Отрезаны!.
Это была предельная скорость. Никулину вспомнились торпедные катера. Тяжелый, многотонный паровоз как будто вовсе не касался рельсов - скользил над ними, приподнятый своей скоростью. Сзади, обозначая желтой полосой путь провоза, вихрился и завивался пыльный смерч.
Через двадцать километров на маленькой станции паровоз сбавил ход.
- Что слышно? - крикнул из будки Никулин.
- Ничего не знаем, - ответили с перрона. - Говорят, немцы близко.
- Поехали дальше! - приказал Никулин.
Опять рев колес, мелькание телеграфных столбов. Моряки-пулеметчики на передней площадке закрывались бушлатами - иначе невозможно было дышать. Маруся забилась в угол будки и смотрела оттуда широко открытыми, остановившимися глазами. Может быть, думалось ей в эти минуты, что земной шар сорвался, слетел со своей оси и все в мире также как она сама, несется, мчится в неизвестность с бешеной, сумасшедшей скоростью. Куда, зачем? Никто не может сказать.
Никулин сдержанно, одними глазами, улыбнулся ей.
- Страшно, Маруся? - прокричал он сквозь чугунный гул, свист, шипение и клокотание пара.
Маруся в ответ беззвучно пошевелила губами и опять замерла.
Дорогой установили причину обрыва связи - в нескольких местах телеграфные столбы на протяжении десятков метров были подпилены и повалены, поработали немецкие десантники.
Миновали еще одну станцию; здесь тоже ничего не удалось узнать. Но дальше попалась путевая казарма. Навстречу паровозу выбежал человек с красным флагом.
Он сказал, что немцы, по слухам, не дальше как в пятнадцати километрах отсюда по линии. В казарме никого нет - все ушли, а он - путевой рабочий - остался с женой и тремя ребятишками. Младший болен, - куда с такой семьей уходить?..
- Смотри, дядя, не ошибись! - сказал Никулин.
Рабочий безнадежно махнул рукой: все равно. И Никулин не осудил его в своей душе: человек советский, а положение такое, что податься некуда…
- Ну, оставайся, дядя. Такая уж судьба у тебя - ничего не поделаешь.
Двинулись дальше. Машинист вел паровоз медленно, осторожно, чтобы в любой момент дать задний ход. Никулин, держась за поручни, повис на железной лесенке.
До следующей станции оставалось километра четыре, когда начался крутой подъем. Паровоз засопел и запыхтел с натугой.
Сперва над хмурым, темным горбом земли начала вырастать в небе водокачка, потом показались голые сквозные вершины ветел с бело-красным плечом семафора над ними, наконец Никулин увидел и самую станцию - желтую, с белыми обводами окон. Паровоз сбавил ход еще, теперь он шел совсем тихо, почти беззвучно, словно подкрадываясь.
- Стрелку проходить или нет? - спросил машинист.
- А что? - отозвался Никулин.
- Пройдем, а немцы ее переведут, направят нас в тупик. Вот мы и попались.
- Да их что-то здесь и не видать, немцев, - сказал Никулин. - Но лучше задержись. Вышлем, разведку на всякий случай.
Не пришлось высылать разведку. Оглушительно резко ударил пулемет. Никулин бросился на переднюю площадку. Он увидал немцев, бегущих по линии к паровозу. В стороне, у сложенных штабелями шпал, суетилась группа солдат, выкатывавших легкую противотанковую пушку.
Никулин приказал повернуть пулемет на орудие. Туда же ударил десяток автоматов, прижимая к земле, отгоняя за шпалы орудийный расчет. Машинист тем временем уже перевел рычаг, и паровоз пошел задним ходом, стремительно набирая скорость. Немцы, выскочив из-за шпал, опять было кинулись к своей пушке и опять шарахнулись и сторону, ошпаренные пулеметной очередью. Наводчик Василий Крылов знал свое дело и бил точно по самой пушке, понимая, что немцев подпускать к ней нельзя - первым же снарядом они разобьют и остановят паровоз.
- Назад! Смотри назад! - услышал Никулин тревожный голос машиниста и обернулся.
По всему его телу, по сердцу и животу прошла волна колючего холода - наперерез мчащемуся паровозу бежали пять фашистов с гранатами в руках. Дело решали секунды: успеют немцы добежать на дистанцию или нет? Моряки с бортовой площадки и с тендера яростно били по немцам из автоматов, но трудно было прицелиться на таком ходу.
- Ложись! - скомандовал Никулин, перекрывая голосом рев колес и свистящий шум пара.
На пятнадцать метров не добежали немцы, в пятнадцати метрах от полотна разорвались их гранаты, выбросив темные клубы дыма, застучав осколками по котлу и тендеру. Ударила пушка, но паровоз вышел уже за семафор, а дальше начинался уклон и синела в туманном сумеречном дыму спасительная низина.
Опять началась сумасшедшая гонка. Немцы перенесли огонь на линию, надеясь разбить ее и тем преградить путь паровозу. Вероятно, немцы очень торопились: снаряды падали неточно, далеко от рельсов. Паровоз благополучно выскочил из опасной зоны.
- Фу, пронесло! - сказал Фомичев, вытирая тыльной стороной ладони потный лоб. - Как было втяпались! Повезло!..
