* * *
Верочка (из нашей колхозной компании) состоит в дальнем родстве с семьёй Ярослава Смелякова, одного из самых задушевных современных поэтов:
Если я заболею,
обвяжите мне горло туманом…
А ещё:
Хорошая девочка Лида
На улице Южной живёт…
Так вот, Вера вхожа в их дом, где бывает поэтическая элита, Вера частенько бывает там, с Женей Евтушенко запросто общается, дружит с молодым поколением семьи Смеляковых: с пасынком Смелякова Алёшей и его женой Тамарой (являясь Тамариной двоюродной сестрой). Так вот, Вера влюбилась в мои стихи. И захотела сделать для меня доброе дело.
Она отнесла мои стихи в дом Смелякова. Жена у Смелякова тоже поэт и переводчик. ТАМ почитали мою рукописную книжку. С интересом. И передали с Верой для меня слова, смысл которых заключался в следующем: стихи хорошие. Книга получилась. И если бы это была не первая, а хотя бы вторая моя книга, то можно было бы без проблем опубликовать. Но, поскольку книга первая, имя моё неизвестное, а стихов-паровозов нет, и явное влияние Цветаевой прослеживается, то опубликовать вряд ли удастся.
Вера, радостно:
– Ромашечка, я так счастлива за тебя!
– ?…
– Они тебя так хвалили! Причём, совершенно искренне.
– Да, Верочка, спасибо за заботу. За хлопоты.
В отличие от Веры, мне было грустно. Поскольку передо мной была поставлена невыполнимая задача: чтобы моя первая книга была не первой, а сразу второй! А, поскольку первая никогда не станет сразу второй, то и…
– Они сказали, что очень хотели бы помочь тебе, но не знают, как.
– Да я и не просила никого помогать. Это твоя была затея: "покажу Смелякову, он напишет предисловие, с предисловием Смелякова книгу тут же напечатают!"
– Ну, прости. Кстати, Ромашечка, они сказали, что книга, где всё только о любви…
– У меня не только о любви.
– Ну, почти. Да к тому же так грустно всё… Такую книгу невозможно напечатать в принципе. Всё-таки в начале книги что-то должно быть такое… ну, ты меня понимаешь. Так принято, ну что тут поделаешь? Гражданская тематика должна в книге присутствовать. Почитай хотя бы Евтушенко. У него всё уравновешено: и лирика – и всё остальное. И если бы ты могла… написать что-нибудь такое… хотя бы стишков пять.
– Что?! – взвилась я.
– Но ты же хочешь, чтобы у тебя была книжка?
– Не таким же путём!
– А разве есть другой путь? – спросила заботливая Верочка.
– Не знаю. Но стишки на "заданную тему" писать не собираюсь. Лучше пусть у меня никогда не выйдет ни одной книги…
* * *
"Томбэ ля нэжэ…"
Падает за окнами тёплый пушистый мартовский снег…
Что-то бормочет лектор…
Дюшен, Лянь-Кунь и Мама Ева вяжут, они виртуозы в этом деле. И Тишлер приобщилась к рукоделию. Итак, все с упоением вяжут (практически весь наш девчачий курс), пока лектор толкует нам о библиографических премудростях, или рассказывает историю книжного дела в России… Семененко сидит, рисует… А я пишу стихи…
* * *
. Жила…
. Мне страшно, как жила.
. Жила – как в полынью ступала.
. У солнца, у весны в опале
. Я столько лет была!…. Жила – как в сирый день поста.
. Но Вы пришли –
. нездешний, странный…
. О губы! –
. исцеленье ранам…
. И взгляд –
. как снятие с креста!
* * *
"Вы подражаете сразу всем поэтам", – написал мне очередной рецензент. Смешно…
Конечно, нет. Конечно, это было не подражание, ибо подражать сразу всем невозможно, даже будучи человеком-оркестром.
