Я похолодела. Из огня – да в полымя… А я-то думала: он помнит меня. Я ведь ему ещё и письмо в Сочи послала, со своими стихами. Я считала, что наше знакомство продолжается. Мне даже казалось, что это не просто знакомство, а хорошая дружба – такой маленький чудесный росточек, который растёт в глубину… Я именно так это ощущала – эти два с половиной года. Не было дня, чтобы я не вспомнила о нём. И мне казалось, что… ну, конечно, не так часто, но всё же… хотя бы изредка… он меня тоже вспоминает. И – вот!… на тебе! чтоб не была такой самонадеянной!
Стараясь не показать виду, что я убита его признанием, говорю как можно безразличнее:
– Ничего удивительного. Напротив, было бы странно, если бы вы помнили меня.
И тут он взглянул на меня так пристально… вгляделся, как будто вчитался в моё лицо… И – радостно улыбнулся:
– Ой, а не ты ли – та девочка, которая встретила меня на улице и дала почитать вырезку из газеты?
– Угу.
– Так я помню тебя! Я тебя очень хорошо помню. Только ты была тогда посветлее…
– Просто выгорела на солнце.
(Ну, надо же! Он даже помнит, что я была посветлее… А это действительно так: на южном солнце мои каштановые волосы сильно выгорают, и я становлюсь почти блондинкой).
– Я даже помню, откуда ты была тогда, – сказал он. – Из Днепропетровска, верно?
– Да. Точнее – из маленького степного городка под Днепропетровском.
– А как ты в Москве-то оказалась? Я не ожидал тебя здесь увидеть.
– Переехала. С родителями. Полтора года назад.
– Отлично! Значит, теперь мы с тобой – земляки.
– А вы где живёте?
– В Москве, конечно. Я и родился тут, и всю жизнь живу в Марьиной Роще. Знаешь такое место?
– Знаю!
– Правда, последние годы дома бываю редко – гастроли… Мама скучает одна. Но пятнадцатого и шестнадцатого марта стараюсь обязательно быть дома. Приехать хотя бы на два дня.
– Почему именно на эти два?
– Так это же наши с мамой дни рождения! Мой – пятнадцатое марта, её – шестнадцатое.
– Надо же…
(Выходит, три дня назад у него был день рождения!)
– А ты учишься где-нибудь? – спросил он.
– В институте. Полиграфическом.
– А почему не в Литературном? Тебе в Литературный надо. Ты пишешь хорошо, совершенно профессионально.
– Там творческий конкурс сумасшедший. Говорят: до пятидесяти человек на место. Мне стихи вернули без всяких комментариев.
– Странно… Кого же они берут тогда? Послушай, а ведь я даже помню имя героя твоей новеллы, которую ты мне дала почитать – тогда, в Сочи.
– ?…
– Его звали Романом.
– Верно!
(Мне опять стало жарко! жарко!!)
– Согласись, что у меня отличная память, – улыбнулся он и тихонько сжал мой локоть.
– Потрясающая!
– А книжки у тебя уже есть? – спросил он.
– Пока нет…
– Чтоб были!
И опять я пообещала ему – как тогда, в Сочи:
– Будут!
Помнит, помнит! Всё помнит! Хотя прошло два с половиной года. Значит, я не придумала, не нафантазировала наше общение – на расстоянии… Оно – БЫЛО!
– Кстати, а сколько тебе лет? – спросил он.
Я хотела сказать "двадцать", но я не умею врать, даже в мелочах. Поэтому сказала, как оно есть:
– Двадцатый.
– О, совсем взрослый человек! – сказал он. И вздохнул: – А я уже старый… Мне уже тридцать пять.
…Был странный вечер. Почти нереальный. Один вечер из Несбыточного…
Пустынный Цветной бульвар, пустынная Самотёка с красным оком светофора, и мы пошли на красный свет… и он крепко держал меня под руку. Пустынный Самотёчный бульвар… Мы шли по тёплой, ночной, пустынной планете, которая принадлежала только нам. Воздух тёплый и морозный одновременно, он ласково холодил горячее лицо… Тёмные деревья причудливых форм, светлые сугробы, желтые луны фонарей, вокруг них – туманные, мерцающие облака… Нежный хруст под ногами… мы шли по очень тонкому льду… Облака… хруст… мерцание… нежное переплетение ветвей… упругость мартовского воздуха… тёмные русла пустынных аллей… Он крепко держал меня под руку.
Мы по Цветному в сумерках идём,
На красный переходим Самотёку…
– в ритме наших шагов, сами собой, стали складываться в голове строки…
Мне никогда ни с кем не было так легко. Мне казалось, что мы ходим так с ним тысячу лет, ну минимум – сто. Да и вовсе не с ним я шла. Мне казалось, что я иду сама с собой. Я думаю – а он говорит: мои мысли, моими словами! Просто это была судьба: встреча с родной душой в огромном мире…
Я подумала: "Трогательный номер "Тарелки"… А он тут же сказал: "Я очень люблю "Тарелки". Я подумала: "Зачем весна? Скорей бы сентябрь", А он сказал: "Знаешь, я люблю осень".
