XXXI
Монахиня исполнила приказание ее мосци и вышла бесшумно из спальни. Свет ворвался в окно через синий "серпанок", натянутый на раму, и лег каким-то голубоватым оттенком везде. При таком освещении лицо матери показалось Мазепе особенно бледным, безжизненным и страшно против прежнего исхудавшим, но не постаревшим: глаза ее и теперь сверкали огнем и энергией, а в голосе, тоне и жестах сказывалась и сила характера, и какое-то покоряющее величие.
- Нет, не изменился, такой же хороший, такой же "красунчык" мой ненаглядный, Ивашко мой любый, - заговорила растроганным голосом больная, рассматривая пристально своего давно невиданного сына. - Только вот меж бровей появились морщины, да глаза стали задумчивыми, утратили прежнюю веселость… Ох, натерпелось уже видно мое порожденье напасти, испробовало годя… - И она поцеловала снова в голову сына.
- Эх, не бережешь ты себя, а дратуешь все из-за "прымхы" свою долю. Вот видишь ли, твое несчастье, этот "непоквитованный" еще "гвалт", - свалило меня… видно, дряхлеть уже стала… а потому до сих пор и не в силах отомстить врагу… это страшная мука, она-то меня и держит в постели…
- Мамо, голубочка, как я вас люблю! - заговорил взволнованный, растроганный Мазепа, прижимая к губам костлявые руки матери. - Вы мне и разум, и сердце, и гонор! Простите, что из-за меня так долго страдали… Но, клянусь, - я защитником был оскорбленной… а не… не… оскорбителем… Я честно, по-шляхетски предложил скрестить сабли… Но он, негодяй устроил засаду… и меня…
- Довольно, мне не нужны подробности… Ты поступил по-шляхетски, а он по-разбойничьи, рассчитывая, что русский род не найдет ни суда, ни расправы…
- О, нет! Он от меня не скроется нигде! Я посчитаюсь с ним, я затравлю его псами…
- Так, так, дитя мое! В тебе моя кровь!.. И твое слово уже мне прибавило силы… - У больной появился действительно на щеках слабый румянец. - А знаешь что? Ведь этот изверг, этот кат здесь, недалеко…
- Не может быть?
- Да, он вскоре после своего "пекельного вчынка" переехал в Ружин, миль пять отсюда, не больше, и преблагополучно там пребывает… О, эта мысль, что враг так близко, что он смеется над родом Мазеп, не дает мне покоя, жжет огнем меня всю… А проклятая болезнь приковывает меня к постели и не пускает посчитаться с обидчиком моего сына, моей фамилии… О, эта мысль истерзала меня…
Мазепа вскочил, как раненый лев.
- Так враг мой здесь? - прошипел он, побагровев и сжав кулаки. - Ну, посмотрим, как-то теперь отвертишься ты, дьявол, от "поквитования"…
- Только ты еще не вздумай с ним в гонор играть! - заметила строго пани Мазепина. - С разбойником нужно поступать по-разбойничьи. Устрой "наезд"… и баста! Они думают, что только польской шляхте дозволительны "наезды", а русская шляхта бесправна… Нет, годи! И мы потрошить вас, королят, станем! С тобой приехало хоть сколько-нибудь казаков?
- С полсотни.
- "Досконале"! Вицент и у меня наберет столько же… хотя народ и отвык немного от сабли, да с твоими молодцами пойдет рука об руку, а с сотней ты камня на камне не оставишь и его, пса, вытащишь, да и потешимся уж мы над врагом!
- Вы правы, мамо… каждое слово ваше - истина! Да, "наезд, наезд" и расправа, - возбуждался больше и больше Мазепа, потирая руки и шагая из угла в угол по спальне. - О, фортуна ко мне благосклонна, и мы воспользуемся ее лаской.
- Завтра же. Нужно напасть врасплох. Он считает, конечно, тебя мертвым, а меня ничтожной безопасной вдовой… и никаких мер, вероятно, не принял… А ты налети молнией и разразись над ним громом!
- Завтра? - остановился несколько пораженный Мазепа.
- Да, завтра: раньше нельзя будет собрать команды и коней; но Вицент и Лобода мне все это за ночь уладят.
- Ну, что ж, хоть и завтра.
- Да, сегодня и твои отдохнут, подживятся, я уже распорядилась, а утром рано с Божьей помощью… Ну, вот я теперь и покойна, и силы прибавилось, даже присяду, поправь только мне подушки.
Мазепа бросился к кровати и, усадив больную, подложил ей под спину несколько подушек.
- Хорошо, спасибо! - кивнула любовно головой вельможная пани. - Так-то я скоро и вставать начну, а если привезешь и поставишь перед мои очи этого шельму, Фальбовского, то и сейчас схвачусь надавать ему пощечин. Ну, значит с ним дело покончено, позор, лежащий на роде Мазеп, будет смыт… А теперь, когда я успокоилась, возьми ты кресло и сядь против меня, вот здесь, да поведай мне, где ты теперь, при каком деле, и что думаешь вообще предпринять?
Мазепа придвинул стоявшее в углу кресло к кровати и сел молча, будучи бессильным побороть сразу охватившее его волнение и взять себя в руки.
