Спустя какое-то время он стал давать мне поручения, вполне невинные на непосвященный взгляд, - сходить к такому-то, сказать то-то или передать какой-нибудь сверток. К началу моей работы в народной школе я уже неплохо разбиралась в революционной науке, боевой пыл мой не остыл, напротив, я все время просила отца дать мне более серьезное поручение.
"Это и будет твоим партийным делом" - сказал отец, когда я была принята учительницей в народную школу. "Учить - партийное дело?" - не без иронии спросила я. "Безусловно, - ответил отец. - Мы должны использовать любую легальную возможность для пропаганды". - "Арифметика и пропаганда?" - "Почему бы нет? Учти, твои ученики - не мальчики и девочки, а молодые рабочие. Можно и уроки по арифметике вести так, чтобы они задумались, почему это получается, что одни все становятся богаче, а другие - все беднее. Вот и пораскинь умишком..."
Преподавать в школе оказалось действительно очень интересно. Вопросики мои ученики порой задавали такие, что ни в каком гимназическом учебнике не найдешь.
Отцу ежедневно доставлялась объемистая пачка газеты "Правда". Он делил ее на части и раздавал подпольщикам для передачи в организации. Небольшую стопку газет он давал мне, чтобы я передавала одному из моих учеников, работавшему на судостроительном заводе. Я очень гордилась этим заданием, хотя сердце мое и трепетало каждый раз, когда я по дороге в школу проходила мимо полицейского.
Однажды поздно вечером я возвращалась с занятий и у самого нашего дома нос к носу столкнулась с... Симоновым.
"Ты?! "
Симонов был одет как рабочий, кепка надвинута низко на глаза, но все равно я сразу узнала его.
"Я, Сашенька, я! - Он крепко стиснул меня за локоть. - Но, чур, ты меня не знаешь.." - "Все в Желябова играешь?" - засмеялась я. "Нет, Сашенька, время игр прошло. Перед тобой смазчик вагонов Афанасьев. Могу паспорт предъявить..." - "Значит, нелегал?"
Симонов молча кивнул.
"Где же ты пропадал? Был слух, вроде в Москву подался..." - "Да, был в Москве, участвовал там в революционной работе, - он усмехнулся, - романтический пыл быстро с меня сбили. Кстати, в Москву я благодаря твоему отцу попал. Он явку дал..." - "Мой отец? - не могла я скрыть изумления. - Значит, он связан..." - "А ты не знала? - перебил меня Симонов. - Да, твой отец - конспиратор, каких поискать. Когда я "волчий билет" получил, он встретился со мной. Оказывается, Сергей Григорьевич присматривался ко мне, когда я еще к тебе приходил. Был серьезный разговор. Убедившись в моем твердом желании быть революционером, он дал мне адрес в Москве. написал письмо, помог с железнодорожным билетом. Вот так-то, Сашенька". - "А почему ты снова здесь?" - "По тебе соскучился, - рассмеялся Симонов, и вдруг лицо его стало сурово-печальным. - Схватили нас. А там, известное дело, - суд да на каторгу. Помог случай - с напарником бежали в дороге. И сюда!" - "Тебя, значит, ищут?"
Симонов усмехнулся: "Напротив, кому в голову придет меня здесь искать? Полиция наверняка решила, что мы бросимся в сторону Европы, а мы - в противоположную сторону. Каково? Конечно, я из осторожности к родным не показываюсь. Сергей Григорьевич меня и друга на станции пристроил, под чужими именами, естественно". - "Замечательно придумано! - восхитилась я. - Неужели это ты сам?"
Вот теперь я почувствовала, как он изменился. Раньше непременно бы похвалился. А сейчас лишь отрицательно мотнул головой: "Нет, это мой друг, замечательный человек, настоящий революционер. Ненамного старше нас, а уже такое пережил..." - "Ой, интересно! Познакомишь?"
Симонов многозначительно нахмурился: "Ну, знаешь, все-таки конспирация..."
Но мальчишеское желание похвастаться новым другом все же победило: "Ладно. Мы как-нибудь вечерком в школу к тебе зайдем. Видишь, все про тебя знаю!" Они зашли буквально на следующий день, к концу занятий, Симонов, то бишь теперь Афанасьев, и его друг, который представился как Гусев. Это был действительно необычный человек... Таким я себе представляла Овода, вернувшегося на родину из Америки. Лицо бледное, даже с каким-то синеватым оттенком, черные усы, аккуратно подстриженная бородка, не скрывавшая узких, постоянно дрожащих в какой-то язвительной полуулыбке губ, глаза близко посаженные смотрят, будтопросверливают тебя. Говорил Гусев глуховатым приятным голосом, с каким-то легким акцентом. Я заметила еще одну странность: не прерывая разговора, Гусев периодически резко оборачивался, будто ожидая нападения сзади.
Друзья проводили меня до дому. Гусев был интересным собеседником, много знал, бывал не только в разных уголках России, но и в Европе. Если Симонов пытался важничать и "конспирировать", как он выражался, то его товарищ, напротив, охотно рассказывал о своих бесконечных стычках с полицией, дерзких, удачливых побегах почти из всех тюрем, перестрелках со стражниками на границе.
