* * *
Идём в храм с Тишлер. Одна я как-то не решилась.
Пришли как раз к проповеди. Было воскресенье. Людей в храме – совсем немного: старушки и пожилые тёти.
Мерцание свечек и лампад, строгие лики икон – так таинственно и торжественно… Никогда ещё я не была в храме.
Отец Всеволод Шпилер. Мудрый, прекрасный старец… С глазами, полными печали, света и какого-то нездешнего покоя. Просто он всё ЗНАЛ. Знал, как будет потом – после… И – не боялся. И хотел, чтобы мы тоже не боялись.
Он говорил так просто, тихим голосом, без всякого пафоса, он обращался к каждому из нас. И ко мне тоже. Он стоял совсем близко, и каждому взглядывал в глаза. Он говорил о самом главном, о том, что меня волнует больше всего – о бессмертии души, о жизни после смерти… О том, что с этой, земной жизнью, жизнь не кончается… И о том, как вера преображает жизнь и наполняет её светом… Я слушала его и думала о тех, кого люблю, и кого потеряла: о лётчике дяде Павле, которого я обожала в детстве, а он разбился… О дяде Роме из Оренбурга, который дружил со мной, восьмилетней девочкой, и катал меня на своём старинном мотоцикле… дядя Рома был такой весёлый, а потом взял и умер… И тот, и другой как будто стояли сейчас рядом со мной в этом прохладном, полутёмном храме. Казалось: можно окликнуть их – и они отзовутся… Но даже и окликать не надо было, так ощутимо было для меня их присутствие. Только в эти минуты, впервые в жизни, я думала о смерти дорогих мне людей без горечи и протеста…
Это был праздник Преображения.
Мы бродили с Тишлер весь день по солнечной, августовской Москве, переполненные услышанным, не в силах расстаться и разъехаться по домам. (Дома о том, что мы были в церкви, рассказать было некому).
А вечером мы зашли ещё в один храм – в Брюсовском переулке. Была изумительно красивая служба… пение – почти ангельское… горячее пламя свечей… томительный запах ладана…
Когда вышли на тёмную улицу, Тишлер решительно сказала:
– Я больше в церковь не пойду!
– Почему?
– Так, чего доброго, можно и в Бога поверить!
– Почему тебя это пугает?
– Не знаю. Но пугает. Я как-то не готова к этому…
…Нет, я не стала вот так сразу христианкой и активной прихожанкой. Ещё многое должно было случиться – для того, чтобы это произошло. Но я почувствовала, что в моей жизни появилось ещё одно измерение. Как будто распахнулись двери в какую-то иную реальность…
Я пока стояла на пороге, не решаясь сделать шаг дальше. Даже не помышляя о том, что предстоит делать ещё какие-то шаги…
* * *
Последняя встреча с Моим Клоуном.
Прихожу опять на репетицию. Это уже конец августа.
Увидев меня, он спрыгивает со сцены, бежит по проходу мне навстречу:
– Где ты была? Почему так долго не приходила? Я соскучился!
– Сценарий писала.
– А для меня там есть роль?
– Нет… к сожалению. Там все герои положительные.
С ехидной улыбкой:
– Что же это за сценарий – без меня, негодяя?
Посмеялись. Но было видно, что его это задело.
Познакомил меня с пареньком, которого взял вместо меня к себе в театр – на микро-роли.
– Вот, ты не захотела, пришлось его взять. А я хотел, чтобы ты у меня работала.
Паренька звали Игорем. Он изумлённо уставился на меня:
– Послушай, а ты почему отказалась? – спросил он, когда Лёня отошёл от нас. – Не захотела в театр к самому Енгибарову?!
– У меня уже программа готова. На целый вечер в манеже.
– А… Так тебе надо показаться Анатолию Ивановичу Бойко.
– А это кто?
– Режиссёр оригинального жанра. Он готовит номера для эстрады и цирка.
– Но у меня уже всё готово!
– Но показаться-то кому-то надо? Тебя ж так просто никто не выпустит. Он тебе что-нибудь подскажет.
– Ты прав. Показаться кому-то надо…
…Я ещё посидела в первом ряду, посмотрела… Он то и дело присаживался рядом, когда на сцене репетировали другие. Жалела ли я, что отказалась идти к нему в театр? Нет. Теперь, когда решение уже было принято, я успокоилась.
Я думала: ничего, я ещё ему докажу, что я тоже кое-что могу… Он увидит, какая я хорошая ученица. Мы ещё встретимся на каких-нибудь жизненных перекрёстках… всё ещё только начинается!…
Ушла по-английски, не прощаясь.
* * *
Последнее стихотворение того лета…
. Уж я стихов давно Вам не пишу…
. Не обольщайтесь, мой актёр.
. Молчу, как будда.
. Лишь за окном сухой метельный шум…
. И плач, и хохот в обгоревших трубах…. С вечерней колокольни слабый звон…
. Под пеплом, пылью вещи и паркеты.
. Тактичен, ненавязчив телефон.
. Не беспокоят письма и приветы.. Ужасно весело!
