- Да, дожил ты, бывший мой сват Поллы, что старая женщина должна объяснять тебе, что делается в твоём собственном доме. Раз уж ты сам не знаешь - придётся тебе объяснить, что это и есть твоя невестка, наличие которой ты так неискусно отрицаешь. Знай же, нечестивый притворщик, что я не только выследила её, когда она, закрыв голову и лицо, как это полагается, и, выставив на всеобщее обозрение свои голые ноги, разгуливала по твоему двору, как по собственному, за что я, можешь быть уверен, сделала ей надлежащее внушение, но сумела ещё и увидеть её лицо, красивое, ничего не скажу, если судить по тому немногому, что мне удалось увидеть, и если бы это не затрагивало моей собственной чести и чести непорочной Гюльнахал, моей дочери, то не исключено, коварный ты человек, что я первая поздравила бы тебя с такой невесткой. Видишь, как молча, не двигаясь и не возражая ни единым словом, как то положено молодой в присутствии старших, сидит она в своём углу и вы не можете услышать, как это услышала я, её тихий и вежливый голос, сообщивший, что мои поздравления в отношении вашего обмана имеют под собой все, увы, основания. Я вижу, ты онемел, бывший сват Поллы, выслушав мою обвинительную и даже разоблачающую тебя, как обманщика, речь. Ты просто онемел - да и что ты мог бы сказать после того, как так недвусмысленно высказалась я. И что бы ты мог добавить к тому, что не нуждается ни в каком добавлении, чтобы отныне ты был прославлен, как нарушитель слова, лгун и обманщик, никуда не годный мужчина, которого обвели вокруг пальца в собственном доме. Вот и сиди теперь, пока твоя седая голова снова не станет чёрной, а я пошла, и можешь быть уверен, что не найдётся такого места в Туркмении, где не посмеялись бы над тобой.
- Погоди, почтенная Огульсенем, - слабым голосом попросил отец. - Я всё-таки ничего не понимаю. Но если мы все здесь, ты, я и жена моя Сона, которая, как я вижу, тоже ничего не понимает, а кроме того здесь находится этот… эта… - и он кивнул головой в сторону безмолвной фигуры, покрытой красным курте, - может быть ты… мы… спросим её, кто она и как она к нам попала… и тогда я… мы… вы… она…
Вот так и наступил победный час для тётушки Огульсенем.
- Вы, - изрекла она громоподобным голосом, которого от неё никто ни ранее, ни после не слышал, - вы, мои бывшие сваты, да поглотит вас земля, только вы будете говорить с ней и задавать ей вопросы. Вы, а не я. С меня хватит и того, что я раскрыла ваш гнусный обман. Вот я сдёргиваю с неё это красное курте, - продолжала тётушка Огульсенем торжественно, - сдёрну это курте с головы этой девушки, чьё лицо я уже отчасти видела, так что мне незачем видеть его ещё раз, а вы смотрите… - И тётушка Огульсенем потянула курте за рукав.
Курте легко сползло и перед остолбеневшими родителями показалась отвратительная картонная маска старухи с провалившимся ртом и морщинистыми щеками. Увидев эту страшную маску, которая тут же стала отделяться от туловища и падать, мама молниеносно, что было нелегко при её полноте, присела за отцовскую спину и взвизгнула так, что разбудила, наверное, чабанов на дальних кочевьях. Отцу не за кого было спрятаться и даже упасть со стула он не мог, поэтому он только откинулся назад, как можно дальше, и протянул вперёд обе руки. Тётушка Огульсенем ожидала сильной реакции, но всё же не такой. Движимая естественным любопытством и не выпуская из рук красного курте, она оглянулась в тот самый момент, когда "голова невестки" окончательно отделилась от туловища, а безубая маска свалилась прямо у её ног…
Ещё много лет после этого, вспоминая всё, я смеялся всегда до колик. Только секунду оценивала тётушка Огульсенем ситуацию, затем издала такой рёв, по сравнению с которым крик моей мамы мог показаться разве что комариным писком. Затем высоко а воздухе мелькнули её галоши - и она исчезла.
На полу лежало красное курте, отцовская подушка, клубок шерсти и старая картонная маска. Отец сидел на стуле, закрыв глаза, а мама осторожно выглядывала сбоку, стоя на коленях. Я в соседней комнате катался по тахте и хохотал так, будто меня щекотали дэвы. Я хохотал до слёз, смеялся до колик, до хрипоты и до икоты. Потом начинал затихать, но стоило мне вспомнить галоши тётушки Огульсенем, висящие где-то между полом и потолком, как всё начиналось сначала. Потом я услышал, как отец, словно поколебавшись, хихикнул раз и другой, а к нему робко, как всегда, присоединилась мама, а через пять минут весь дом сотрясался от дружного хохота всей нашей семьи. Почти без сил хрипел от хохота я, всё больше и больше набирал силу, давился смехом отец, и вторя ему, как всегда деликатно, мелодичным своим голосом, смеялась мама. Так продолжалось долго. Но я ничуть не удивился, зная своего отца, когда отсмеявшись до конца и вытерев с лица обильные слёзы, отец высморкался в свой огромный клетчатый платок и сказал напоследок:
- Как бы то ни было, я сказал, что женю своего сына на Гюльнахал, и так оно и будет.