"Приходилось стрелять?" - переспросила я с таким ужасом, что Гусев усмехнулся, а Симонов не выдержал: "Ты знаешь, как он стреляет? Я видал: выстрелом с десяти шагов свечу гасит, как рукой. Б-бах - и темно! Никогда с оружием не расстается..."
Я даже остановилась, потрясенная: "И сейчас?" Гусев расхохотался: "Конечно. Знаете ли, как-то спокойней себя чувствуешь с этой игрушкой". - "Но это же опасно - носить с собой оружие! Вдруг полицейский захочет обыскать?" - "Меня? Скромного конторщика железнодорожного пакгауза? Ему и в голову не придет, откуда ему знать?" - "А если вдруг предатель?" - "Ерунда, - пренебрежительно отмахнулся Гусев, - жандармских агентов я за версту чую. Тут со мной в Москве незадолго до ареста смешная история приключилась. Один наш товарищ должен был из-за границы транспорт с литературой доставить. Об этом передали по цепочке, а чтобы отвлечь полицию, которая могла пронюхать, по почте письмо послали, что, дескать, принимайте литературу, но, естественно, другую, ложную явку дали. Мне поручили посмотреть, клюнет полиция или нет. Переоделся я извозчиком, пришел заранее в трактир, где свидание назначалось, чаи гоняю, наблюдаю. Ближе к восьми, ко времени свидания, сначала один ферт объявляется - одет в красную рубаху с кавказским ремешком. тужурка студенческая, но сразу видать офицерская выправка. Подсаживается за мой столик, на меня, естественно, не смотрит, глазами вокруг водит, революционеров выискивает. Вдруг вижу: мать честная, еще один шпик на горизонте показался. Этот попроще, под рабочего одет, а нос сизый сразу филера выдает.
Потом уж я догадался, что почтовый чиновник, что письма перлюстрировал, из жадности, чтобы вознаграждение побольше получить, сразу в два места сообщил - в охранку да местному полицейскому надзирателю. Увидел второй моего франта в красной рубахе и тоже шасть за мой столик. Начинают они друг друга прощупывать, умереть со смеху можно. "Студент", значит, говорит: "Ну. как у вас? Снял съезд с программы террор?" - "Какое там! - отвечает "рабочий". - Вот уже третьи сутки висит, не хоронят. Срамота одна! "
"Студент" ничего не понял и продолжает рубить сплеча: "Коллективный протест интеллектуального пролетариата в революционно-реакционную эпоху репрессий формулирует..."
Тут время к восьми подходит. "Рабочий" вдруг в свисток как засвистит. И в трактир полицейские повалили. А через задний ход, прямо через буфет, жандармы, переодетые в штатское. Что тут началось! Все орут, друг друга хватают за грудки, я потихоньку из зала - и ходу! Вот умора, а вы говорите - шпики".
История с самого начала показалась мне знакомой, а когда Гусев диалог двух агентов передал, я окончательно вспомнила - об этом же в "Правде" рассказ был напечатан.
"Вы еще и писательством успеваете заниматься?" - спросила я с насмешкой. "В каком смысле?" - "А в том, что рассказец ваш очень мне напомнил тот, что в "Правде" я читала".
Гусев ничуть не смутился. Напротив, порывисто пожал мне руку и сказал: "Я рад. Честное слово, рад". - "Не понимаю, о чем вы". - "Рад, что вы не пустая барышня, как кажетесь, а действительно наш товарищ. Извините, Саша, проверял. Даже не потому, что не доверяю, знаете ли, как-то по привычке". - "Ты видишь!" - легонько ткнул меня в другую руку Симонов. На его лице был написан явный восторг: "Ловко он тебя, а?"
Я, признаться, обиделась. Меня проверять? Расстались мы довольно холодно, хотя, если честно, новый знакомый мне понравился. Друзья зашли за мной в школу и на следующий вечер, с той только разницей, что на этот раз они были втроем - к ним присоединился Гриня. С тех пор так и повелось: трое молодых людей каждый вечер провожали меня домой. Гусев больше меня не "проверял", а рассказчиком действительно был отличным. Мы обычно довольно долго простаивали у калитки, но в дом не входили. Для посторонних считалось, что друзья с моим отцом незнакомы. Так требовали правила конспирации. Сближение мое с Гусевым и Афанасьевым очень не нравилось, как я заметила, Грине, который к этому времени из подростка превратился в стройного юношу. Он одевался под Горького - черная косоворотка, высокие сапоги. Длинные волосы. Вот только усы подкачали - так, какой-то белесый пушок над губой. Однажды, улучив момент, когда мы были одни, Гриня предложил мне руку и сердце, но, будучи отвергнутым, не обиделся: "Конечно, такие франты вокруг тебя вьются..." - "Ты же знаешь, что никаких "амурных" дел у меня нет. Просто это знакомые".
Гриня как-то загадочно усмехнулся, и я поняла, что он знает этих "знакомых", может быть, лучше меня. Я рассердилась: "Вечно какие-то тайны мадридского двора! То Гусев, видите ли, проверяет, то ты туда же. Я, в конце концов, полноправный член организации. Вот папе пожалуюсь".
Гриню это развеселило.