Слезы Маруси
Уже светила над степью сквозь туман низкая красноватая луна, когда паровоз, волоча за собою длинную черную тень, подошел, к знакомому разъезду. Навстречу Никулину радостно кинулся Тихон Спиридонович.
- А я думал - не вернетесь!.. До меня ли вам в такой кутерьме!
- Я слово морское дал, помните, - ответил Никулин.
- Спасибо! Ну, что слышно там, на линии?
- Линия перерезана. Немцы могут быть здесь с минуты на минуту. Надо уходить. Вы как решили, товарищи? - повернулся Никулин к машинисту и кочегару. - С нами идете или остаетесь?
- На позор, на мучение оставаться? - сказал машинист. - Нет, я не останусь. А ты, Алеха?
- Я? - удивился и даже немного обиделся Алеха. - Довольно странный вопрос. Что я, паралитик или какой-нибудь бывший князь? Винтовку держать, слава богу, не разучился.
- Паровоз взорвать! - кратко и твердо заключил Никулин. - Фомичев, приготовь гранаты. Четыре связки хватит? - спросил он машиниста.
Машинист ответил не сразу: жалко было ему паровоз.
- Хватит…
К Никулину подошла Маруся. "Ну вот! - с досадой подумал он. - Баб еще не хватало в отряде! Не возьму ни за что!"
- Товарищ командир! - сказала она. - Я тоже с вами пойду.
- Видите ли… - Никулин начал мямлить, кашлять, путаться в словах. - Тяжело вам будет. Мы с боями пойдем. Иной раз и голодом придется сидеть по нескольку суток. Ночевать в лесу, в поле.
- К чему вы мне все это рассказываете? - настороженно, с неприязненными нотками в голосе спросила она. - Разве я сама не понимаю!
- Я это все к тому говорю, что вам лучше остаться, - решительно сказал Никулин, набравшись храбрости.
- Остаться? - повторила она, и голос ее обломился. - Вы понимаете, что вы говорите? Мне - остаться?..
- Ну что же такого? - заторопился Никулин, стремясь поскорее закончить этот тяжелый разговор. - Разве вы одна останетесь? Не все же уходят. И вас никто за это не осудит. Если хотите, я вам записку дам, что ввиду невозможности принять в отряд…
Не дослушав, она спрятала лицо в ладони и заплакала навзрыд. В лицо Никулину жаркой волной хлынула кровь от гнева, жалости и смущения.
- Да вы не плачьте! - сказал он морщась, - Подождите плакать…
В растерянности он оглянулся, но никто не спешил ему на помощь.
Маруся сквозь рыдания роняла горькие, жесткие слова.
- Сами уходите… а меня - к немцам! - говорила она. - За то, что я комсомолка… советская… За то, что каждый месяц на Доске почета была… Сами уходите, а меня - в петлю головой… А я думала… моряки…
Она зарыдала еще горше. Никулин чувствовал за спиной десятки глаз товарищей и знал, что взгляды их неодобрительны. Его растерянность переходила в смятение - он был беззащитен перед Марусей. Мысли его замутились - он слова не мог вымолвить, только мычал и кряхтел.
Его решимость и твердость были исчерпаны до конца. Дальше выдержать он не мог: слезы Маруси напугали его и лишили остатков самообладания.
- Перестаньте же плакать! - сказал он, схватив Марусю за плечо и сильно тряхнув. - Я для вашей пользы вам говорил! А если хотите - идите, пожалуйста! На общих основаниях, как все. Идите, только потом не жалуйтесь! Фомичев! - позвал он, стремясь поскорее спихнуть кому-нибудь рыдающую Марусю. - Вот займись, успокой гражданку, она к нам в отряд поступает. Крылов! Что стоишь, как пенек, не видишь, вода нужна! Вон из тендера набери!
Вода из тендера пахла нефтью, ржавчиной; Маруся выплюнула ее, сказав жалким голосом:
- Тухлая…
- Свежей принеси! Живо! - заорал Никулин на Крылова и, чувствуя, что вот-вот лопнет от злости, проклиная и презирая себя за проявленную слабость, отошел и встал поодаль, у ограды палисадника.
До него доносились затихающие рыдания Маруси, ласковые, успокаивающие голоса Фомичева и Папаши. Никулин закурил, в две затяжки вытянул всю папиросу и свирепо затоптал, растер ногой окурок.
Маруся наконец успокоилась, ее рыдания затихли. К Никулину подошел Фомичев, широко ухмыльнулся.
- Это уж так! - сказал он сочувственно, но с некоторым едва уловимым оттенком злорадства в голосе. - Я все это знаю, три года женатый. Как только жена в слезы, я сразу в кусты…
- Гранаты приготовили? - рявкнул Никулин. - Копаетесь там, черт вас всех задери!
И пошел бушевать, распекая встречных и поперечных - Фомичева, Крылова, кочегара Алеху, Жукова - всех без разбора.
Его усмирил Харченко.
- Тихо!
Он долго вслушивался в ночной, поголубевший от луны простор.
- Не пойму… Не умею сухопутные звуки разбирать. Для поезда больно уж тонко звенит.
Послушав еще, Харченко добавил:
- Однако идет сюда - к нам.