- Что ты делаешь здесь одна в потемках, Фрося? Скучаешь голубка моя? - спросил он нежным тихим голосом, подходя к гетманше.
Она молчала; она не могла еще прийти в себя от ужаса, охватившего ее при виде гетмана.
- Знаю, знаю, скучаешь, голубка, - продолжал он, подойдя к ней и садясь рядом. Он обнял ее шею рукой и притянул к себе на плечо ее белокурую головку. - Отчего же ты молчишь все, Фрося? Не рада мне? А может больна, сохрани Бог, или сердишься на меня? Гетман пристально взглянул ей в лицо. Гетманша потупилась.
- Как не рада? Рада. Только я теперь так мало вижу тебя… вот мне и скучно стало, - отвечала она детски жалобным голосом, - ты все с казаками, со старшинами, а я все одна, да одна…
- Правда, Фрося… да нельзя иначе… - Дорошенко сделал досадливый жест и прибавил: - Хоть бы Самойлович приехал, что ли, он так умеет забавить тебя.
Гетманша вздрогнула и порывисто отстранилась от гетмана. "Что это, смеется он, или хочет испытать ее?" - пронеслось у нее в голове.
- Почему это ты говоришь о Самойловиче? Кто сказал тебе, что он умеет забавить меня? - произнесла она с оттенком обиды в голосе, устремляя на гетмана пытливый взгляд.
- Ха-ха! А ты уже и рассердилась, голубка, - ответил простодушно гетман. - Да просто потому, что молодой он, веселый, "балакучый", умеет рассказать разные "новыны", умеет посмешить, умеет и запеть, и струнами позвенеть.
У гетманши отлегло от сердца: лицо гетмана было так ясно и открыто, как лицо ребенка.
Гетманша успокоилась.
- Ветрогон и только, - отвечала она, поджавши презрительно губки и, обнявши шею гетмана руками, прибавила нежно: - Никого мне, Петре, кроме тебя, не надо, никого, никого!
Слова гетманши тронули гетмана, этот бесстрашный казак, смотревший холодно самой смерти в глаза, теперь пришел в необычайное волнение от одного ласкового слова этой маленькой женщины.
- Верю, верю, голубка моя! - произнес он с глубоким волнением, горячо прижимая ее к себе, - но подожди, потерпи, квите мой, еще немного и тогда, когда все успокоится, тогда мы заживем снова с тобою тихо и любо, как и прежде жили. Он горячо поцеловал гетманшу.
- А "докы сонце зийде, роса очи выисть!" - отвечала гетманша с легким вздохом, отстраняясь тихонько от гетмана и поправляя сбившийся слегка на сторону от его горячего поцелуя кораблик.
- Что делать, Фрося! - вздохнул глубоко гетман и, вставши, зашагал в волнении по светлице. - Теперь буря, дытыно моя, а в бурю все оставляют свои "хатни справы" и бросаются к веслам, к парусам, а наипаче "стернычый", который стоит у руля: ему вверили гребцы и свою жизнь, и свой корабль, он должен провести его между диких "хвыль" и подводны скал в тихую пристань. Теперь нам дует попутный ветер… С если Мазепе удастся устроить то дело, которое мы с ним задумали, тогда, - он отбросил с высокого лба волосы и произнес с воодушевлением, - дух захватывает, когда подумаешь о том, что может тогда быть! Даже трудно представить!.. Ох! - он вздохнул всей грудью, как бы желая облегчить волнение, давившее его, и продолжал горячо: - Ты доля знать все, Фрося! Я обещал Бруховецкому отдать свою гетманскую булаву, лишь бы он согласился соединиться с нами и слить воедино расшарпанную отчизну.
На хорошеньком личике гетманши отразилось при этих словах Дорошенко крайнее изумление.
- Как? - переспросила она. - Ты это не "жартуєш"?
- Говорю правду, как перед Богом.
- И если он на то пойдет, ты ему и вправду отдашь свою булаву?
- Язык мой не знает лжи, Фрося.
По лицу гетманши мелькнула чуть заметная, не то насмешливая, не то презрительная улыбка.
- Какой же тебе выйдет со всего того "пожыток"? Так добивался булавы, столько крови пролил за нее, а тепе опять отдаешь ее назад, как прискучившую "цяцьку". Слова гетманши, видимо, оскорбили Дорошенко.
- Не говори так, Фрося, - заговорил он горячо, - да, добивался булавы, я пролил за нее братскую кровь, но не для того, чтобы едино захватить в свои руки "зверхнисть" и "владу", а для того, чтобы иметь возможность направить отчизну к покою и славе!
Он начал объяснять ей с увлечением весь свой будущий план. Да, он уступит свою булаву Бруховецкому, потому что иначе тот не согласится соединиться с ним. Конечно, Бруховецкий жаден, труслив, низок, не такого гетмана надо было б Украине, но всегда больше мира и ладу в той хате, где один хозяин, чем в той, где два, хоть и самых лучших. Да и Бруховецкий будет беречься теперь.
Гетман говорил с горячим, искренним увлечением; гетманша слушала его молча, только по лицу ее бродила легкая презрительная усмешка, не заметная гетману. Слова гетмана ничуть не трогали ее.
