ЧАСТЬ ВТОРАЯ
"СОЮЗ ЗАЩИТЫ РОДИНЫ И СВОБОДЫ"
I
алтийский декабрь был как декабрь - с сухими, колкими отзимками и гнилыми, слякотными оттепелями. Но всё же не осень уже, можно ходить в полушубке. Это надёжнее, чем в шинели, тем более в пиджаке или косоворотке пролетарской; опасно и гнусно чувствовать себя раздетым, а следовательно, и беззащитным. Думал первое время: шинель спасёт, ведь пол-России в сером сукне. Нет! И за шинель, даже солдатскую, всякий раз приходилось объясняться, порой и круто, с кольтом наголо, да и что там под ней, приталенной и насквозь продуваемой взглядами, как степными ветрами, можно было спрятать? Другое дело полушубок: и широко, и балахонисто, не только кольт - матросский маузер, даже больше - какой-нибудь австрийский куцый пулемётишко можно спрятать. Что делать, не царские времена, браунинги не помогали.
Савинков имел полное право роптать на судьбу: внешностью она его наделила о-ё-й!.. Ни под пролетария, ни под солдата. Это не в первые расхристанные октябрьские да ноябрьские месяцы, когда ещё можно было ходить со снятой кокардой в чём есть, маленько лишь маскируясь под какого-нибудь зачуханного, трижды революционного, трижды контуженного пехотного капитана; так именно после разгрома, вслед Корнилову, генерала Краснова, после окончательного бабьего бегства Керенского из Царского, Гатчины, из Луги и далее, далее... и заявился он, недавний военный министр и трёхдневный петроградский генерал-губернатор, в родимую столицу. Хоть все Тоцкие-Троцкие знали его в лицо, он на улицах не церемонился: "Не видишь, р-раззява, окопный капитан идёт защищать доблестную революцию?!" Такие слова в дрожь бросали плюющего семечки патрульного солдатика, хоть и с красным бантом во всё пузо, а всё равно ничего не понимающего. Теперь Чека не дремала, Чека за эти декабрьские стуженицы тоже прошла остуженную школу и хоть часто по революционной глупости стреляла и сажала своих, но и настоящим офицерам доставалось. А по возрасту и своей осанке Савинков никак не мог претендовать меньше чем на капитана. Если при громком смехе распоясавшейся солдатни по-детски ясноглазого подпоручика, который и первых двадцати лет не изжил, бросают под поезд только за то, что, верный присяге - Боже правый, кому теперь присягать?! - он не желает содрать с мальчишечьих плеч погоны, то что ожидать такому вальяжному господину, как он?
Савинков поимённо знал Чека: поляк Дзержинский, председатель; латыш Петерс, его заместитель; немец Фогель, армянин Сайсун, двое затесавшихся русских - Александрович да Антонов; ну, а дальше - Шкловский, Зейстин, Кронберг, Ривкин, Делафарб, Циткин, Блюмкин, брат председателя Совнаркома Свердлов... даже бабы - Книгиссен, Хайкина... 23 еврея при 8 латышах!
Всего только 36? И всё-то Чека?!
Но кровь уже ручьями текла с офицерских погон...
Прошло несколько месяцев, как мелькнул на вокзале несчастный мальчишка-подпоручик с криком "За Россию и свободу!", а Савинков, за это время испытавший себя и в чине капитана, и в чине железнодорожного служащего, и, само собой, тупорылым пролетарием, не мог забыть и простить - себе, себе! - этого обречённого крика. Сам он давно, ещё в баснословные времена первой русской революции - будь она проклята, как теперь зрелым умом понимал! - ещё тогда уяснил непреложную истину: слава затерявшимся в толпе! Серая, безликая толпа всегда права. Хотя на чей взгляд... Когда после слюнявого дезертирства Керенского на славном Дону вместе с бежавшим из красной быховской тюрьмы Корниловым, уже в полном офицерском обличье, пытался возродить честь и достоинство русской армии, Корнилов по-генеральски похваливал: "Вот теперь, Борис Викторович, вы похожи на русского человека. Терпеть не могу всякую рвань!"
Уезжал он тогда - да чего там, убегал, тайком с друзьями пробирался на казацкий неподкупный Дон - всё-таки в чине капитана, хоть и пехотного, - перед Корниловым, так счастливо и дерзко бежавшим из застенка города Быхова, захотелось покрасоваться. Мог даже вытянуться с молодцеватым криком: "Рад стараться, господин генерал!" Право, никому и никогда не отдавал чести, а чего же не отдать её, честь дворянскую, боевому генералу, дважды за год бежавшему из плена - австрийского и большевистского?
Генерал похвалил, позволил покрасоваться среди своих, а потом зазвал на штабной огонёк. Добровольческая армия только-только складывалась в военную силу; Савинков не ошибся в предчувствии, когда после первой же рюмки Корнилов спросил:
- Борис Викторович, жалко снимать достойный мундир?
- Жалко, Лавр Георгиевич.
- Но ведь придётся... во всяком случае, прошу вас!..
- Что за просьбы - приказывайте.
