- Мама, - шепнул я, - что означает быть женой?
- Ты хочешь знать?
- Да.
- Думаю, об этом говорить не стоит, но если ты хочешь знать, то знай, что это искусство делить с мужем его желания, страхи, восторги и ещё разное другое.
- Тебе это удаётся?
- Это никому не удаётся.
Мама заторопилась на кухню.
Я взглянул на отца. Он упорно глядел в окно.
- Отец, - сказал я, - ситуация в Австрии с каждым днём всё более обостряется. Европу ожидает апокалипсис. Освальд Шпенглер ещё в двадцатые годы предупреждал…
Отец выставил свою искалеченную в войну 14-ого года руку, сказав:
- Скрываться я не приучен! Плохой вариант…
Я кивнул:
- Д-р Франкл часто говорит, что при решении сложных вопросов существуют лишь два варианта: плохой и очень плохой. По мне – лучше плохой, чем очень плохой…
- И всё же…- проговорил отец, - не верю, чтобы в старой, доброй Вене о нас забыли, а уж, тем более, тронули…
Я заглянул в глаза отца. Ни раскаяния, ни сожаления, ни страха я в этих глазах не заметил.
Потом, приоткрыв дверь в мою комнату, я подумал: "Ни диван, ни книги с собой не забрать. Что оставляем – мы знаем; никогда не знаем – что приобретём. В будущее не позвонишь. Как, впрочем, и в прошлое …"
"Мама!" – это всё, что я был в силах произнести.
Я поднялся на пароход.
Толпа –
старик с неаккуратно подстриженной бородой,
женщина, не отводящая взгляд от пустой детской коляски,
слепой с перевязанным ухом,
бывший доктор с костылями,
девушка, прижимавшая к груди белый крестик.
За бортом клокотала вода, искрились серебристыми брызгами водяные холмики, и в эти минуты мне казалось, что мимо проплывает мой оставленный дом, мои родители, друзья, лаборатория д-ра Франкла, даже я сам. "Отчего, - думал я, - отчего не сумел уговорить Миру уйти со мной, почему Мира не сумела уговорить меня остаться с нею?"
Стало страшно.
Мне не раз приходилось видеть, как люди, подавляя в себе страх, что есть мочи кричали. Теперь пытался и я тоже. Получился лишь приглушённый выдох: "Мама! Отец!"
Бежала вода.
Я задремал.
В гостиную вошла мама и опустила на белую скатерть субботнего стола большую посудину с только что сваренным, притягательно пахнущим карпом.
- Заодно отметим твой диплом, - сказала мама.
Отец сморщил нос, спросил:
- Кто мне скажет, для чего нужны миру психологи, философы, писатели?
Я не успел ответить – меня отвлёк большой белый медведь. Он сидел на узкой льдине, которая носила его по Северному океану, пока льдина под медведем не растаяла, океан не высох…
Я открыл глаза.
Лица пассажиров казались застывшими пятнами, на которых было написано: "Что это с нами?"
Старик с растрёпанной бородкой отделился от толпы и, подойдя ко мне, заботливо сказал:
- Молодой человек, я вижу, вас что-то смущает.
Я отозвался:
- А вас?
Узкие плечики старика мелко задрожали.
- Люди – рабы обстоятельств, ситуаций…- всхлипнул старик. - Что творят – не ведают…Живут. как блаженные или как звери – инстинктами…Их осудить можно, а осуждать – некому…
- Свежая мысль! - отметил я и опустил голову.
Старик достал носовой платок.
- Господи, сколько в мире боли! - сдавленным голосом проговорил он и, съёжившись, протирая слезившиеся глазки, скрылся в толпе.
Я подумал –
о Вене,
о родителях,
о Мире.
Стало тоскливо.
Стало тревожно.
Потом вспомнилась наша клиника.
ПАЦИЕНТ: Доктор, боюсь, что я не испытываю чувства боли.
ДОКТОР ФРАНКЛ: Вас кто-то обидел?
ПАЦИЕНТ: Нет.
ДОКТОР ФРАНКЛ: С кем-то подрались?
ПАЦИЕНТ: Нет.
ДОКТОР ФРАНКЛ: Вы студент?
ПАЦИЕНТ: Нет.
ДОКТОР ФРАНКЛ: Кем же вы думаете стать?
ПАЦИЕНТ: Ещё не знаю.
ДОКТОР ФРАНКЛ: Вам приходилось влюбляться?
ПАЦИЕНТ: Нет.
ДОКТОР ФРАНКЛ: В эту минуту вы боль испытываете?
ПАЦИЕНТ: Нет, но моя мама говорит, что когда-нибудь больиспытаю.
ДОКТОР ФРАНКЛ: Ваша мама не ошибается. Боль придёт. Ждите!
По палубе метался огромного роста мужчина, но вдруг останавливался и, судорожной рукой подёргивая себя за бороду, заглянул за борт. Затем он снова метался по палубе и, озираясь по сторонам, сотрясался в трубном смехе. Было не понять – смеётся он над собой или над кем-то. Вокруг него кружила крошечная женщина и, размахивая листком из школьной тетради, неустанно повторяла: "Вот они здесь, вот они следы пальчиков моего сына. Вы не встречали моего сына?"