Дела торговые
Насмеявшись и заварив свежий чай, родители перешли к делам минувшего дня. Первой доложила о них мать.
- Ах, Поллы-джан, должна тебе сказать, что дела сегодня шли из рук вон плохо, - вынуждена была признать она. - Просто сама удивляюсь, как в милицию не попала.
Отец при слове "милиция" отставил в сторону пиалу.
- Что-то ты не то говоришь, женщина, - проговорил он недовольно. - Милиция? При чём тут милиция?
- Всё из-за этого молока, ну, ты знаешь, Поллы-джан, из-за какого. Начала я его продавать, всё шло хорошо, но под конец стали прибегать те, что купили первыми, Клянусь счастьем этого дома, они орали на меня как голодные ишаки. Я даже не поняла, на каком языке они кричат. "Баджи, - кричали они мне, - баджи". А потом стали выплёскивать мне молоко под ноги, хватать за рукава и кричать, что я обманщица и требовать деньги обратно. А кто-то закричал, что надо вызвать милицию. Клянусь, Поллы, не знаю, откуда только сила взялась: схватила я бидон с остатками непроданного молока, да так побежала, что меня и след простыл. Но страху натерпелась, да и стыдно было.
- Стыд не дым, глаз не выест, - важно сказал отец, но по его голосу я сразу определил, что мамин рассказ его несколько смутил. Некоторое время он переливал чай из пиалы в пиалу, остужая его, потом как бы вскользь спросил:
- Ну и что, пришлось тебе вернут этим крикуньям деньги?
- Я так испугалась, Поллы, что если бы и хотела, не успела бы. Так что всё заработанное - при мне, но другой раз, пожалуй, на этом базаре мне лучше не показываться.
- Молодец, - похвалил он маму, что бывало с ним крайне редко. - А что касается твоего появления на базаре - надо посчитать все наши сбережения, и если их достаточно, может быть не придётся больше тебе обманывать этих доверчивых людей. Да и мне может быть, тоже. Всё-таки я не какой-нибудь там бездельник и базарный прощелыга без роду и без племени. Конечно, если деньги нужны на такое святое дело, как свадьба, поедешь не только на базар, но и самому чёрту в зубы, но как только женим нашего оболтуса - так и быть, базарные дела прекратим. Всех денег не заработаешь, а того, что есть нам всем хватит.
- Вот именно, - подтвердила мама.
Отец благосклонно посмотрел на неё.
- Должен тебе признаться, - сказал он маме, - что и мои дела сегодня были не блестящи, Конечно, помидоры я все продал что и говорить, Но, во первых, с каждым днём их привозят всё больше и больше, так что цена на них падает, во-вторых, очень много уж тепличных помидор, а в-третьих, мне показалось, что эти профессиональные торговцы стали на меня поглядывать как на равного, Я-то продаю то, во что вложен мой пот, а они перекупают овощи у простаков на месте за сущие гроши и втридорога перепродают их горожанам. Разве можно приравнивать меня к ним?
- И помыслить нельзя, - ответила мама.
- Вот именно, - сказал отец. - Как любишь ты говорить, Сона, вот именно. Нельзя и помыслить, И ещё… да уж, если рассказывать, то до конца. Пришёл я в хлебный магазин, набил полный хурджун хлебом и только стал расплачиваться - трое парней с красными повязками. Патруль! Подождали, пока я расплачусь, а потом подходят, вежливые такие, и спрашивают, зачем, мол, яшули вы столько хлеба набрали. Я было растерялся, но тут же нашёлся, не то несдобровать бы.
- И что же ты им сказал, Поллы-джан?
- Лучшая защита - это нападение, Сона. Я не стал ожидать дальнейших вопросов, а сам стал задавать им вопросы. "Как, говорю им, как вы думаете, молодые люди, зачем человеку столько вдруг Может понадобиться хлеба? Ведь одному столько не съесть, верно?" - "Верно", - отвечают они. - А я им говорю? "Ну, думайте дальше". - А они: "Вот мы и говорим, что многие берут хлеб и кормят им скот". А я им в ответ: "Верно, Ну, а если не для скота?" - "Для чего же ещё?" - удивились они. - "Эх, вы, говорю". Для других. Поняли?" А они не понимают, тогда я спрашиваю: "Вы женаты?" - "Нет", - говорят, - рано ещё". - "Вот, - говорю, когда станете к свадьбе готовиться, сразу поймёте".
- А они? - спросила мама и глаза у неё горели.
- Они и рты разинули. - Значит, к свадьбе готовитесь, яшули, спрашивают. А я им - вот именно, к свадьбе, сына женю. Так что и этого хлеба не хватит, ещё приеду тогда. Так они мне ещё хурджун помогли донести.
- Да ты у меня просто мудрец, - похвалила мама.
- Верно, - согласился отец. - Рот у меня не на затылке.
- И всё-таки… - робко произнесла мама и замолчала.
- Ну, что ещё за "всё-таки", - недовольно проворчал отец.
- И всё-таки ты не сердись, Поллы-джан, нехорошо, что приходится так делать: то покупателей обманывать разведённым молоком, то этих молодых людей… Да и тебе, я вижу, не очень всё это нравится, ведь ты и умнее многих, и руки у тебя золотые.