Тихон Спиридонович пожалел товарища, вызвался идти дальше сам, но очень скоро опять изнемог. Опять Фомичеву пришлось взваливать его на спину, а ноги тряслись, разъезжались, кровь подкатывала к вискам густыми, тяжелыми волнами. Тогда понял Фомичев, что дотащить Тихона Спиридоновича ему не под силу, надо что-то придумывать. А что придумаешь, если в степи пусто и некого позвать на подмогу?
К вечеру низкое солнце позолотило степь, еще шире распахнув ее на все стороны. Фомичев прикинул: километра четыре прошли, не больше.
Задыхаясь, Фомичев присел, осторожно опустив Тихона Спиридоновича на землю. Ногам и плечам сразу стало легко, воздух свободно, свежо хлынул в грудь.
- Плохи наши дела. Слышишь, Тихон Спиридонович?
- Слышу.
- Удивительное дело - и крови потерял я немного, а слабость такая, что совсем одолела… Не донесу я тебя, Тихон, силы не хватает.
Тихон Спиридонович молчал, лежа на боку, уткнувшись лицом в сгиб локтя.
- Вдвоем нам здесь, в степи, оставаться нет никакого расчета, - сказал Фомичев.
- Я же говорил, - глухо, в землю, отозвался Тихон Спиридонович. - Я там еще говорил.
- Понадеялся я на себя, да ошибся малость. Главное дело - ранение, а то бы я вмиг домчал.
"Ну что же, - подумал Тихон Спиридонович, слыша голос Фомичева неясно, словно сквозь ватное одеяло. - Пусть так… Все равно!.."
Если бы Фомичев мог проникнуть в мысли Тихона Спиридоновича, то, конечно, ни за что не оставил бы его и степи. Но Фомичев был человек простой - что думал, то и говорил, и так же прямо понимал чужие слова, не стараясь разглядеть в их глубине скрытого смысла.
- Здесь место хорошее, - говорил Фомичев. - В кустарнике никто не увидит. Да и ночь скоро. Очень хорошее место.
- Да, хорошее… - повторил Тихон Спиридонович. - Очень хорошее место…
- Один я мигом дойду, - продолжал Фомичев. - Доложу командиру, возьму бойцов и с носилками - обратно. Не бойсь, не помрешь за ночь-то!
Приподнявшись на локте, Тихон Спиридонович посмотрел на своего дружка долго и странно и сказал:
- Я понимаю. Ты иди, Фомичев. Ты иди.
Фомичев неловко усмехнулся.
- Силы, понимаешь, не хватает! Если бы не ранение, тогда дело, конечно, совсем другое!
- Ты иди! - повторил Тихон Спиридонович с напором в голосе. - Иди, Фомичев!..
- Да уж придется. Другого нет выхода…
Фомичев наломал веток, нарвал полыни, устроил Тихону Спиридоновичу подстилку.
- Зипун я тебе оставлю, а мне самому на ходу и так тепло будет. Вот коньяк тебе, а это фляга с водой. Хлеб, сала кусок. Как у тебя автомат, гранаты, наган - в порядке?
- Спасибо… В порядке наган.
- Ну, прощай!
- Прощай!
Тихон Спиридонович на секунду задержал руку Фомичева в своей руке, вздохнул и затих на подстилке.
Он слышал удаляющиеся шаги - шорох сухой травы и хруст веточек под сапогами. Потом встала вокруг тишина, время остановилось - Тихон Спиридонович остался один.
Над ним была чистая бездонная глубина, такая спокойная, что ему сразу хорошо стало на сердце - все кончилось, ни о чем не надо хлопотать и никуда не надо спешить. Он лежал, смотрел в небо и словно бы тихо растворялся в нем, рассеивался голубым туманом и сам для себя, со всей своей жизнью, мыслями и чувствами, становился постепенно как бы далеким воспоминанием, которое не терзает сердце, а лишь слегка томит его. "Ну и пусть! - подумал он. - И совсем не страшно…" Ему и в самом деле было совсем не страшно. Он закрыл глаза. На него слабо тянул понизу мягкий ветер, холодя щеку.
Минуты или часы прошли в забытьи - он не заметил, но когда снова открыл глаза, то не увидел сквозной и спокойной голубизны над собой - небо опустилось и потемнело, утратив свою прозрачность, а по горизонту, между лиловыми завалами туч, протянулось тонкое и длинное оранжевое перо.
Хотелось пить. Тихон Спиридонович нашарил флягу и поднес ко рту. Попался коньяк - все равно! - он хлебнул раз и другой, как воду, не, чувствуя вкуса и крепости. Вскоре голова истомно закружилась, мысли прояснились и пошли взблескивать, сменяя одна другую и угасая бесследно. Тихон Спиридонович грустно усмехнулся, вспомнив Фомичева, - утешать взялся, вот чудак! А хороший был парень!.. Он вспомнил Фомичева, как вспоминают давно умерших или уехавших без возврата в дальние края, - словом, как вспоминают близких, встретиться с которыми больше не суждено. О том, что с Фомичевым простились всего шесть часов назад, он не подумал, да этих шести часов и не было для него: шесть ли часов, или шесть лет, или шестнадцать лет - не все ли равно?.. Так же отдаленно вспомнил он Никулина, Жукова, Папашу, потом в неясной смутной дымке встало перед ним лицо Маруси Крюковой, и он в своем сердце не ощутил ни боли, ни тоски, ни порыва.
