* * *
…Иногда, под вечер, чтобы продышаться, я выползаю из подземки, бреду бульварами до Нового Арбата и, обычно, захожу на телеграф. Это ещё одно моё любимое местечко.
На голубых телеграфных бланках хорошо пишутся стихи…
Телеграмма Господу Богу. Интересно, чтобы подумала телеграфистка, если бы я протянула ей этот бланк?
Господи, добрый Господи
Ты же всесилен, Господи,
Что тебе стоит, Господи,
Мне – егоВедь не для плоти, Господи,
Только для боли, Господи
Только для муки, Господи,
Мне – егоПусть не навеки, Господи
Хоть ненадолго, Господи
Хоть на мгновенье, Господи
Мне – егоВижу – не слышишь, Господи…
* * *
…А подходя вечером к двери своей квартиры, я уговариваю себя: "Ничего страшного. Просто ты играешь в дурацкой пьесе, просто у тебя такая роль: пай-девочка приходит из института, и всё у неё о’кей. Ты и сегодня сыграешь свою дурацкую роль на отлично… просто тебе некуда деться… такая выдалась пьеса".
Потом… когда-нибудь… – будет другая роль… в пьесе под названием "Настоящая жизнь". И это будет уже не роль, не игра – а сама ЖИЗНЬ. Только когда же это будет? Сколько ещё носить маску на лице?…
* * *
Записалась в секцию фехтования. Но выдержала недолго. До рапир дело не дошло.
Мы всё прыгали и прыгали на полусогнутых ногах, держа перед собой полусогнутую правую руку на весу, а левую – отведя назад, и тоже точно так же полу согнув: получалось что-то вроде коромысла концами вверх – крайне неудобно.
Прыгали и прыгали, развернув корпус в пол-оборота: вперёд – назад, вперёд – назад… И так – всю тренировку. Как шимпанзе! Точнее, это были не совсем прыжки, а такие резкие, быстрые, упругие переступания напряжёнными до предела ногами. Спорт на полусогнутых. Ноги потом разогнуть и нормально идти было почти невозможно. Руки тоже долго казалась деревянными. Но оно бы ничего, если бы… Если бы это не было так скучно.
И потом: я вдруг представила, что вот, мне дают рапиру, и я должна совершить эти агрессивные наскоки на противника – и уколоть его! Хоть и не всерьёз, но всё же… как бы убить его! Я подумала: а если я нечаянно на самом деле кого-нибудь проткну? до смерти?! Мне стало не по себе…
И я без сожаления покинула секцию фехтования. Я поняла, что спорт, где есть противник – это не для меня. И уже больше никогда не занималась спортом, где есть противник. И даже где есть соперник.
Лучше – нестись на лыжах в задумчивом одиночестве по тихому, заснеженному лесу… Вот это – моё.
* * *
Стали ходить с Сёмгой в студию народного танца. Сёмга сказала: "На вступительных экзаменах могут попросить что-нибудь станцевать, а мы с тобой совершенно не умеем двигаться". (Сёмга готовится в театральное).
В студии народ отплясывал разные народные хороводы и гопаки, они даже за границу ездили с этими хороводами и гопаками. Но меня это не очень увлекало.
И только одна вещь зацепила за живое: здесь учили бить чечётку!
На втором занятии у меня уже стало получаться. О, магия ритма!… Была б я мужчиной – научилась бы бить степ! Когда я вижу (по телеку), как бьют степ два брата-близнеца в чудных сомбреро… или когда какой-нибудь классный ударник наяривает на барабанах… когда я слышу чёткий ритм, мне кажется – ритм – это главное в мироздании. Мне кажется, я начинаю слышать биение своего сердца, биение самой жизни, биение СМЫСЛА жизни!
Была б мужчиной – стала бы барабанщицей! Впрочем, и будучи женщиной, можно наверное бить степ и играть на барабанах. Но ведь я уже решила быть клоуном! А умение бить чечётку в моей клоунской карьере вполне может пригодиться. Енгибаров, к примеру, в одном номере отбивает чечётку.
* * *
Ещё стали ходить с Сёмгой в студию пантомимы. Прямо в нашем институте. Один старшекурсник ведёт. У него необычная внешность. Длинный, худой, очень смуглый, с чёрными, какими-то отрешёнными глазами. То ли видит тебя, то ли нет, хотя смотрит очень внимательно. И пластика у него необычная: какая-то резкая, угловатая. И очень выразительная.
Сёмга сказала мне шёпотом:
– Представляешь, Арсен – курд!
– И что? Почему ты об этом говоришь шёпотом?
– Ну… Арсен не хотел бы это афишировать.
– Почему?
– Потому что курды как бы несуществующая национальность.
– Как это?