- Такое приказать нельзя. Пусть сердце ваше прикажет... господин военный министр...
- ...и петроградский генерал-губернатор, не забывайте, Лавр Георгиевич, - понял и принял Савинков горькую шутку.
- Думаете, легко мне снова посылать вас... как-никак моего прежнего начальника!.. - в зубы к Бронштейну или Апфельбауму? - Он высказывался с полушутливой иронией. - Да, да, в Москву и Петроград. Создавайте тылы... готовьтесь нас встречать с фанфарами!
Нет, горечь в его словах всё-таки была. Савинков, чтобы не томить, постарался ускорить ход дела:
- В общем-то я понимаю, но будут и письменные поручения?..
- Будут. В этом и вся сложность. В случае чего, на словах можно и извернуться, а с бумагой - не отвертишься. Но и без неё нельзя: у вас будут официальные полномочия Добровольческой армии и создающегося на её основе правительства... Нашего!
- Бумага так бумага, - как можно легкомысленнее пожал плечами Савинков. - По зимнему времени легко прятать.
Корнилов помолчал, ещё что-то готовя. И Савинков не ошибся в своих предположениях.
- Но будет на закуску, - пожевал Корнилов донского судака, - более приятное поручение. Плеханова не забыли?
- Как можно забыть своего старого, первого учителя, - оживился Савинков. - Да и эмигрантского старого друга, если уж на то пошло. С началом войны мы ведь вместе с ним во Франции издательское дело поднимали - сами, вероятно, знаете, - за победу русского и французского оружия ратовали, за что нас Бронштейны и Ульяновы отступниками во всех своих писаниях называли... Честно говоря, с радостью навещу старика. Он сейчас в Царском Селе, по моим сведениям...
- ...и по моим.
- Не удивляйтесь, Борис Викторович, контрразведка работает. Но она не может сделать того, что можете сделать вы, - уговорить седовласого революционера войти в наше правительство.
- Вот как! - удивился Савинков. - Вы идёте на полное сотрудничество и с социал-демократами?
- Ради России. Ради спасения России!
Но пока Корнилов - всё-таки генерал, а не политик - возился с будущим правительством, на казацком Дону произошёл большевистский переворот. Красная грязь закутила и чистый Дон...
Бывшему Главковерху предстояло брать, терять... и снова брать Краснодар, уже ценой своей жизни, а бывшему военному министру срочно ехать за помощью в Москву и Петроград...
В последний момент поездка чуть не сорвалась. Прибежал новый адъютант, юнкер Клепиков, - Патин с разрешения уехал на родину, куда-то под Рыбинск, - влетел прямо из корниловского штаба и со всей решимостью в упор бабахнул:
- Борис Викторович, вас в Воронеже арестуют.
- Вот как! Что за сорока на хвосте...
- Контрразведка. Наша, корниловская, эту весть принесла. Хотите проверить?
- Ах, милый юнкер... Само собой.
- Тогда - я с вами.
- Да? Знал бы вашу невоздержанность - не отпустил бы поручика Патина.
Новый адъютант, с которым Патин, уезжая, и познакомил его напоследок, обидчиво надулся. Совсем мальчишка. Видно, ревновал.
- Не ревнуйте, юнкер. Почему бы петроградскому генерал-губернатору, пускай и бывшему, не держать двух адъютантов? Собирайтесь. Одному мне действительно нельзя...
Сейчас он возвращался в Петроград бывшим учителем, по сути, мешочником, лезущим на рожон ради голодных детишек. Смотри любой патруль, смотри Чека! Если в затасканном солдатском мешке - призраке новой России - лишь насыпью пшена и сухарей, немного сальца-смальца, ну, там, вязка рыбки вяленой и с миру по нитке напихано того-сего, в том числе и бельишка незавидного, так чего не затеряться и десятку-другому патронов? Старый кольт - он, конечно, под полушубком, да ещё и под рубахами, как холодное напоминание о промерзшей насквозь России...
Но в своём солдатском сидоре Савинков не только пшено голодным детишкам вёз; в подкладках двойных застиранных рубах - ещё и личные письма Корнилова к возможным союзникам, важнейшие бумаги Добровольческой армии. Создавалась она, конечно, стараниями неукротимого Лавра Георгиевича, но вокруг него, как всегда, поналипло всяческой политической шпаны, в том числе и с красной перхотью. Тоже учатся, проходят школу контрразведки. Можно рисковать своей шкурой, но не всей же агентурной сетью российских столиц. Осторожность, осторожность, наивный бомбометатель! Чаще повторяй: "Теперь не царские времена..." На теле спрятать расстрельные бумаги Савинков не решился - обыскивают в первую очередь на ощупь. Рубахи нарочно шили из самого бросового солдатского белья, насквозь пропахшего махрой; кальсоны хоть и драные, но утеплённые, с заплатами. Носки, портянки запасные, всё, по зимнему времени, толстое. Всё мятое-перемятое.
- Значит, вдвоём? - напоследок всё-таки попытал юнкера.
- Вдвоём, - подлаживаясь, так же коротко отвечал тот.
- Через Воронеж?