– О, Игорь! У него особенность интимного характера, – зашептала лихорадочно, возбуждаясь, как от алкоголя (допинги, кроме чая, отсутствовали). – В детстве ему надо было сделать обрезание (не ритуал, медицинская рекомендация), но не сделали… Ох, что это я… Мне, ей богу, померещилась Вероника, знакомая девица. Она знала Игоря в том же качестве, что и я, вульгарно говоря, с ним спала. Но ведь это вы, Антон, лодочник, переводчик, как же темно…
Ехидство ей не помогло. Явно ощутив себя на запретной территории, забравшись в чужой сад, уплыв не только дальше волнореза, но и за буйки, замолчала.
– Зажгут свет? – спросила безнадёжно.
– Могут, – ответил он многозначительно, – да слишком поздно: сильный ветер обрывает провода.
Что-то упало на берегу, железно звякнув разбитым корытом.
– Мангал, – определил.
Оба ощутили опасность общения, но и Антон был уж втянут и решил кое-что прояснить на тему сравнения с Вероникой:
– Как вам известно, я перевёл одного психа с "французского на матерный". Порнографически-философский роман. И неспроста я взялся за такую хорошо оплачиваемую работу. Не только ради денег. В то время я носился с памятной вам теорией "возникновения культуры и прогресса в результате психосексуальных факторов с ориентацией на андрогинность" (краткое содержание моей статейки). Эта чушь и легла в основу всего дальнейшего. Но продолжалась "новая вера" недолго. Однажды мы с Игорем напились у меня на даче в бане и решили сделать попытку закрепления теории практикой (он предложил), но в результате чуть не подрались и побежали в деревню на поиски женщин, не сразу оных обнаружив. Бегали, бегали и оказались на паперти. Церковь стояла в строительных лесах, двое послушников реставрировали стены. Мы подали строителям несколько вёдер с раствором, и я решил: "знак". Паскудную теорию я вскоре забросил, и более не делаю попыток к практике. Нормально развитый мужчина не может быть гомиком. Ни в какие "хромосомы" не верю, ни в какую "другую" ориентацию. Тут два объяснения появления этих не так ориентированных: пропаганда и обычная телесная болезнь. Прав один знакомый врач-уролог, который объяснил эту самую "ориентацию" потребностью в массаже. У него есть такие пациенты с больной простатой, которые приходят к нему и умоляют продлить "лечение". Следующую книгу этого извращенца я отказался переводить.
Замолчал. Ветер позванивал стеклом.
– Что касается Игоря, – продолжил Антон, – ближе человека не было. Когда он неожиданно исчез, я приехал сюда топиться (мой отец – комендант на этом берегу). Но страшное миновало, и теперь меня не тянет на середину озера. Друга можно любить вполне чистой любовью, что, кстати, непонятно гомикам. И у нас с вами просто разные стадии одной любви к одному объекту. Я переболел, а то мерещился, как мальчик, которого не спас. Тот умер. Но когда напьюсь…
Антон снова помолчал. И решил признаться, в том, что спасательный круг (обвёл жестом веранду с книгами: Пушкин, Толстой, "Новый завет"…) не всегда считает своевременным, бывают провалы (а, может, – прозрения?), и сердце сжимается: опоздал. Тогда и приходит утопленник, стучит в веранду. Продемонстрировал, как: там-там (медленно и тихо) и громко в более быстром темпе: там-там-там.
– Господи, – Настя потянулась к стеклу: там-там и там-там-там, этим постукиванием она, словно очертила для них общее пространство.
Ветер, будто играл на разнобарабанной установке: стёклами окон, жестью плохо закреплённых водоводов, надорванным толем крыши, волнами, которые он бросал о металлические быки маленькой дамбы. За несколько часов непогоды озеро превратилось в зловещее штормовое море.
– Я – алкаш, Настя.
– И я – не лучше! – выкрикнула она безо всяких уловок с опутыванием. – Белуга, оглушённая динамитом "демократии". Маленький сборник: "Вирши некрофилки" в девяносто пятом чуть не номинировали на этого "бру-кукера". Теперь-то понимаю, – хорошо, что избежала такой гадкой награды. Другого наградили, за ещё более отвязное… До сих пор не пойму, почему меня понесло! Сидела тихим младшим редактором… А, впрочем… Вы сказали: алкаш. Я-то наркоманка. Эти "вирши" и слагались под марихуану, была тогда эта гадость в свободной продаже у метро "Дзержинская". Разве можно описывать детали трупного разложения в нормальном состоянии? "Гниения гиеной выгрызаю твою замученную плоть" и так далее. Сказал кто-то великий, что, если женщина начнёт падать, то скатывается ниже любого мужчины… Нас использовали для пропаганды всей этой мертвечины в виде книжек "новой волны", нас, некоторых слепых интеллигентов русских (и я русская, хотя мой отец кореец). Нас сунули в грязь, объявленную "новыми ценностями". Но ценности одни. Старые, как мир.
Ночь, в общем, пролетела в исповедях за столом. Под утро ветер стих.