Это были те страшные минуты в человеческой жизни, которые старят и охлаждают сердце, замедляют его биение, наполняют вялым безразличием, как холодным пеплом. Не очень крепок, видно, был стебель, на котором держался в жизни Тихон Спиридонович, и сейчас этот стебель пересыхал стремительно. Если бы тело Тихона Спиридоновича успевало дряхлеть вслед за его душой и сердцем, то в один этот вечер он бы высох, пожелтел, лицо его покрылось бы морщинами, волосы побелели и голова затряслась.
Он выпил еще коньяку и, оглушенный им, скользнул и черную пропасть, где не было ни мыслей, ни воспоминаний, ни видений…
Очнулся он уже глубокой ночью. В холодной пустоте неба точно тянуло порывистым ветром, звезды мерцали неровно, то разгораясь, то снова тускнея. Беспредельным холодом веяло оттуда, нестерпим был этот ледяной звездный свет, а кругом стояла черная непроницаемая тишина и темь. Тихон Спиридонович приподнялся, посмотрел, ничего не увидел и сам почувствовал, что глаза у него безумные. "Эй!" - крикнул он слабо; голос его рассеялся без следа в этом великом звездном холоде. Тогда он понял, что погиб; он понял это с неотвратимой ясностью и ужаснулся. "Захар! Эй, Захар! Фомичев!" - позвал он и заплакал, вспомнив, что Фомичев ушел от него.
То, что он испытывал, не было страхом или ужасом, а чем-то гораздо большим по безысходности и непоправимости своей. Тело его не успело одряхлеть вслед за его душой, и произошло нарушение той внутренней целостности и гармонии, без которых нельзя жить человеку, если он не безумен. А отсюда родился уже и не страх, а смятение, уверенность в том, что все кончилось и Фомичев, конечно, не вернется. Мысль эта все время таилась в душе Тихона Спиридоновича и тихонько подтачивала его, а теперь заслонила собою все, тяжко подавила разум и волю.
Ему стало так безнадежно, такую предельную подавленность и обреченность ощутил он в себе, что не мог больше ни думать, ни рассуждать - оцепенел в тоскливом изумлении. Над ним нависла темная тысячепудовая глыба, готовая вот-вот оборваться, и некуда было убежать или спрятаться. С заледеневшим сердцем он ждал, боясь поднять глаза к звездам.
Преступление Тихона Спиридоновича
Те же яркие звезды, дрожащие трепетным огнем, то разноцветно вспыхивая, то опять тускнея, светили и Захару Фомичеву, когда он, одолев последний овраг, выбрался на глухой проселок, ведущий прямо к своим.
Фомичев был ранен тяжелее, чем показалось ему вначале. Он шел через силу, с натугой, пошатываясь и спотыкаясь, иногда падал. Он шел, не меняя курса, все вперед и вперед - пересекал промоины и лощины, переваливал через холмы, пробирался сквозь кустарник, увязал в топких мочажинах. Тяжко было ему, земля сладко манила прилечь, сами собой подгибались ноги, просили покоя, но разум и воля приказывали Фомичеву держаться, и он, как истый русский солдат-матрос, повиновался без жалоб и сетований, поскрипывая только зубами, когда приходилось очень уж трудно.
…Он дошел, а как - не помнил и сам.
- Ого! - сказал Никулин, увидев при свете карманного фонарика бурую от засохшей крови повязку на голове Фомичева и под ней - осунувшееся иссиня-меловое лицо с запавшими глазами, торчащими скулами и сухими, запекшимися губами.
- В порядке, - прохрипел Фомичев; в горле его засипело и булькнуло. - Разведали…
- Где Вальков?
- Там остался…
Фомичев покачнулся. Папаша подал ему кружку, наполненную чаем пополам с вином. Он жадно выпил и сел тут же, прямо на землю. Никулин приказал отвести его в свой командирский шалаш.
- Давай фонарик поближе, - сказал Фомичев, когда пни остались вдвоем в шалаше. - Вот смотри… - Он достал из кармана записную книжку. - Здесь у них переправа, здесь - траншеи в обе стороны по берегу, а по буграм дзоты.
- Может быть, отдохнешь сначала? - предложил Никулин. - Утром разберемся.
- Некогда мне до утра ждать, - сказал Фомичев и вздохнул с бульканьем и клокотанием в груди. - Здесь у них зенитная батарея, а здесь вторая. Вот видишь - я пометил…
Он рассказывал подробно и ничего не забыл. Книжку свою он отдал командиру. Ее картонная обложка вся пропотела и липла к рукам.
- Теперь, командир, давай мне шесть бойцов.
- Зачем тебе? - Никулин посмотрел на Фомичева с беспокойством: уж не бредит ли?
Фомичев удивился, в свою очередь:
- Как зачем? Что же я - один пойду? А тащить кто будет? - Никулин сообразил, что речь идет о Тихоне Спиридоновиче.
- Значит, жив? А я думал - убили.
- Жив. Там остался, в кустах. Силы не хватило тащить его.
- Да-а-а, - протянул Никулин и крепко потер затылок, скрипя волосами. - Ты что же консервы не ешь? Может, подогреть?
- Не идут. Дюже устал… - Глаза Фомичева слипались, и он глядел на фонарик с усилием. - Ты, командир, дай мне бойцов, которые поздоровее. Далеко, шесть километров, а то и все восемь.
- Да-а-а, - повторил Никулин и положил ладонь на лоб Фомичева. - Жар у тебя… пышет лицо.