– Ну, так. Их как бы нет в природе.
– Так вот почему он такой отрешённый… он – здесь, и его – как бы нет…
Эта студия просуществовала, к сожалению, только один семестр.
Потом Арсен "ушёл на диплом", и ему стало не до пантомимы.
Но кое-каким пантомимическим штучкам он нас успел научить.
Например, идти против ветра…
МОЙ ДОМ – НА ЦВЕТНОМ
Везде и повсюду у Игоря Борисовича Дюшена – его бывшие ученики. В цирке на Цветном – тоже. И ни кто не будь, а заместитель главного режиссёра – Владимир Крымко.
К нему-то меня и послал Игорь Борисович, когда у меня клоунад накопилось на целую тетрадку (читай: на целый вечер в манеже). Он позвонил ему и сказал: "Володя, тут одна девушка окончательно заболела цирком. Ты ей можешь чем-нибудь помочь?"
И вот я пришла со своей драгоценной тетрадкой к Крымко, которого звали Владимир Ильич, как Ленина, и он этого очень стеснялся. Не знаю, по какой причине, по этой или по другой, но у него были очень грустные глаза, и он совсем не был похож на циркового человека. Невысокого роста, худой, грустный. Между прочим, ровесник Енгибарова. Оказывается, цирковое училище вместе заканчивали, оказывается, Владимир Ильич тоже хотел быть клоуном. Но – почему-то не сложилось. То ли имя вождя не позволило сделать клоунскую карьеру, то ли грусть в глазах.
Странно… многие невесёлые люди мечтают стать клоунами. Может, таким способом они хотят вылечиться от грусти?…
Но, не став клоуном, Владимир Ильич стал цирковым режиссёром и поставил много хороших номеров.
И вот он прочёл мою тетрадку. И удивлённо посмотрел на меня своими печальными глазами. И тихо спросил:
– Вы хотите, чтобы зритель рыдал?
– Я хочу, чтобы зритель думал.
– Понимаю, вы насмотрелись Енгибарова… Но, по-моему, вы не понимаете специфики жанра. Между прочим, у Енгибарова всё смешно.
– Не бойтесь, у меня тоже будет очень смешно.
– Я-то не боюсь… но кто же вас выпустит с такими номерами?…
Он грустно задумался.
– Игорь Борисович просил помочь вам. Я бы и рад… – сказал он со вздохом. – Только что же я могу для вас сделать?…
– Не знаю. Да вы не переживайте. Спасибо, что прочли.
– Минуточку… постойте! А хотите, я вам выпишу пропуск на репетиции?
– А это разве можно? мне – постороннему человеку?
– А мы напишем, что вы – студентка циркового училища!
…И вот я держу в руках маленький синий пропуск. В левом верхнем углу – моя собственная фотография, скреплённая печатью, внизу – подпись Крымко, всё как полагается.
– Можете приходить в любой день, – говорит Владимир Ильич. – Можете присутствовать на всех репетициях. Смотрите. Учитесь. Если вы уж так заболели этим…
О, какое это было счастье! Сказочный, волшебный день в моей жизни…
Люди, я могу заходить в цирк СО СЛУЖЕБНОГО ВХОДА!!! Отныне я здесь – не чужая.
И я тут же отправилась в зал, где царил полумрак, а на манеже, в мятом, неярком свете шла репетиция эквилибристов…
Я нашла в зале уютное местечко – не слишком близко к манежу, но и не далеко – и с этой минуты у меня началась новая жизнь…
Колотит в купол дождь осенний…
Колонн разломанные тени
Чернеют на пустых рядах.
Бранятся конюхи, зевая.
Уборщицы в пустынном зале
Метут вчерашней сказки прах…Короткое сгорело лето.
Медведи завтракают в клетках,
На клетках – ржавые замки.
А на манеже, в мятом свете,
Уже натягивают сетку,
Ругая дождь и сквозняки.Они?… Без париков и грима,
В рубахах плотных, в клубах дыма –
Рабочий, незнакомый люд.
Ни музыки, ни ярких блёсток.
Всё слишком буднично и просто.
Здесь не играют – здесь живут.Для вечера – всё в звёздах платье…
А по турам – трико в заплатах
И пыль рабочего ковра.
Мозолей кровь. И боль в затылке.
И тут же – в золотых опилках –
Играет в цирк их детвора…
* * *
Прощай, Садовое кольцо! Прощайте, холодные троллейбусы!
Прощай, кольцевая в метро! Прощай, телеграф на Арбате!
Теперь у меня есть дом, куда я могу прийти в любую минуту, и никто не удивится, и не прогонит.
И этот дом – ЦИРК НА ЦВЕТНОМ БУЛЬВАРЕ!
Есть счастье в жизни!