Кто-то пристегнул на вешалке все пальто одно к другому - опоздали на завтрак. Выговор от Ф. Ф. Кто-то открыл ночью форточку в умывальной, замерзла вода в трубах, водопроводчик оттаивал паяльной лампой. Выговор от Ф. Ф. "Все это ваши, ваши, кто же еще, остальные не доросли!" А тут еще Вовка Копылин: раньше мочил простыни, а в последние две ночи "уклался", как выразилась няня Фрося. И в этом виновата Мария Николаевна: почему не напомнила, чтобы сходил на ночь. Начали пропускать уроки, выходили чинно из интерната с воспитательницами, а повернув к школе, прятались за высоким забором и, переждав, бежали через ельник к горе, где была накатана ледянка, катались на ногах и на сумках с учебниками.
И через все повседневное - интернатское, домашнее, тревога за мужа, за мать. На Машины запросы после долгого молчания пришел ответ из Ленинграда. Аглая Васильевна Кучерова значится в числе эвакуированных в ноябре 1942 года. Куда именно, не сообщали. Жива ли мать? Как искать ее? От Николая нет писем. Бывали перерывы, но такого долгого не случалось.
Нашлось-таки дело для интернатских ребят! Помог случай.
Было особенно морозное утро. Дверь из избы в сени обнесло инеем. Привыкнуть к сибирским морозам Маша не могла. Серая беличья ее шубка была слишком легка, да и поистерлась она, мороз пробивал. Выручал пуховый теплый платок.
Пока добежит Маша до интерната, заиндевеют брови, ресницы, край платка, щеки сведет от холода. Повизгивает снег под валенками, все заснежено, все в морозной дымке. Из-за леса уже виден край красного диска - поднимается солнце.
К половине восьмого надо быть в интернате. На градуснике сегодня более тридцати, значит, в школу не пойдут, будет день безделья и баловства.
Идет проверка чистоты и порядка. У Жарбица грязные уши, у Вовы чернота под ногтями, у Букана ботинки зашнурованы до половины обрывками веревок, у Риты под покрывалом смятые простыни. "Зачем мыть уши, если мы не идем в школу?"
День начался, день идет, Мария Николаевна спрашивает вчерашние уроки. "Это нечестно",- канючат мальчишки. Читает вслух "Недоросля" Фонвизина: далеко, устарело, скучно. Только сцена с учителями вызывает смех. "Не хочу учиться, а хочу жениться" нравится, но, говорят, жениться глупо. "Не хочу учиться, хочу на войну!" Маша пересказывает пьесу Симонова "Русские люди". Восторг!
Маша несла домой бидончик с супом (дают порцию на детей) и половину своего второго. Добавление к тому, что стоит в русской печке,- картошке, каше, тыкве. Забота доброй Михеевны.
Прибежала домой, скинула варежки, сунула закоченевшие пальцы в рот - отогревать. Михеевна расстегивала пуговицы на шубке, раскутывала Машу, ворчала: "Что ты руки морозишь? Варежки твои давно сжечь пора, варежки - в городу, а здесь Сибирь. Давай сошьем рукавицы, у меня патронка есть, по какой кроить, и ватин теплый - вон рукав валяется от жакета. А на верх пойдет твоя юбка шерстяная красная, ее все равно никто не купит, в красных юбках одне цыганки ходют, да и то в сборчатых, а твоя - дудкой".
Вечером прикроили, еще и Катюне рукавички получились, на следующий день с утра - Маше во вторую смену - сели шить. Женщины шили, Катюша ковырялась, сметывала, Митя совался под иголки, мешал. Матрена Михеевна связала старый платок двумя узлами, сделала зайца - "зая, зая, заюшка - прыг", Митяшка хохочет, требует "ессе плыг".
Через день рукавицы были готовы, получились большие, теплые. Маша шла на работу и, пока шла, обдумала все: они с ребятами будут шить рукавицы для солдат. Поделилась с Вероникой, и сразу пошли к заведующей: все посылают подарки на фронт, дайте нам два-три списанных шерстяных одеяла, ниток, иголок.
Фаина Фоминична жалась - ниток нет, иголок мало, все растеряют, да и не выйдет ничего, не сумеют. Но уступила.
Девочки обрадовались делу, сразу захлопотали, мальчики отказывались шить - не умеют, учиться не хотят. Теперь Маша рассказывала военные эпизоды, в которых были разведчики-лыжники, лыжники-пехотинцы, пулеметчики, мороз, руки примерзали к металлу, Маша плела свои придумки, сама не зная из чего, но холод, замерзшие пальцы ощущала как свои. Жарбиц сказал, что она хитрая, и Маша рассердилась: "Что я вас уговариваю? Вы воевать хотели? Вот и помогайте воевать тем, кто на снегу, на холоде, в опасности. Вам тепло, вы спите спокойно под верблюжьими одеялами, под крышей, и печки вас греют..."
Согласились.
Фаина Фоминична выдала для начала три шерстяных одеяла, худые посередке, но крепкие с краев. Собрали у персонала иголки, нитки, приступили к работе. Поначалу кололи пальцы, много распарывали, перешивали, потом стало ладиться.
Прослышав, что "интернатские шьют для фронта", начали приносить кто катушку ниток, кто иголку, а кто старый полушалок или ватин.