– Спасибо вам за всё, за чай… На остановке дождусь первого автобуса, – сказала уверенно Настя.
– Ещё рано, я провожу вас, – предложил Антон.
– Нет. – И повторила "большими буквами": – НЕТ.
Её лицо приобрело железно-масочное выражение, как у восточного единоборца, готового выбросить руку или ногу навстречу противнику. Неужели способна? Она маленькая против него, и, конечно, незнакома ни с какими приёмами, – нет накаченных мышц. Видел её в купальнике: нежный зрелый фрукт. Но и при первом взгляде на эту дамочку понял: в мягкую игруш¬ку вмонтирован характер, как электродвигатель, способный разнести оболочку, для него неподходящую. На стол она выложила из сумки листок бумаги:
"Посвящается И."
Настя бродила под окнами, скрипя сандалиями, Антон читал:
Только ты – и в профиль и анфас.
Только ты – страдание и праздник.
Что в тебе – невидимое – дразнит,
ну, ответь сегодня в этот час.
Только ты – мучительно вокруг.
Боже правый, и сама я вижу:
он не брат, не муж мне и не друг,
не любовник, а как будто ближе.
Только ты – к страданиям глухой.
Только ты – моя кокетка злая.
Кто же это, боже, предо мной?
Я уже не знаю.
Зазеркалье наше, цепь причин:
Оба мы его рабы и жертвы.
Жил да был чудесный мальчик Вертер…
Ну, а после не было мужчин.
Сандалии смолкли. Антон выскочил из домика. Вокруг стояла тишь с остатками ночных волн, они вяло шлёпались о мостик. К дороге никто не шёл. А на песке рядом с перевёрнутым мангалом, символом недавних жертвоприношений, сиротливо лежали: сумка, джинсы… В голове пронеслось: сa finira mal. Панический крик взвился клёкотом раненой птицы. Далеко её голова: причёска из поднятых вверх богатых, будто с гравюры Утамаро, волос. Подумал: за них и вытащит. Ржавый замок на цепи отомкнулся, но моторка не завелась: он же забыл купить бензин! За бензином надо ехать с канистрой в посёлок Слепых. "На плаву держит хотение"… Раздевшись, – вода обожгла холодом, – продвигался быстро. Надо же, за буйки уплыла, а "после мальчика Вертера не осталось ни одного мужика"… Он плыл, она кричала. И в какой-то миг ему показалось, что холодное слепое озеро их жизни высохло, и уготована им радость на светлом и высоком берегу…
Перед выходом
С тех пор как муж Галины утонул под мостом, она ждала любви. Время подбиралось к тридцати, а другого мужа не было. По вечерам сидя в тишине, она чувствовала, как пусто, одиноко в прибранном доме и как ей постыл и дом этот, и тишина. Наутро Галина шла работать. Столовая, где она готовила вторые по меню, находилась на окраине северного городка: слева был лес, справа – забор. Котлы на кухне нагревались, вентилятор крутился, от электроплиты шёл жар… Когда тефтели или котлеты дозревали на плите, Галина выходила во двор встречать телегу. После жары на крыльце дышалось легко. Из-за домов вставало солнце… Оно освещало тонкие сосняки, влажные брусничные поляны, душные рябиновые заросли, реку с плывущим по ней лесом. Оно поднималось и над забором с колючей проволокой, над бараками, над сторожевыми вышками. Солнце не разбирает, где ему светить.
…Ряпосов сел за пьяную драку. Он выпивал с ребятами из гаража, где работал слесарем. Было жарко, они сидели в скверике. Мимо шёл приличный гражданин и сказал им, чтоб не матерились и не распивали в общественном месте спиртные напитки. Началась лёгкая потасовка. А после пришлось вызвать скорую. Врачи позвонили в милицию. Тех, кто не успел убежать, затолкали в "бобик", после был суд и колония на берегу реки… Ребята подобрались все, вроде, хорошие, и все сели, и на более длинные сроки, чем Ряпосов. Большую часть своего срока он "катал баланы" на "бирже", вытягивал из воды багром мокрые и тяжёлые сосновые хлысты. Перед выходом за примерное поведение его перевели в бесконвойники. Утром он взнуздывал лошадёнку и до вечера курсировал на ней, впряжённой в телегу, между складом и столовой. Возвышаясь на порожнем ящике вместо облучка, он оглядывал городок, неказистый, даже не зелёный, хотя у деревянных домов росли и акации, и боярышник, а возле панельных пятиэтажек виднелись грядки с укропом и луком.
По весне женщины сверкали лакированными ногами в сапогах-чулках и просто ногами в колготках и в туфлях. На остановке они ожидали автобуса. Ряпосов, поравнявшись с остановкой, отворачивался. Взгляд у него с детства (не от жизни в лагере) был исподлобья. Правда, глаза, если заглянуть в них, открывались светлой, будто утреннее небо в ясную погоду, синевой. Непонятно, как человек с такими глазами мог ударять другого человека, а также смотреть на то, как бьют его другие, лупят с тупой окаменелой злобой…