- Что только говорит, послушать, словно малое дитя или хлопец безусый, - думала она про себя, следя взглядом за темной фигурой гетмана. - Отдаст булаву! Вот так гетман! Ха, ха! Другой бы подумал, как бы v Бруховецкого ее вырвать, а он!.. Вот уже и седой волос в бороде пробивается, а он все еще разумом за хмарами летает, а перед глазами ничего не видит!
В душе гетманши шевельнулось какое-то презренье к гетману, она взглянула на его высокую, костистую фигуру, на смуглое, худое лицо, на его темную простую одежду, и перед ее глазами вырос, как живой, Самойлович, пышный, блестящий, красивый, со своими шелковистыми усами, с пламенным, страстным голосом, шепчущим ей на ухо жгучие слова. "Вот кому бы быть гетманом, - подумала она невольно. - О, тот умел бы захватить все в свою крепкую руку, сумел бы и у Бруховецкого вырвать булаву. Король, король!.. А этот, - гетманша бросила пренебрежительный взгляд на мужественную фигуру гетмана, на его воодушевленное лицо, и оно показалось ей сухим, жестким и некрасивым, - монах какой-то! Ворон!" - подумала она про себя и сжала презрительно губки.
А гетман все говорил… но гетманша не слушала его, голос его как-то сладко убаюкивал ее, мысль ее перенеслась к Самойловичу, к его страстной любви, к его нежному письму. "О, если б на месте этого скучного гетмана был он, дорогой, любимый… да, любимый…" - шептала она про себя, прижимая к груди маленькое письмецо. Наступившие в комнатах сумерки как-то невольно навевали на нее нежные мечты, а мечты ее уносились далеко, далеко.
Гетман между тем продолжал говорить с возрастающим одушевлением, не замечая того, что гетманша вовсе не слушала его.
- А если это не удастся мне, - окончил он, - тогда я двинусь со всеми войсками на правый берег, я сложу свою голову, я сгину в неволе, а соединю отчизну и освобожу ее от ляхов навсегда!
Он замолчал; слышно было только по глубокому и частому дыханию, как сильно волновала его эта мысль.
Фрося словно очнулась от какого-то сладкого забытья: восклицание гетмана пробудило ее и вернуло к действительности, но возвращение это не доставило ей удовольствия. "Правду говорит Самойлович, что он ничуть не ценит меня", - подумала она, услыхавши последние слова гетмана, и в душе ее пробудилось к нему уже явно неприязненное чувство.
- Послушать тебя, пане гетмане, так и увидишь, как ты любишь и жалеешь меня, - заговорила она, и ее всегда детский голосок зазвучал достаточно неприязненно, - когда так мало думаешь обо мне. Какая же будет тогда моя жизнь? Хочешь ты, чтобы меня убили, или ограбили так, как вдову Тимоши Хмельницкого, или продали в крымскую неволю?
- Дорогая моя! - произнес с глубоким волнением Дорошенко и, подойдя к ней, сел с нею рядом и обвил своей могучей рукой ее тонкий и нежный стан. - Не думай того, что я не люблю тебя! Я не умею широкими словами про свое "коханя мовыты", но Бог видит, что у меня есть только два дорогие на всем свете существа - матка отчизна и ты, дытыно моя. Она - моя кровавая рана в сердце, ты - моя радость, мой солнечный "проминь", своим словом ты "вразыла" мое сердце, но знай: тебя я люблю больше своей жизни, но для блага отчизны пожертвую всем: жизнью, душой - даже тобой! Скажи сама, был ли бы я гетманом, был ли бы я казаком, если бы не отдал ей все? Вспомни сама, наши матери и сестры сами полагали свою жизнь за отчизну, неужели бы же ты захотела чтобы я, гетман Украины, был ниже их?
Гетманша молчала; в сущности ей было решительно все равно, что сделает гетман; в душе ее только закипала глухая, но упорная неприязнь к этому человеку; каждое его слово подтверждало справедливость заключения Самойловича, что он не ценит ее, но эта мысль не огорчала гетманшу, а только усиливала ее холодную неприязнь.
Но гетман принял это молчание за безмолвное согласие.
XLVIII
Дорошенко горячо прижал к себе жену и словно замер этом порыве. Так прошло несколько минут.
- Ох, Фрося, Фрося, если б ты знала, сколько бессонны ночей провел я, думая о доле отчизны! - вырвался у гетмана вдруг неожиданный возглас.
Он заговорил с той страстной горячностью, с которой говорят замкнутые в себе люди, когда чувства и мысли, хранящиеся в глубине их сердца, наконец, переполнят его и выступят из берегов. Слова его лились неудержимым потоком. Он говорил ей о всех тех муках, которые пережил, глядя на страдания отчизны, он говорил о том, как он поклялся вывести ее из поруганья и униженья, он рисовал перед гетманшей светлыми, полными веры и надежды словами будущее отчизны, но сидевшая подле него женщина, которую он так горячо прижимал к себе, оставалась холодна и враждебна. Наконец и гетман почувствовал эту холодность, но он приписал ее тому, что гетманша все еще сомневается в его любви к ней.