, заплакал, повалился на колени перед Никулиным, схватил его руку, потянулся губами к ней.
- Встань! - брезгливо сказал Никулин, пряча руку в карман. - Вот что, иди к своим… - Никулин слегка задохнулся. - Иди к своим, - повторил он, возвысив голос, - и скажи им так: русский, мол, матрос Иван Никулин велел вам передать, чтобы вы с нашей земли уходили подобру-поздорову, пока еще время есть. А то каяться вам придется: сами захотите уйти, да поздно будет - ни одного живым не выпустим!.. Крылов, переведи ему, да как следует, чтобы он понял. Повторить заставь.
Крылов перевел. Немец понял, закивал головой, залопотал…
- Иди! - Никулин указал рукой в степь. - Иди, фриц!
Немец, сгорбившись, втянув голову в плечи, оседая на трясущихся ногах, медленно побрел через пути.
- Боится, гадюка! - сказал Фомичев. - Пули в спину ждет!
Никулин молчал, провожая немца тяжелым, недобрым взглядом.
- Двинулись! - наконец сказал он. - Людей построить. Дрезину поджечь.
Дрезина вспыхнула, ярко озарив перрон. Отряд построился.
- Направо! - скомандовал Никулин. - За мной - шагом марш!
…Дрезина догорала. Только светился еще на рельсах раскаленный металл.
Разъезд опустел. В одну сторону от него, в лунную холодную пустыню, уходил немец, постаревший на десять лет. Он поминутно присаживался на бугорки, прижимая руку к сердцу, плакал и шепотом жаловался. Кому? Земле, ветру, звездам? Но холодно и враждебно молчала в ответ земля, и ветер, не слушая, пролетал мимо.
В другую сторону уходили моряки, и с ними - Маруся Крюкова, машинист, кочегар Алеха и Тихон Спиридонович Вальков, покинувший свой захолустный разъезд ради трудов и подвигов бранных.
По селам и хуторам
Никулин ставил перед собой одну цель, одну задачу - пробиться к своим. Этой цели он полностью подчинил и самого себя и каждого из бойцов. Он твердо решил не сворачивать никуда с проложенного курса, понимая, что при малочисленности отряда нельзя отвлекаться на второстепенные операции, разбрасываться по мелочам, рисковать людьми без крайней необходимости. Если уж попутно подвернутся какие-нибудь фашисты, тогда можно, конечно, ударить, да и то при условии благоприятной обстановки, позволяющей рассчитывать на полный успех без потерь в личном составе. Людей немного, потеряешь всего пять-шесть человек, а сила отряда понизится вдвое. Между тем впереди - прорыв к своим и наверняка с боем. Силы нужно беречь именно для этого решительного боя.
Так он и сказал однажды своим бойцам на привале:
- Мы сильны морской нашей спайкой, взаимной выручкой. Мы сильны тем, что все вместе бьем в одну точку, одним кулаком. Нас в отряде двадцать шесть человек, и каждый стоит двух десятков фрицев, потому что со всех сторон товарищи подпирают. Каждого из нас в бою двадцать пять товарищей поддерживают. Чуете арифметику или нет?
- Чуем! - ответили бойцы.
- Точно!