Я подумал: "Тяжело быть родителем".
Затем подумал: "Нелегко быть сыном".
Почувствовав на себе упрямый, пристальный взгляд человека в длинном кожаном пальто и чёрной шляпе, я направил на него встречный, однако совершенно спокойный взгляд. Уж я-то, как психолог, отлично знал, что взгляд одного, отражённый в другом, так или иначе преломляясь, искажается, а потому, как бы пристально ни пытался человек в кожаном пальто заглянуть в меня, он не смог бы меня увидеть таким, каким я вижу себя сам. Скрываемые в нашем мозгу страхи, желания, надежды увидеть извне никто не может. Даже самый мощный рентген…
Я ощутил невыносимую тоску и подумал: "Ничто не побуждает к столь острой необходимости общения, как одиночество". Прошептав имя моей девушки, я несколько раз повторил строку из Песни Песней: "Положи меня, как печать, на сердце твоё".
Психология и философия…
Добро и зло…
Жизнь и смерть…
Душевное и бездушное…
Истина и ложь…
Преданность и предательство…
Правила и исключения…
Я вновь задремал –
я бежал, что-то выкрикивая, но вдруг остановился, решив заставить себя выяснить, куда бегу и о чём кричу. И тут я увидел перед собой писателя Достоевского. Он, как и я, шёл по воде, Он шёл не торопясь, но, поравнявшись со мной, спросил, не играю ли я в рулетку. Я сказал, что в детстве играл на губной гармошке. Достоевский бросил взгляд на мой лоб и проговорил: "Разумеется, я не пробью стены лбом, если и в самом деле сил не будет пробить, но я и не примирюсь с ней потому только, что у меня каменная стена и у меня сил не хватило". Я пришёл в недоумение и спросил я себя: "О какой стене он говорит?" Не найдя ответа, я спросил писателя: "Разве наша жизнь принадлежит не нам?" Достоевский сморщил лоб, сложил губы в трубочку и сильно подул на меня.
Проснувшись, я увидел в углу палубы пожилую пару. Странно, но мужчина, тряся головой сверху вниз, ничего иного не произносил, кроме как "да-да-да"; женщина же, тряся головой слева направо, произносила лишь одно "нет-нет-нет".
По палубе бегали странные тени.
***
Власти Финляндии, сколотив из евреев-беженцев бригаду, отправили её на строительство железной дороги в Лапландию. Рядом с лагерем Куусиваар, куда нас поселили, расположилась дивизия СС "Норд", и вскоре нашу строительную бригаду перевели на остров Суурсаари.
Мы дышали, мы жили, полагаясь на заверения маршала Маннергейма, но однажды начальнику городской полиции пришла в голову мысль, что мы "не свои" евреи, а чужие, австрийские, а это дело меняет…
В наше жилище ворвались полицейские.
- Простите, - недоумевал Элиас Копеловски, - с какой стати?
- У меня на ваше племя аллергия, - скаля зубы, проговорил полицейский.
Нас вывели на улицу и втолкнули в накрытый брезентом фургон. Можно было выть, колотить себя в грудь – ничего иного не оставалось.
- Но это полнейший произвол, - сокрушался Копеловски. - Неужели финская полиция посмеет передать нас гестапо?
- Посмеет…- кивнул Цибильски. - Мы обожглись, промахнулись, попались...
Я вспомнил строки из Экклисиаста: "Человек не знает своего времени. Как рыбы попадаются в пагубную сеть, и как птицы запутываются в силках, так сыны человеческие уловляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них"*
- Какой ужасный спектакль! - повысил голос Копеловски. - Любопытно, кто автор?
- Кафка, - хмыкнул Цибильски. - Кто же, если не он?
В дальнем углу фургона я заметил человека с разбитым лицом.
- Который час? - спросил я.
- Какая разница? - ответил он и в свою очередь спросил, не коммунист ли я.
- Нет.
- Выходит, еврей?
- Умница, сообразил! А кто ты?
- Был журналистом, - смахнув с лица кровь, сказал он. - И вот – современная цивилизация….Что случилось с моей профессией – не понимаю. Жить можно в любых условиях, но ведь не любой ценой…
"А фердишер коп, - пробормотал Цибильски, - Эр вил ништ фарштейн".**
- Господи, помилуй! - вздохнул Копеловски.
Цибильски коснулся плеча Копеловского и пояснил:
- Случаются времена, когда Бог распределением милостей не занимается.
Журналист сморщил лицо.
- Вот так всегда, люди доставляют друг другу зло сами, а прощения ждут от Господа Бога.
Генрих Хуперт взвинтился:
- Бог! Может, Он с гестапо заодно?
- Война…- с отчаянием в голосе произнёс Колман. - Зачем эта напасть?
Цибульски процитировал Филиппо Маринетти: "Война – это гигиена мира".
Колман спросил: