Мой гость задыхался, словно страдал от избытка кислорода, и весь его облик имел неопределённый вид – не то молодого человека, не то совершенного старца.
Он представился:
- Покойник! От слова "покой! Меня убили в 1944 году. С тех пор я пребываю в покое…
У него был молодой отдохнувший вид, а вместе с тем запавшие щёки и странные, неуверенные движения – ступал он по земле так, будто кто-то сзади ударяет по его ногам жёсткой плетью. От его сильно потёртого пиджака исходил запах взрыхлённой земли. Мы пили чай, и я оказалась вовлечённой в общение с существом, слова которого вызывали во мне острое любопытство и не менее того – желание в чём-то не соглашаться. Останавливала мысль: "Что возьмёшь с покойника?" Испытывая неловкость от создавшейся ситуации, я поглядывала на моего гостя как бы вскользь, исподтишка. Меня поражала его голова, покрытая наполовину седыми, наполовину жгуче-чёрными волосами.
- Но если вы…То есть, каким образом вы сумели пробраться в Яд ха-Шмона? - полюбопытствовала я.
Губы мужчины исказились. Послышался холодно-назидательный тон.
- Мне бы не хотелось говорить о технических деталях.
Тогда я спросила:
- Что привело вас сюда?
Его глаза, казалось, не открывались, тем не менее, я ощущала на себе их колючий, осуждающий взгляд.
Его губы произнесли:
- Эсхил ошибался, полагая, что "убитым всё равно, будут они спать или опять поднимутся". На самом деле убитым не всё равно! Когда-то на этой земле жили мы, но наступил час жить здесь другим.
Он помолчал. Потом сказал:
- Я пришёл предостеречь.
- От чего?
Его глаза вдруг широко раскрылись и наполнились такой отчаянной тревогой, словно увидели перед собой обречённое существо.
- От чего? - повторила я.
- Живых. Одних от других… - повертев головой, он остановил взгляд на окружающие Яд ха-Шмона холмы.
- Там Иудейские горы, - сказала я.
- Вижу, - мужчина пожал плечами, и его голова склонилась на грудь, обнажив кусочек голого черепа. - Несмотря на всё то, что с нами произошло, мы –
всё видим,
всё слышим,
всё чувствуем, ибо –
наши души,
наш разум,
наша воля –
остались незыблемыми.
"Так вот под чьим контролем современная цивилизация" - подумала я и чуть было не спросила, не чувствует ли мой гость себя плохо, но сдержалась, решив, что мёртвым быть плохо не может.
- Не обижайтесь, - пролепетала я, - ваше появление в Яд ха-Шмона меня в немалой мере смущает, хотя пытаюсь принять такого рода демарш за грустную шутку.
Его лицо сморщилось, а глаза, похожие на стеклянные линзы, вызвали во мне страх, даже ужас.
- Ни лгать, ни шутить мёртвым нет резона, - заметил мужчина.
- Но вы…Ваше появление здесь выглядит какнекое лицедейство, как попытка ввести реальный мир в заблуждение.
- Всё наоборот…И оставь своё "вы"! Мне двадцать четыре года, и ко мне можно обращаться на "ты".
Острый, упрямый запах мешал мне сосредоточиться.
Он снова повертел головой вокруг себя.
- Ты часто озираешься, - прошептала я.
Он заглянул мне в глаза и, придерживая свою челюсть, сказал:
- Давняя привычка. Часто приходилось…Я вот и теперь вижу, что…И я себе говорю: "Ганс Корн,мир всё такой же…Новые поколения по-прежнему лишены бдительности, погружая себя во мрак, а, может быть, и в само небытие... ".
Я вздрогнула.
- Ганс Корн? Я видела это имя на камне-памятнике. И это имя, и ещё семь других имён…Не ты ли тот самый Ганс Корн?
Мой гость погладил себя по черепу и грустно улыбнулся.
- Тот самый… После 93 летнего пребывания в земле, фрагменты моего тела несколько исказились, уплотнились, распались, потеряли смысл своего изначального назначения, но моядуша не только не износилась, а, наоборот, обрела новую, обособленную жизнь. Уж поверь, она сохранила цепкую память об уроке, преподанном моему поколению. Более того, за годы пребывания в ином мире моя обновлённая душа ещё более углубила в себе чувство неутихающей боли и жгучего стыда за своё состояние в прошлом, когда охваченная опустошающим страхом, непозволительно размякла, посчитав, что, если воспротивится силе Дьявола, то я, её носитель, в горстку праха превращусь. А ведь всё едино – моя плоть горсткой праха стала…Теперь, обретя обновлённый слух, зрение,разум, я пристально наблюдаю за недоразумениями и жестокостями, раздирающими надземную территорию. Под землёй мне довелось (и доводится) знакомиться со многими уважаемыми личностями. Например, со Шмуелем Пако – евреем, замученным испанской инквизицией, со знаменитым философом Освальдом Шпенглером, а однажды среди судорожных шорохов, я различил знакомый голос – после многих лет разлуки, я вновь повстречался с доктором Франклом. Узнав друг друга, наши души радушно поздоровались, и я вспомнил, что кто-то из работников нашей лаборатории показал наброски из моей книги д-ру Франклу. Меня уверяли, что д-р Франкл их прочёл. "До конца? - испытывая сильное волнение, спросил я. "До самого…- ответили мне. - Д-р Франкл человек деликатный…" С поэтом Паулем Целаном, которого сюда пригнало течением реки Сены, мы даже подружились. Меня подкупает его строгая, взрывная самостоятельность, а то обстоятельство, что значительные участки наших тел со временем заметно пообтрепались, нашему общению не мешает. Единственное, что Целана смущает, так это мой смех. Оказавшись под землёй, у меня появились новые, не свойственные мне прежде привычки; я пристрастился смеяться надо всем на свете. Особенно над собой и над моей книгой "Суть жизни". Пауля Целана моя книга не насмешила. "Печальная работа, по-хорошему печальная",- сказал он о моей книге. Услышав такой отзыв, я не смог скрыть улыбки. Целан недовольно проговорил: "Оставьте! Мёртвым улыбка не к лицу…"
С тех пор я улыбаюсь крайне редко.
Ганс Корн вновь опасливо оглянулся. Его голос судорожно дрогнул.
- Было время, я улыбался –
когда самостоятельно прочёл первую в жизни книжку,
когда поступил в университет,
когда впервые побывал в венской опере,
когда мы с Мирой бродили по улицам Вены или уходили на лыжах в Альпы, когда меня, начинающего психолога, принял в свою клинику д-р Франкл,
когда моя плоть жила...
Всему свой срок. Даже у времени…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГАНС КОРН
"Если корабль не знает, в какой порт он плывёт, то ни один ветер не будет ему попутным"
Сенека.
…В один из мартовских дней 1938 года мы с Мирой заглянули в кондитерскую на площади Михаэлерплатц. На треугольном столике возле входа лежал свежий номер газеты "Wiener Zeitung". На титульном листе огромные буквы – Anschluss.
То, что творилось в Вене, напоминало крушение, обвал привычной жизни. Тысячи австрийцев заполнили улицы, приветствуя Гитлера. Тысячи, чтобы улицу не видеть, опустили на окнах шторы.
Запахло войной.
Европу сотрясало.
Мой шеф, д-р Франкл, горько сетовал: "Увы, сегодня десять заповедей свой смысл потеряли, и многим потребуются и духовные и физические силы, чтобы воспринять другие 10000 заповедей, заключённых в 10000 новых жизненных ситуациях"
Власти Австрии предложили евреям покинуть страну. "Спасибо, вы очень добры!"
Через два года уже не предлагали. Спастись можно было, лишь предприняв попытку вырваться в Португалию, Швецию или Финляндию.
Д-ру Виктору Франклу предложили работу в Штатах, но дело осложнилось из-за отказа американцев выдать его родителям въездную визу. В конце концов, д-р Франкл остался в Вене.
Я решил спастись.
- Мира, - звал я подругу - давай уедем.
- А твоя работа у д-ра Франкла? А моя семья?
- Но…
- Нет, Ганс, нет!
Мой мозг пришёл в смятение.
Мои мысли скукожились.
- Мама, - сказал я, - есть возможность спастись.
- Поговори с папой.
- Папа, - сказал я, - можно сбежать в Данию, а оттуда на пароходе в Швецию. Ещё остались свободные места…
- Вот так вдруг? А моя аптека? Да и…
- Отец, мы евреи…
. Отец стоял у окна и смотрел на улицу.
Я обнял маму.
- Читала твою книгу "Суть жизни" - сказала она. - Почти ничего не поняла, но почувствовала, что людей следует опасаться.
Отпустив маму, я нарочито громко сказал:
- Отец, когда мы сидим за праздничным столом Песаха, ты читаешь из Агады: "В каждом поколении кто-то пытается истребить нас".
Отец молчал.
Я повторил:
- У нас есть возможность спастись…
Продолжая смотреть в окно, отец лениво проговорил:
- Тафраза в Агаде заканчивается словами: "Господь не допустит, чтобы нас истребили…"
Я хихикнул.
Отец обернулся.
- Что?
- Отец, - я досадливо потряс головой, - можно подумать, что у тебя комплекс ложной фиксации, если не замечаешь аномальные явления нашего времени. Главный ребе нашего города часто говорит: "Грустно, когда человек видит и не знает, что видит".
Сжав мои пальцы, мама прошептала:
- Здесь такое творится, и мне важно лишь одно: чтобы мой сын не допустил ошибки. Беги, сынок! Заклинаю тебя, беги! Не хватало ещё, чтобы то, что здесь заваривается, коснулось тебя.
В маминых глазах читалось: "Бог милостив, а на отца давить бесполезно…Кому-то суждено принимать на себя страдания…"