- Наша – никогда! - твёрдо сказал он. - В Университете вас чему учат?
Я сказала чему.
- Этого недостаточно! - отрезал он. - Недостаточно, чтобы выжить…
- Разве не Судьба решает?
Ганс Корн согласно кивнул.
- Конечное решение за Ней, но за вами выбор: сгореть в газовой камере или превратиться в пыль после применения водородной бомбы. Из самой мерзостной войны я и мои друзья пытались улизнуть, думали её перехитрить, но не вышло; Мы не на тотпароход сели… Это потом, оказавшись в яме, мы поняли, что жить надо с оглядкой, а не то…Живут – играя; умирают – взаправду…
- Это то, что ты хотел высказать?
Ганс Корн поморщился.
- "Хотеть" или "не хотеть" – такое в словаре мёртвых нет, точно так, как и нет в нас ни единой капли крови. Только опыт души. Он остался. Он и пронзительный долг – подняться из могил (труп на труп, труп на труп, труп на труп), чтобы предупредить вас, теперешних…
- А если вас слушать не станут?
- Тогда гора из трупов рухнет, похоронив под собою живых.
- Ты пришёл и меня пугаешь, да?
- А как же иначе? Чтобы выжить, необходимо обладать чувством страха. Будьте ввечной тревоге, если думаете выжить. Древние советовали memento mori*.
Ганс Корн прикусил губу и закрыл глаза, как будто опасался сказать что-то лишнее.
Я не сразу обнаружила, что он затягивает меня в мир своих чувств, ощущений и сознания, но и обнаружив, продолжала спокойно слушать. Какой смысл заводить спор с мёртвым?
Его опущенные веки были цвета земли, а из его рта исходил приторный запах.
"Уснул", - подумала я.
"Нет, не уснул, - открыв глаза, проговорил он. - Мёртвые не спят".
Я повела рассказ о волонтёрах из новой Финляндии, которые, сорок шесть лет назад, пытаясь искупить согрешения своих предков, выкупили у Израиля кусок земли, чтобы построить поселение в память о восьми погибших австрийских евреях.
*(лат) Помнить о смерти.
Ганс Корн слушал, не перебивая, но вдруг черты на его лице ожесточились.
- Яд ха-Шмона…- сухо заговорил он. - Раскаянье…Искупление грехов… Как трогательно! Фигу! Не искупить! Ничто так не запаздывает, как раскаянье, и ничто, как раскаянье, так лишено смысла. Нам, погубленной восьмёрке австрийских евреев, этот спектакль ни к чему. Яд ха-Шмона – это не более, чем театральная декорация, бред, замечательная чушь! Мы доверились тем финнам, а они обошлись с нами крайне гнусно…Новые финны сострадают нам? Фуфло это! Их состраданье вызывает лишь чувство опасения…Новые финны…Прежние финны…Что было, то и будет…В новом мире зарождается новая муть, и дай ей только возможность, как она так же, как и тогдашняя, вновь вырвется наружу...Распоряжаться миром люди никогда не умели. История людей… Мир всё такой же несправедливый и жестокий. К живым я послан быть не судьёй, а с призывом –
помнить о миллионах вырезанных турками армянах, загнанных в газовые камеры евреях, русских, которых гноили, как рабов, в трудовых лагерях, сожжённых напалмом вьетнамцах, забитых мотыгами камбоджийцах, из черепов которых воздвигались пирамиды,
беречь разум, ибо "может ли кто ходить по горящим угольям, чтобы не обжечь ног своих?"*
прислушаться к содроганиям земли,
Мои современники старались не задумываться над тем, что в водах океана речную рыбу не ищут. Слепота, глухота и ленивое мышление загнали нас в капкан уже до войны, до Биркенау. До всего того…До всего того…До всего того… Когда меня повели к яме, мне было двадцать четыре года. Было страшно
жить, и не менее жутко умирать. По дороге Цибильски мне шепнул: "Расстрел –
всё же не то, что вешанье". В то мгновенье мне вспомнился Поль Валери: "Если хочешь жить, ты так же хочешь умереть; или же ты не понимаешь, что такое жизнь".
На меня направили стволы винтовок.
Погасло солнце.
Меня погрузили во тьму.
Во впадинах глаз Ганса Корна задержался пучок зеленоватого отблеска, а губы охватила судорога. Я опустила голову – только бы мертвец на меня не дышал.
Послышалось непристойное слово.
Я спрятала лицо в ладонях.
"Слушай!" - властно проговорил Ганс Корн.
Я ладони убрала.
Бескровными губами, похожими на дохлых дождевых червей, Ганс Корн сиплым голосом проговорил:
- О миллионах замученных вспоминают, потом забывают, снова вспоминают, готовят юбилейные фильмы, пишут книги, газетные статьи и вновь вспомнить забывают. Камень в Яд ха-Шмона… Зачем он? Для кого он? Уберите его – он не оправдает тех финнов, он не подкрасит и наше бездействие. Прощения нет ни им, ни нам… Не должно быть…Грех надо не искупать, грех надо предотвращать, Зло истребляя… До конца истреблять…Понимаешь, до конца… Не останавливаясь…
- Но тогда…
*Кн. Притчей Соломона. 6:28
- Что тогда?
