Рон – по вечерам подрабатывает в типографии,
Лёва – подрабатывает на какой-то ферме,
Эмиль – обслуживает самолёты в Тель-Нофе.
Набрал номер мобильника рядового Ионы.
- Душу отвели?
- Вроде бы, - устало сказал Иона.
- Что значит "вроде бы"?
- Ефрейтор Фима обклеен пластырями, и в данный момент мы вчетвером сидим в коридоре больницы.
- Что значит "вчетвером"?
- В коридоре я, ефрейтор Фима, какой-то мужик и полицейский. У мужика заклеены губы – он очень некрасиво отозвался о нашем вояже в Газу.
- Ефрейтор Фима устроил драку?
- Мы уплетали пельмени и креветки в винном соусе, пили шампанское, поглядывая на большой экран телевизора, а ещё мы завели беседу с пианистом, который сидел за роялем. Пианист сказал, что надвигается конец света и что никому не откупиться. И тут подошёл какой-то мужик. "Веселитесь, молодчики? - забубнил он. - Как вы, трусы, пораженцы, можете пировать после столь несуразного топтания под Газой, после того, как не покончили с этим?.." Я опустил голову, вспомнив о "пирровой победе" из учебника истории. А ефрейтор Фима поднялся и…
- Можешь не продолжать. Не забудьте к утру вернуться на базу.
- Сержант, двое суток почти прошли, а мир так и не перевернулся, верно?
- Встретимся на базе. Там и поговорим.
Я захлопнул крышку мобильника.
За окном внезапно наступил вечер. Он напоминал кем-то обронённую серую краску.
Из маминой комнаты приоткрылась дверь.
- Не ложишься?
- Нет, мама, я ещё посижу.
Дверь закрылась.
Я подумал о двери в гостиничной комнате и попросил: "Лия позвони, поговори со мной, не оставляй меня в состоянии мучительного неведения".
Прислушался.
Ни звука.
Вспомнилось: "Лотан, ты прочти, ты поймёшь" – так сказала Лия перед тем, как я прикрыл ту дверь.
Включил настольную лампу.
Стал пролистывать листы пятничного приложения к газете "Маарив".
…Лето 1915 года. Штаб 12-ой кавалерийской дивизии русских генерал-майора Карла Густава Маннергейма. Генерал был задумчив. Ему необходимо разъяснить своим офицерам причину разгрома армейских группировок русских в Польше, Галиции, Прибалтике. Ведь кто-то виноват…
Впрочем, получен приказ командования. Там всё сказано, всё объяснено, и ему, генералу Карлу Маннергейму, остаётся лишь приказ зачитать и приступить к его исполнению.
Офицеры не спускали глаз со вдруг застывшего лица генерала, но тот, внезапно поднявшись из-за стола, отошёл к окну и подозвал к себе адъютанта.
- Читайте, - генерал протянул листок. - Только глазами...
Командование требовало немедленной депортации из прифронтовой полосы еврейского населения.
Адъютант поднял глаза.
- Улавливаете, кто виноват, и что это должно означать? - спросил генерал Маннергейм.
- Так точно, улавливаю!
- Так вот, голубчик, чтобы кто-то ещё, кроме вас, не улавливал, приказ спрятать подальше от глаз офицеров: знать об этой глупости они не должны…
Я поднял голову. "А ведь мои предки из того времени…".
Передо мной высветилось лицо моего прадедушки. Он носил усы. Помнится, они сильно кололись, и я не любил их.
"Зачем они?" - подумал я о войнах, крестовых походах, погромах, революциях.
Внезапно лицо моего прадедушки потускнело и отошло. Я вернулся к газете.
"В июле 1942 года рейхсфюрер СС Генрих Гимлер прилетел в Финляндию с целью добиться согласия финских властей на депортацию финских евреев в нацистские лагеря смерти".
Я выключил лампу.
Я лампу включил.
"Немалая частьнаселения оккупированных Германией стран – русские, литовцы, украинцы, белорусы, венгры, французы – охотно участвовали в геноциде своих еврейских сограждан, но только в Финляндии нацисты наткнулись на твёрдый отказ финнов соучаствовать в геноциде. Главнокомандующий финской армии, маршал Карл Маннергейм, объявил: Из м моей армии Германия не возьмёт ни единого еврейского солдата" Премьер-министр Ю.Рингель заявил, что евреи являются верными финскими гражданами, и правительство не позволит кому-либо покушаться на их законные права. Однако еврей, назначенный в 1942 г. старшим офицером разведки в финском Генштабе и через которого прошли самые засекреченные документы Вермахта, узнал, что всем евреям Европы грозит уничтожение. "Я, в самом деле, взвешивал, что сделать с этой информацией, - говорил он позже, - но пришёл к выводу, что не могу нарушить присягу офицера финской армии".Начальник финской тайной полиции, тяготившийся обязательствами перед гестапо, а, может, опасавшийся мести немцев, распорядился выдать немцам восемь австрийских евреев под предлогом, что они беглые уголовники.