Шили с каждым днем лучше. Все, кроме Паши Букана: так криво и косо, как он, не шил никто. Паша горевал, но не от того, что над ним смеялись. Была другая, более важная причина. Решено было: каждый кладет в сшитые рукавицы письмо на фронт. Куда же положит свое письмо Букашка? Если он не сошьет рукавиц, значит, и письма писать не будет. Ребята открыто злорадствовали. Все обсуждают, как лучше обратиться: "Дорогой воин" или "Дорогой наш защитник"? Паша совсем захандрил. Тем более что давно не писал отцу, тот сообщил, что меняется номер полевой почты, а потом замолчал.
Наступил день, когда работу принимала "комиссия" - Мария Николаевна, Вероника, няня Фрося и Жанна.
Подошел Паша со свертком, крепко перевязанным кругом веревкой. Просил не развязывать, не смотреть. "Это мой подарок, я тоже имею право послать подарок на фронт!"
Он очень волновался, и Маша не развернула сверток, потом посмотрит, она обязана это сделать. Все рукавицы были заперты в шкаф, а Пашин подарок Маша потихоньку унесла домой.
Уложив Катю с Митей, Мария Николаевна развернула сверток и ахнула. В нем оказались большущие голубые рукавицы, выкроенные из нового шерстяного одеяла. Этими одеялами так гордилась Фаина Фоминична! Она "выбила" их из наркомздравов-ских фондов и любила говорить: "У меня дети спят под верблюжьими одеялами!" Боже, что теперь будет?
Раз одеяло загублено, пусть уж рукавицы будут сшиты как надо, и Маша села перешивать Пашину работу. В одной рукавице лежала записка: "Дорогой товарищ военврач! Может, вы когда пойдете на лыжах. У меня отец тоже военврач, только не знаю, где он сейчас. Павел Букан".
Наутро Мария Николаевна сидела напротив заведующей, на развернутой бумаге лежали голубые рукавицы. Глядя на них, Фаина Фоминична наливалась багровым румянцем.
- Так и знала, что ваша затея с рукавицами к добру не приведет! Кто это сделал? Где вы-то были? Наказать!
Маша не назвала Букана, сказала:
- Один из моих, это ведь сделано из добрых чувств.
- Если у вас дети могут изрезать такое одеяло, значит, вы плохая воспитательница.
Маша молчала.
- За это можно уволить! Уж стоимость одеяла я вычту из вашей зарплаты, будьте спокойны.
Через несколько дней радио сообщило радостную весть: сдался в плен немецкий генерал Паулюс вместе с войсками, окруженными под Сталинградом. Победа!
И еще радость: Паша Букан получил письмо от отца.
Заведующая отвезла в райвоенкомат рукавицы и привезла материю, нитки, иголки. В военкомате ей велели дать для работы интернатскую швейную машинку. Начали шить по-настоящему.
Заведующая распорядилась сменить Паше Букану одеяло, деньги за испорченное с Маши не вычли: оно перешло в младшую группу. Ребята перестали называть Букана Букашкой, он доказал свое мужество.
А над всем этим реяло знамя сталинградской победы!
ЗНАК КРАСНОГО КРЕСТА
Нонна Романовна
Из всей жизни с Алексеем она больше всего любила вспоминать первую встречу, начало любви. Думать хотелось о радостном, о том, что было до войны. Радостное теперь тоже задевало душу, но не так болезненно, как память о войне. Если подумать, и тогда не было легкой жизни, они познакомились в трудный год.
Прислали Нонну, восемнадцатилетнюю девчонку, только кончившую саратовское училище медсестер, в Заволжск, в районную больницу. Был тридцать третий год - засуха, неурожай, голод. Из деревень тянулись в райцентр голодающие за помощью. Одни умирали на дорогах, на улицах, другие попадали в больницу. Их лечили, старались поднять, вливали физиологический раствор, глюкозу, давали сладкий чай, костный бульон. Но еды и в больнице было мало, была она тощей. В городе в магазинах не было продуктов, изредка кое-что по карточкам. Затих, почти умер, истощившись, базар. Торговали на нем сметьем, полусъедобной ерундой. Продавали мучель - серовато-зеленую мучную пыль, оседающую внутри мельниц, продавали засоренное пшено, непорушенное просо с комочками земли, семена кормовых трав. Продавали не на вес, а столовыми ложками.
В Уральске, областном центре, открылся магазин Торгсина. Торгсин означало "торговля с иностранцами". В магазине было все: мука, крупа, масло, сахар. И многое такое, о чем тогда никто и не думал, например, икра. Продукты продавались только на золото и серебро, не на деньги.
В витринах Торгсина была выставлена всякая еда. Мука, рис и сахарный песок насыпаны в белые мешочки с завернутыми краями, желтое сливочное масло и розовое сало лежали в глубоких фаянсовых блюдах, а икра и селедка - в белых бочоночках. На тоненьких цепочках сверху спускалась табличка: "Только на золото и серебро". Над прилавком приемщика драгоценных металлов с тончайшими весами и набором медных гирек-разновесов укреплена таблица с пересчетом драгоценных граммов на рубли и обозначением цены продуктов.
У витрины прогуливался милиционер и всегда стоял народ. В магазин заходили немногие, иностранцев среди них не было.