- В Англии я видела граффити: "Око за око – и скоро весь мир ослепнет".
Ганс Корн отмахнулся.
- И эти туда же…Мало им Чемберлена…Не доверяйте! Никому не доверяйте! Лишь Сатане…Ему – да, ибо он не лукавит. С Сатаной не следует заводить смешную возню, вроде той, что вы затеяли под Газой. Умирая, я думал, что для меня время остановится, что освобожусь от настоящего и уж тем
более от будущего, но вскоре убедился, что от боли, от тоски, от измены, от разочарований смерть до конца не избавляет.
Восковые глаза-впадины Ганса Корна посмотрели на дорогу, ведущую в Иерусалим, а потом перевёл странный, будто сломленный взгляд, на меня.
Я сказала:
- Удивительно, как тебе удалось проделать столь необычный путь?
- Ничего удивительного: мёртвого еврея ведёт за собой заложенный в нём генетический компас.
- Генетический компас? - я невольно улыбнулась. - Как просто…
- Даже ещё проще – это мой прах перекочевал в твой сон. Прости, другого выбора у меня не было…
- Это правда? - я ощутила беспокойство. Вспомнилась легенда о Големе, глиняном истукане, в которого пражский раввин вдохнул жизнь.
- Мёртвым верь! - невозмутимо проговорил Ганс Корн. - Туфту гонят живые. Только они…У мёртвых слишком холодный взгляд и достаточно трезвый ум, чтобы говорить глупости. Рассказ "новенькой" о камне, на котором выбиты наши имена, потряс моих земляков настолько, что общим собранием было решено: на какое-то время я должен буду –
ожить,
принять на себя миссию посланника,
подняться в Яд ха-Шмона, чтобы, высказать необходимые слова…
- Необходимые слова?
- Наш долг – оказать помощь.
- Разве могут оказать помощь те, кто самим себе помочь не сумели?
Ганс Корн сделал усилие, чтобы унять ритм лёгких и, когда дыхание выровнялось, презрительно скривил губы.
- Вас забрасывают ракетами.
- Да, это так.
- И что же в ответ? Вначале вы, вроде бы, встряхнулись, но вскоре размякли, остановились. Почему?
Я пожала плечами.
- Наш долг – оказать помощь, - повторил Ганс Корн.
- Нам?
- Тем, кто пока ещё живёт…
- Разве мы не живём?
- Вроде бы, живёте. Пока мир не рухнул…
- Он рухнет?
- Тебе, наверно, говорили, что Зло хранит в себе тайну? Так вот – тебе солгали. Тайны нет. Зло – это порождение людей…
- Может, миру удастся спастись?
- Спастись от людей? Такое невозможно! Не обманывайте себя, не надейтесь на чудеса, а главное – не сочиняйте их. Природалюдей…Ради того, чтобы хорошо пожрать, человек (пусть не всегда и не всегда с лёгкостью) готов лишиться порядочности,милосердия, совести. Люди друг другу лгут, терзают друг друга, друг друга подавляют. Не знаю, читают ли сегодня Чехова, а я часто вспоминаю строки из "Дома с мезонином": "…человек по-прежнему остаётся самым хищным и самым нечистоплотным животным, и всё клонится к тому, чтобы человечество в своём большинстве выродилось и утеряло навсегда всякую жизнеспособность. При таких условиях жизнь не имеет смысла. Пусть земля провалится в тартарары!"
Ганс Корн достал из кармана сильно обветшалых брюк бумажную салфетку. "На нашей территории довольно сыро, и мой нос протекает, словно испорченный кран"- пояснил он и затем, уже не давая себе ни секунды передышки, продолжил: "Пытаясь найти ответ на вопрос, отчего со мной и моими приятелями произошло то, что произошло, Освальд Шпенглер заметил, что в жизни всё просто: одни волки, другие – зайцы; одни нападают, другие – убегают. Другое дело, что не каждый готов вовремя разобраться в экстремальной ситуации и сделать выбор. К тому же, выбор требует мужества. Ну, да – я не мог не согласиться с тем, что мы, лишённые мужества и здравого ума, оказались одними из тех зайцев. Будучи живыми, мы упустили время, и, только лишённые самих себя, поняли, что однажды спиленное дерево уже не спилить... Мы ощутили чувство подавленности, опустошённости, внезапно нахлынувшей вины и…смутной ответственности. А теперь…После рассказа "новенькой" о Яд ха-Шмона, я взял на себя миссию посланника оттуда. Вроде бы, я её выполнил: во-первых, убедился, что камень с нашими именами действительно существует, во-вторых, через тебя, милая девушка, живых предостерёг..."
- Сейчас глубокая ночь, - пролепетала я. - Я устала…Простите…
- Ну да, ну да, - проговорил Ганс Корн и рассмеялся. Этот смех вобрал в себя одновременно и ужас, и мольбу и проклятие.