- Жа-адничают, - вслед за ним твердил и осинелый юнкер, уже плохо ворочая языком. - Когда ж Москва, гостиница "Славянская"... или, извиняюсь, мадам, будуар с каминчиком?..
- Да-а, камин... - душой понимал его Савинков. - Как вас блатари учили? Сматываться надо.
Самим не верилось, но живыми вытащились к Вязьме. А там на путях стоял хоть и зачуханный, но пассажирский поезд, на котором, как в добрые старые времена, под орлами ещё кое-где виднелись таблички: "Смоленск - Санкт-Петербург". Вот тебе и революции, и Чека! "Санкт" - и никаких серпов-молотков, на орлиных крыльях неси! Савинков решительно бросил на промерзший пол винтовку:
- "Санкт"! Слышите, юнкер Клепиков?..
Юнкера пришлось стаскивать с подножки и чуть ли не на руках тащить через пути, потому что пассажирский стоял уже под паровозом. А сзади ещё кричали кондуктора:
- Куда же вы, товарищи? Опоздаете. Мы отходим!
- И мы отходим, - чуть слышно отозвался Савинков. - Но не на тот ещё свет...
У пассажирского поезда, конечно, столпотворение. Размышлять было некогда. Савинков решительно выдернул из-под ремня революционный револьвер - хотя с другого бока был более привычный кольт, - нахлобучил на голову кожаную фуражку со звездой - была у него за поясом и такая предусмотрительность. Ничего не стоило револьвером рассечь толпу и поднять Флегонта Клепикова на подножку решительным, как команда, голосом:
- Дорогу, сознательные товарищи. Помогите. Комиссар тверской Чека! Мой товарищ ранен белобандитами!..
- Да, ранен... чайку... извольте меня в вагон-ресторан, госпо... - не понимая, что уже в тепле, в вагоне, заходился не привыкший к таким передрягам юнкер.
Полушубок у юнкера, не умевшего выбирать одёжку, оказался всё-таки ветреный. Совсем зашёлся парнишка. Савинков едва успел зажать ему рот и усадить, оттиснув кого-то плечом на лавку.
- Господи! - как надо, поняли долговязого слесаря. - Совсем замёрз. Водочки!
Если с умом да с понятием - всё находилось в дороге. Русская душа, она ведь не совсем же отмёрзла за эти годы...
Не только осиневшему слесарю, но и Савинкову осталось на хороший глоток. Он сейчас даже не понимал, как это мог ненавидеть плебейскую водку. Хорошо! Очень даже хорошо.
Вагонные сотрапезники и ему освободили место - по-омнили комиссарский револьвер, который опять бесследно исчез под полушубком. Даже кондуктор принёс своего чайку.
- Товарищ комиссар, я понимаю, я всё понимаю... тс-с!.. Молчу, молчу. Но чайку попейте. Замотались на такой работе?
- Замота-аешься с вами!.. - с истинной благодарностью принял Савинков два позвякивавших ложечками стакана. - Я вас запомню, товарищ.
- Уж обязательно, обязательно! - засуетился почему-то кондуктор. - Время, знаете, такое, опаздываем... "Викжель" наш бастует, саботаж, знаете, а я ничего, я вашенский...
- Знаю, знаю, товарищ, - похлопал его по плечу Савинков. - Мы подремлем. А вы посма-атривайте!..
Он засыпал, прислонясь к чьему-то плечу. Среди мешочников и всякого дорожного жулья место они отвоевали хорошее - пол-лавки у самого окна. Клепикова он приткнул в угол, а сам, не спуская с левого локтя солдатский мешок, прислонился к услужливому плечу; так и дремал, крепко, но настороженно. Сквозь сон слышал, как шептались:
- Повезло нам. Комисса-ар!..
- С комиссаром не тронут. Надёжно.
- Надейтесь, надейтесь... - не вслух ли откликнулся Савинков, потому что и во сне чувствовал, как под ним дёрнулось услужливое плечо, подпёртое сокрытым в рукаве револьвером.
Но ничего, успокоилось и притихло.
Дорожный люд понимал: с этим молчаливым решительным комиссаром лучше не спорить...
Савинкова устраивала дорожная репутация. До Петрограда они добрались вполне благополучно.
II
Их не встречали, да и они нарочно полдня, заметая хвосты, по замерзшему Петрограду плутали, прежде чем осторожно пробрались к Таврическому дворцу. Его было не минуть, да и нечего им, при таких праведных красных звёздах, скрываться. Мимо прошли бодрым, озабоченным шагом.
В воротах торчали бессменные пулемёты, горели костры. Оно и хорошо: со света не видать тёмного подъезда. Савинков оставил Флегонта Клепикова в первых дверях, а сам поднялся в "бельэтаж", на площадку, где раньше за высоким бюро восседал вахтер. Сейчас - лужи грязи, сквозняки от выбитых окон, не говоря уже о коврах и цветах. Грязь, мусор, как на помойке. Сквозняки разносили обрывки газет. Несокрушимая дверь несокрушимой, казалось бы, петербургской профессорской жизни злосчастно раздергана и ошмугана не иначе как воровскими медвежками или штыками, - глумились, ломились и без него, а у него какие же штыки? Тихо, осторожно постучал. По опыту знал: такой стук и привлечёт только внимание вечно настороженной 3. Н. Чуткое ухо уловило шаги. Прошаркали подошвами, замерли у двери. Савинков подал голос:
- 3. Н.?..