– И только осень! – сказала я. – Терпеть не могу весну.
(Хотя эту, ЭТУ весну и ЭТОТ весенний вечер я боготворила! Если только можно боготворить время года и время суток).
– Послушай, отчего ты такая грустная? – спросил он.
– Обычная.
– Обычная?… – и он вдруг тихонько обнял меня. От неожиданности я вздрогнула – и резко отшатнулась. Он негромко засмеялся:
– Сразу видно, что в степи жила.
– Отчего?
– Дикарка.
– Нет, это не то! Это совсем не то!
– Ну, извини, – сказал он и опять взял меня под руку.
И мы пошли дальше… Мы шли и говорили обо всём на свете: он рассказывал, как прожил эти два с половиной года. В прошлом году болел долго, было полное истощение нервной системы, за год дал 637 спектаклей! И плюс семейные неприятности. И много писал. И сделал сценарий. В мае начнутся съёмки фильма с его участием. А в больнице, пока лежал, познакомился с Василием Шукшиным.
– Это гениальный человек! – сказал он. – Я преклоняюсь перед ним. Таких больше просто нет!
Ещё про номер "Медали" рассказывал:
– Этот номер называется "Олимпийские медали". Но никто этого не знает. А ведь это страшная критика на все и всякие медали! В Польше все диву давались: как у нас его пропустили? А наши дураки не поняли! Понимаешь, я нашёл форму. Вроде бы клоун, вроде всё, что нужно соблюдаю и выдерживаю, – НО Я ГОВОРЮ ТО, ЧТО Я ХОЧУ! Наверное, я от природы такой хитрый. Понимаешь, они смеются и не знают, что их бьют.
– Не все смеются.
Он внимательно поглядел на меня.
– Вот для тех, кто не смеётся – я и работаю.
Помолчали.
– Да, неуютно в этом мире… – сказал он.
А потом он, как тогда, в Сочи, прочёл своего "Карманного вора". Точнее, мы вместе его прочли. Он одну строчку, я – следующую…
– Я карманный вор.
– Я король карманных воров.
– Я богат и счастлив.
– Я почти что счастлив…
– Жаль только, что никто в кармане не носит сердце…
Оказывается, я ничего не забыла. Да и можно ли забыть – такое коротенькое и такое пронзительное стихотворение? Потому что, конечно же, это стихи. Самые настоящие! Хоть он и называет их новеллой.
– Кстати, удалось кое-что опубликовать, – сказал он. – Поищи мартовский номер "Волги".
– Обязательно поищу, – сказала я. – А вот мои стихи не печатают. Говорят: слишком грустные… Говорят: "Девушка, в каком обществе вы живёте? Ведь у нас такое хорошее, такое счастливое общество! Разве можно писать такие грустные стихи?" Не понимаю, отчего все прикидываются, будто им хорошо, всё благополучно? Мне кажется, обывателей нужно бить. Чтоб они проснулись! Иначе ничего не изменится. Никогда!
– Да, – сказал он. – Их нужно бить. Но нужно найти такую форму, чтобы они не сразу поняли, что их хотят бить.
– Да, это так.
– Послушай, почитай мне свои стихи, – сказал он.
И этими словами – в эту самую минуту! – он расколдовал меня. Мой страх речи, который мучил меня пятнадцать лет, – умер. Он растворился в морозном воздухе мартовского Самотёчного бульвара, растворился, как туман… был – и не стало.
И я прочла ему свои стихи о шутах. Те самые – с которых хотела начать (когда-нибудь!…) своё собственное выступление в манеже: "Шуты смеются сквозь слёзы. Но что увидишь под гримом?…" Мы остановились. Он глядел на меня удивлённо. И он сказал:
– Мне понравилось. Читай ещё!
И я читала:
. А что же делать,
. коль рождён шутом?
. Поэтом – под дурацким колпаком!
. Как жить, что делать,
. зная, что потом
. наверняка
. начнут хлестать кнутом!…
Мне было так легко ему читать, я испытывала истинное блаженство. Как будто всю жизнь этого хотела – и вот, наконец, это свершилось. Как будто плотина прорвалась в душе, и всё, что там копилось весь век, наконец-то вышло из темницы… НА ВОЛЮ! Спасибо тебе, мой милый Клоун! Ты – настоящий волшебник. Теперь я никогда не буду бояться читать свои стихи. И вообще, никогда в жизни не буду бояться. Ничего!
И – тут же панически испугалась. Когда он сказал:
– Я хочу поцеловать тебя.
– Зачем?! Не надо!
– Ну, пожалуйста, – улыбнулся он.
– Нет!
– Ну, скажи, что можно. А то я обижусь.
– Ну, зачем?
– А потом я скажу, зачем…
И он притянул меня к себе, и губы у него были тёплые, как тогда, в Сочи… и колючий подбородок.
– Зачем? – спросила я упрямо.
Он засмеялся ласково:
– Ну, я просто не могу не целоваться. Мне понравились твои стихи. Очень. Это – моё тебе спасибо. А ты что, обиделась?
– Да!
– Ну, не дуйся, ради Бога. Ведь всё хорошо.