. Как много в доме стен,
. И тень моя –
. во всех углах распята…
. Не ад. Не бред. Не обморок. Не плен.
. А день обычный…
. И на выбор – дата.
ОСЕНЬ-ЗИМА: ПОМЕШАТЕЛЬСТВО НА ПАНТОМИМЕ
Анатолия Ивановича Бойко я нашла во Всероссийской мастерской эстрадного и циркового искусства на ВДНХ.
Здесь, в старом шапито, была репетиционная база. Анатолий Иванович оказался деловым, приветливым дядечкой, лет тридцати пяти. Высокий, но не спортивного вида, в серьёзных таких очках и с лёгкими залысинами, у него была смешная походка: он выбрасывал длинные ноги вперёд себя, как журавль. При этом он был похож скорее на кабинетного учёного, чем на режиссёра оригинального жанра.
Я притащила чемодан с реквизитом, скрипку и зонтик в заплатах, свои клоунские башмаки, музыку, и показала ему некоторые свои репризы Он смотрел очень внимательно. Как кабинетный учёный. Ни разу не улыбнулся. Потом одобрительно сказал:
– У вас симпатичное клоунское косолапие. Вы мне нравитесь. Я беру вас в свою студию пантомимы. Приходите во вторник в Дом культуры МЭИ – энергетический институт, знаете? Я там занимаюсь с ребятами-любителями, которые потом, при желании, становятся профессионалами.
* * *
Дом культуры МЭИ.
…Большой светлый зал, зеркало во всю стену, классная, ритмичная музыка… Все в чёрном трико – это так красиво, графично!
Анатолий Иванович такой милый, всё так здорово мне показал. Хоть он и не очень спортивный, но, оказывается, отличный мим. Я даже не ожидала. Думала, он будет учить только на словах. У меня сразу всё стало получаться: и шаг на месте, и шаг против ветра, и волны гонять, из правой руки в левую, и обратно, из руки в ногу, и по всему телу, и воображаемый канат тащить, и ощупывать воображаемую стенку… Я кое-что уже умела, не зря ведь столько лет смотрела Енгибарова, изучая каждое его движение. Да и в студию к Арсену недолго ходила. Но здесь было много разных упражнений на пластику. Чтобы тело своё чувствовать. Чтобы работать с воображаемыми предметами. Чтобы двигаться в воображаемом пространстве. Чтобы из тела лепить то, что необходимо. Чтобы говорить телом без слов. Ну да, да… Как ОН. Как Мой Клоун.
Но в студии совсем мало народу: всего два парня и две девушки. Со мной – три.
Славка Самохин, Валера Фисенко, Славка ещё учится, смешной парень, похож на рыжего клоуна, Валера уже работает инженером, такой серьёзный, даже степенный, Людочка Коростелина – тоже инженер, а в юности занималась балетом, очень худенькая и потрясающе пластичная, зачем ей быть инженером, если она – прирождённая актриса! Наташа Жигло – смешная, рыжая, с непослушными кудряшками, угловатая, похожа на клоуна (гораздо больше, чем я). И вообще – отчаянная девчонка, купила себе мотоцикл и гоняет на нём. Гоняла даже в Крым!
Бойко говорит, что постоянного коллектива у него здесь не существует. Если приходит талантливый человек, он с ним делает номер и выпускает его на профессиональную сцену. Остаются здесь те, для кого пантомима – хобби для души, кто не собирается бросать своё основное занятие – учёбу в институте или работу.
Пантомима в начале семидесятых – это ещё такой экзотический жанр. Три человека блистали в этом жанре в то время: француз Марсель Марсо, а у нас – Енгибаров и Амарантов. Правда, у Амарантова больше жонглирования в номерах, чем пантомимы, но когда он идёт "пантомимическим шагом" в своём номере (то есть – идёт, не сходя с места), это так выразительно! Прямо магия какая-то! У зрителей – полный восторг. На вечерах пантомимы Енгибарова зрители прямо визжат от восторга, угадывая его персонажей. Енгибаров очень выразителен на сцене. Именно его пантомимы мне ближе всего (естественно!).
Да, были ещё в то время Чернова и Медведев из Театра на Таганке, у них была отличная программа, но ближе к балету: они лепили из себя скульптуры Родена. Скульптуры Родена на глазах у зрителя оживали… Одушевление мрамора! (Чернова и Медведев работали в светлом трико, а не в классическом чёрном). Это было феерически красиво! Ещё на эстраде работал мим Анатолий Елизаров. Его пантомимический язык был ближе к енгибаровскому.
Одним словом, у каждого работающего в этом жанре был свой стиль и свои любимые темы и сюжеты. Но поле тут, как говорится, было ещё непаханное, возможности пантомимы этими несколькими артистами не исчерпывались. Пантомима была хороша тем, что тут не было ничего засушенного, законсервированного, как в балете: все эти па-дэ-дэ, фуетэ и тэ. дэ. Язык пантомимы был очень индивидуален у каждого артиста. И о чём говорить, каждый решал сам. Тем более, когда вслух о многом сказать было нельзя. Пантомима была хорошей лазейкой в свободу. В свободу выражения себя без слов.