Это было – обживание. Обживание новых планет, новых ритмов… Это было открытие новых красок в палитре. Это было время счастливого ученичества и раскрепощения…
…Познав другие планеты, наглотавшись морозной свободы и новизны, я со всем пылом девятнадцати лет ринулась обживать СВОЮ планету. В центре моей планеты, в центре жизни оказались Цветной бульвар и – старый, сутуловатый цирк…
* * *
…Живу не столько дома, сколько у подруг. Мой маршрут:
Комсомольский проспект (Дюшены – потрясающая библиотека, круглый стол на кухне, манящее тепло семьи) -
Проспект Мира (Семененко – её взрослая независимость и самостоятельность, важные для меня разговоры о том, как не зависеть от взрослых, а ещё – маленькая пишущая машинка у окна) -
Смоленская площадь (Тишлер – хранительница нашего общего архива и её чудная мама Элла Яковлевна, такая заботливая и ласковая, она тут же начинала меня кормить, переживая из-за моей худобы, и расспрашивать про мою жизнь, ей можно было рассказать про сложности с мамой и Фёдором, она мне сочувствовала) -
Марьина Роща (Лянь-Кунь – музыка, уединение, разговоры до утра…)
* * *
…Я помню, как мы ржали в метро… Шестеро девчонок. Мне казалось тогда, мы – одно целое, как шестикрылый серафим… Хотя уже тогда было ясно, что мы все очень разные.
* * *
Сочиняем на лекциях дурашливые стихи, соревнуемся: кто дурашливее.
Стишки наши в рукописном виде расползаются по курсу. Одна активная девочка, Рая, вдруг самолично выпускает стенгазету. Ничего не сказав мне, она печатает в газете один из моих опусов. На её взгляд: самый смешной. Там есть такая строфа:
И плешивый гад придёт, рыдая,
Прижимая цветики к груди,
Эта жизнь такая сволочная!
Только мы на истинном пути…
В стенгазете напечатали: "год". Не "плешивый гад" – а "плешивый год". А это был год столетия Ленина, вся страна готовилось праздновать день рождения любимого вождя, а тут вдруг – "плешивый год"!
…Я в ангине, сижу дома. Телефона в ту пору у меня ещё не было. Неожиданно приезжает Дюшен:
– Романушка, тебя срочно вызывают в деканат!
…Декан потрясает перед моим носом стенгазетой:
– Это ваше сочинение? – тычет он пальцем в моё стихотворение.
– Ну, да. Здесь и фамилия моя. Только здесь опечатка…
– Опечатка? Какая ещё опечатка?!
– Не год плешивый – а гад. У меня в стихах написано: "И плешивый гад придёт, рыдая…"
– Гад?! – у декана глаза лезут на лоб. – Какого плешивого гада вы имели в виду?! – взвизгивает он, как будто его кольнули шилом в одно место.
– Абстрактного.
– Абстрактного?! По-моему, здесь содержится явный намёк… Вы не находите?!
– Нет-нет, – заверила я его. – Я Ленина вовсе не имела в виду. Стихи просто так написаны. Для смеха.
– Для смеха?!! Вы отдаёте отчёт в своих словах?!!
– Конечно, отдаю.
– И вас не страшит отчисление из института?
– А за что? – простодушно спросила я.
– Идите!!! – рявкнул он.
"Ну что? как?" – теребили меня однокурсники, когда я вышла из деканата.
– Наверное, отчислят…
– Бедная! – вздохнул кто-то.
– Плевать! – сказала я.
…Каждое утро, приходя в институт, я смотрела на доску объявлений, ища приказ о своём отчислении. Но его – не было… Не было и не было.
Почему меня не выгнали, я так и не поняла. Может, Громов за меня вступился? Не знаю. Конечно, было бы забавно заглянуть к декану и поинтересоваться: а почему вы меня не отчисляете? Забавно, но – глупо. Итак, меня оставили в покое. Продолжаю учиться.