В ноябре 1942 года финская полиция арестовала на острове Суурсаари восемь еврейских беженцев из Австрии. Их привезли в Хельсинки, присоединили к группе из девятнадцати советских военнопленных, русских и эстонцев, и отправили в Берлин. Через две недели, вместе с депортируемыми берлинскими евреями Генрих Хуперт, Курт Хуперт, Янка Колман, Георг Колман, Франц Колман, Элиас Копеловски, Ганс Корн и Ганс Цубильски были отправлены в Биркенау.
В 2000 году премьер-министр Финляндии Пааво Липпонен опубликовал официальное извинение еврейскому народу за эту депортацию 8 еврейских беженцев, а в Иерусалимских горах финские христиане в память о восьми мучениках основали с согласия израильского правительства поселение Яд ха-Шмона.
Выключил лампу.
Газету отложил в сторону.
И вдруг я почувствовал, как во мне что-то сместилось, как подступило к горлу удушье.
Вдохнул в себя тишину.
Стал думать –
о маме,
о Лие,
о Биркенау,
о Гансе Корне,
о больном мире.
Пошарив рукой по столу, нащупал газету. Под моими пальцами она вздрогнула, сухо всхлипнула. "Как живая", подумал я.
Вгляделся в темноту и увидел как я –
возвращаюсь на базу, как выставляю на ночь караул.
- Задача ясна? - спрашиваю бойца Николая.
- Так точно! - отвечает Николай. - Моя бабушка всегда учила: "Если в ночной мгле послышится шорох, то лучше сразу стрелять, перезаряжать автомат и снова стрелять, чем светить фонариком и допытывать: "Кто тут?"
Я взял из рук Николая автомат, проверил, как стоит предохранитель и приказал:
- Никаких бабушек!
- Так точно! - гаркнул Николай. - Тем более, что я круглый сирота.
Вдали мерцали огоньки Иерусалима, а на ступеньках ротного каравана сидел Юваль Лерман и грыз печенье.
Включил лампу.
Взглянул на плакат – "Неизбежно будет несчастен тот, кто не следует за движением своей собственной души"
Глаза снова закрыл, и тогда –
в ресторане "Здоровый желудок" к рядовому Ионе и ефрейтору Фиме присоединились мы: Лия, букинист я и Ганс Корн. За соседним столиком устроились джентльмены из посольства Уганды.
- Все мы посланники, и каждому предстоит внести свою лепту, - сказал Ганс Корн.
- Во что? - спросил я.
- Вопрос всем вопросам! - отметил букинист. - Жизнь – та же математика. То тут, то там что-то складывается, а что-то вычитается.
- Эй, послы, - обратился ефрейтор Фима к соседнему столику. - Куда не глянешь, повсюду посланники. Все кого-то куда-то посылают. Можно, я тоже пошлю?
- Если желаете, - кивнули головами дипломаты.
- Желаю! - сказал ефрейтор Фима. – Идите-ка в жопу!
Лия пыталась завести разговор о чувстве вины и покаянии, но я предложил Лие прогуляться по ночному городу.
Мы набрели на пустынные дворики университета. За нами увязалась луна, а потом её накрыла густая дымка, и мы остались совсем одни. Я и Лия. Лия и я. В одном из двориков протекал длинный узкий канал. Никогда прежде я не замечал ни этот дворик, ни этот канал с берегом, покрытым мелкой галькой. Мы бродили, шурша галькой, и я говорил какие-то рассеянные слова, и Лия также говорила рассеянные слова, и вдруг она сказала, что бродить утомилась. Мы присели на гальку. Лия опустила голову ко мне на плечо, и тогда мои руки стали рассеянно притрагиваться к пуговицам, замочкам и крючкам на её одежде.
По каналу плыли бумажные кораблики с флажками, на которых синим карандашом было выведено "ПОСЛАННИК".
Я подумал: "Мир наполнен посланниками"
Кивнув на кораблики, Лия проговорила: "Любопытно, кто их к нам послал и зачем?" Я сказал, что об этом никто не знает. "А я выяснить попытаюсь, - сказала Лия, - только сейчас мне не мешай. Ненадолго уйди…"
Я ушёл.
Где я?
Я не знал.
Был вечер, и был город, и была луна там, где ей быть положено, а где был я, не знал.
На какой-то улице я остановился и стал выкрикивать имя Лии. Она не отзывалась. И тут я понял, что мне конец.
Потом сообразил, что мне не конец, а я лишь только думаю, что мне конец.
Полил дождь.
Присев на скамейку возле автобусной остановки, я стал смотреть, как под колёсами автобусов погибают дождевые капли. Затем я принялся над собой смеяться.