- Где ты теперь? - спросила снова, после небольшого молчания, пани Мазепина.
- У гетмана Дорошенко.
- Дорошенко? Слыхала, слыхала: он из славного казачьего роду… только теперь этих гетманов расплодилось, словно жаб после дождя, - то там прослышишь, то там, - и один на другого идут, - тот татар за собой тащит, а тот ляхов… Смута одна, да безладье! Эх, не поведет это к добру нашу бедную неньку-вдовицу! - Как умер батько Богдан, так и пошло все "шкереберть"! Вот большую половину нас отдали на растерзанье ляхам… Разорвали нас надвое!..
- А вот, мамо, Дорошенко Петр и задумал "злучыть" обе половины Украины в одно целое.
- Да помогут ему силы небесные! Это первое благо, которого должен добиваться всякий честный сын своей отчизны. Да, и мы можем так же крикнуть, как крикнула одна мать на суде Соломона, - отдайте кому хотите дитя мое, только не рубите его пополам.
- Словно угадали вы, мамо, думки гетмана.
- Так служи ж ему, сыне мой, верой и правдой.
- Да, мамо, гетману теперь нужны верные слуги… Предстоит трудное дело… Он ищет союза…
- Только не с ляхами? - вскрикнула пани подчашая.
- Успокойтесь, мамо, он на поляков именно и собирает теперь силы и подыскивает союзника. Андрусовский договор, которым нас, связанных, отдали им в руки, и побуждает его порвать эти путы.
- Благодарю Тебя, Царица Небесная! - перекрестилась мать.
- Помни, мой сын, что твой род Мазепин был всегда "по-божным" и ревнителем нашей родной Грецкой веры, так не изменяй же своей вере ни в каких "прыгодах"… В ней вся сила и мощь. Вот и сестра твоя единая не восхотела суеты мира сего, а возлюбила тихое убежище молитв и воздыханий, сподобилась уже ангельского сана и молится за нас, грешных, во Фроловском.
- Сестра моя уже в черницах! - воскликнул потрясенный этим известием Мазепа. - Бедная, любая! Она всегда была такая тихая, да печальная и не нашла, видимо, радостей. Ах! Я так любил ее…
- И люби, а жалеть нечего, когда сердце ее понадобилось Богу, а радости душевные она в монастыре обрела, там только и есть надежное нам пристанище, - пани вздохнула и, взглянув набожно на образ Пресвятой Богородицы, висевший у ее изголовья, погрузилась в какое-то раздумье. Мазепа тоже замолчал, подавленный грустным настроением.
- Во всем Бог! - промолвила как-то торжественно после долгого молчания пани. - Вот и мне он послал радость, а вместе с ней и силы. Я вот задумала встать сегодня и хоть перейти до "креселка", а от креселка к столу и с тобою, любым, сидя вот за тем столом, потрапезовать. Меня, очевидно, "грызота" и держала в постели, невозможность отомстить врагу терзала мое сердце, а теперь, когда я увидела тебя живым и здоровым, когда хоть узнала, что ты стал на хорошей дороге и что завтра же ты приведешь мне связанным этого Фальбовского, то сердце мое успокоилось, а душа взыграла, и я сразу почувствовала силы… Кликни, голубе, ко мне мою черничку, пусть она меня опорядит.
Пани действительно обедала уже со своим сыном за столом в соседнем покое, куда она дошла при помощи сына и чернички. Прислуживал за столом сам Вицент, он никому не уступил этой чести и принес еще для радостного дня особенного старого меду, еще прадедовского, тайны хранения которого никому не доверял. Больная отведала тоже "столетнего старца" и словно воскресла: глаза ее заискрились огнем, бледные щеки вспыхнули, в речах закипели энергия и сила. Начала она расспрашивать сына о всех подробностях его жизни со времени последней разлуки. Мазепа охотно передавал ей пережитые им впечатления, хотя не все, а про своих спасителей в заброшенном хуторе, среди диких степей, распространялся он с особым усердием. Он не пожалел ни красок, ни теплоты для описания доблестей, радушия, гостеприимства, милосердия и отцовской любви старого Сыча, а особенно ангельской доброты, дивного сердца, природного ума и чарующей красоты его внучки, несравненной Галины. Мазепа рассчитывал, что рассказ его о необыкновенном казачьем заслуженном семействе, - последнее обстоятельство он старательно подчеркнул, - умилит до слез мать, она пожелает увидеть, обнять поскорей благодетелей, спасших ее сына, но в расчете он обманулся. Мать, действительно, была растрогана его рассказом, но спасение от смерти отнесла к милосердию Божию, которое избрало простых людей исполнителями Его воли, так что Галина и Сыч были только слепыми орудиями святых предначертаний; но во всяком случае, по ее мнению, и они заслуживали большой награды.
- У нас при Трилисах есть отдаленный поселок, большой хутор со всеми удобствами, - заключила пани Мазепина, - так я его и "фундую" навеки этой семье.
- Да, - тихо промолвил, замявшись, Мазепа, - пока… конечно… им там, в дикой степи… одним с калеками лишь… очень опасно, татары и всякий лихой человек.