Не отзываются и на этот явный пароль.
Тогда он губами в замочную скважину, уже погромче:
- ...Убийца в Божий град не внидет,
- Его затопчет Рыжий Конь...
- Или Бледный...
Только после того и щёлкнула тяжёлая задвижка, а потом и какие-то тяжёлые засовы отодвинулись...
- Бледный, Бледный! Боже мой, Борис Викторович... Какими судьбами?!
- Революционными, мадам, революционными, - чтобы скрыть удивление, отшутился он, проходя в прихожую, но не раздеваясь.
- Нас уплотнили, - подала она и свой пароль, всем хорошо известный по нынешним временам. - Люди неплохие, не матросы, но...
- Понимаю, милая 3. Н., понимаю... - никак не мог настроиться Савинков на прежний лад. - У меня там слесарь один... на стрёме, как говорят блатари...
- Так давайте, давайте этот стрём сюда! - слишком поспешно засуетилась 3. Н., кутаясь в тяжёлую, какую-то бабушкину шаль, которую Савинков никогда не видывал на её хрупких плечах.
Он вернулся на лестничную площадку "бельэтажа" и тихо присвистнул. Флегонт Клепиков не заставил себя ждать.
Впустив его, Савинков уже самолично задвинул все мыслимые и немыслимые запоры и взглядом вопросил: куда? Хозяйка, обычно такая шумная и поэтически экзальтированная, тоже взглядом показала: сюда. Значит, в проходную комнату, и ещё подальше, в тот знакомый глухой чулан. Там всё оставалось на прежнем месте: узкая кровать, для какой-то самой зачуханной прислуги, столик, один-единственный стул... и ночной, можете себе представить, ночной горшок...
Тут, в комнате без окон, было глухо, и хозяйка уже смелее, пытаясь сбить своё смущение, отпихнула носком валенка - да, господи, валенка! - уродливую и насмешливую посудину:
- Прочь с дороги... революць-онный ватерклозет!
Савинков понимающе кивнул, снимая с плеча солдатский мешок. Флегонт Клепиков принял это как нужный знак и распустил шнурок своей торбы, более объёмистой и тяжёлой:
- Раз уж так, раз уж мы торопимся...
- Ничего, посидим, - присел Савинков на единственный стул, приглядываясь к хозяйке и прислушиваясь. - Кстати, а где же Дмитрий Сергеевич? Что, без него?
- О, Дима!.. - начала помаленьку входить 3. Н. в свою роль. - Милый Дима отрабатывает нашу... и вашу, да, господа, и вашу!.. свободу... Свободу, господа! Помните, ещё в марте нынешнего сумасшедшего года... давно ли?.. мы писали это слово с большой буквы?!
Улыбка совершенно не шла Савинкову, но он чувствовал, что и его каменное лицо растягивается от какой-то тихой грусти.
- Дмитрий Сергеевич читает матросам... да-да, господа, доблестным матросам "Авроры", прямо на самом корабле!.. лекцию на тему: "Историческая личность и её значение для судеб России".
- То есть Ульянов, Бронштейн, Апфельбаум - и Русь святая?
- Ах, Борис Викторович, вам смешно, а нам не до смеха. Тс-с!.. Хорошие люди... мы похлопотали, чтоб подселили хороших, но...
Клепиков тем временем развязал свою замызганную дорожную торбу - тут уже без всяких тайников и патронов, - с чёрными сухарями, гречкой, просом, вяленым мясом, луком и прочей дорожной необходимостью. А на дне оказалась такая непозволительная роскошь, что хозяйка от умиления прослезилась:
- Я не могу, нет, я не могу на это смотреть!.. Я сейчас, господа, чайку соображу... извините, без заварки. Но керосин у нас есть!
Она убежала на кухню... она, которая без прислуги ни ботинок, ни шубки не снимала, вот сейчас где-то там гремит, видно, керосинкой, - из такой чуланной дали в такой большой квартире этого, конечно, не слышно, но не трудно было представить нынешние хлопоты избалованной, уже немолодой петербургской салонной дамы, которой приходится сейчас думать о ночных горшках и каком-то керосине... Право, тут не было ничего смешного. Савинков рассматривал снедь, которую юнкер Павловского училища, по обычаю и уставу его бывавший и на императорских обедах, теперь скупо и осторожно разрезал на газете. "Правда", как безошибочно отметил Савинков.
- Ай да 3. Н. - тоже охранную грамоту в доме держит!
- Новые жильцы, наверно, приносят, - заступился за хозяйку юнкер, отирая нож о газету.
Кто нынче ходит без своего ножа? Юнкер прямо окладным резаком и кромсал донское сало, леща и утаённого в дорожных передрягах подкопчённого судака. А ведь были ещё и другие сухари - белые, знайте нас! - и шоколад в дореволюционной упаковке елисеевского магазина. Вернувшаяся с чайником и тремя чашками, слишком уж впечатлительная 3. Н. опять всплакнула:
- Это от счастья, от счастья, господа... Господи, не снится ли мне? Видите, как мы живём?