- Нелегко это сделать, сынок, знаю. Тут сразу не отрежешь - всю жизнь болеть будет. Ну а если не сможешь её забыть, дружи с ней после свадьбы, против этого у меня возражений нет.
- Мне очень жаль, отец, - сказал я. - Мне очень жаль тебя огорчать, но что мне делать - не знаю. Раз ты знаешь кому отдано моё сердце, думаю, не станешь меня неволить.
- Посмотри на него, - рассердился отец. - Посмотри на него, Сона. Вот какова благодарность за то, что я не досыпал ночами, всё стараюсь для него, а он… Нет, Ашир, не бывать по-твоему. Если ты родителей не уважаешь, и от них ничего не жди. Вот тебе моё последнее слово: скорее волосы вырастут у меня на ладони, чем соглашусь привести в дом другую невестку. Ничего не скажешь, хорошо ты отблагодарил родителей, что вскормили тебя и вспоили, одевали и обували.
- Мне кажется, ты упрекаешь меня съеденным хлебом, отец? Этого я от тебя не ожидал.
Бедная мама поворачивалась то к одному, то к другому, не в силах сказать ни слова.
- Поллы-джан, Поллы-джан, ну успокойся. Ашир, сынок, зачем ты упрямишься, расстраиваешь нас. Ну, помиритесь, прошу вас.
Но отца уже трудно было остановить. С дрожащими губами он стоял возле меня, едва доставая мне до плеча, и что-то пытался сказать, но от волнения не мог. Наконец он оттолкнул маму и закричал на неё, неповинную ни в чём.
- Замолчи, женщина. А ты, Ашир, слушай. Или ты подчинишься моему выбору и женишься на невесте, которую мы тебе нашли, или… или… - он хотел что-то сказать, но не находил самых грозных, способных меня испугать слов. - Одним словом, я тебя женю - и точка. Давай в машину, чего ревёшь, - закричал он на маму, которая утирала слёзы. И едва только мама уселась с ним рядом, он рванул с места и умчался в туче пыли, не закрыв за собой ни ворот гаража, ни ворот нашего дома.
Секизяб мне по-прежнему друг
Вот такая смешная история приключилась со мной в этот день. Трудно даже представить, что было бы, если бы не подоспевший так во время отгул. Теперь многое, чего я не понимал, стало для меня совершенно ясно: в частности - почему так изменился мой отец. Знаете, я даже не очень на него и сердился. Всё-таки по-своему он очень любил меня, и всё, что он делал, делал для моего счастья, - так, как он это счастье понимал. И кто знает, может и моя вина была в том, что случилось. Определённо была.
Ни раньше, ни позже ни единым словом я не дал понять моим родителям, что я люблю Кумыш. Сколько раз я собирался поговорить с мамой о Кумыш - и всё не решался, то одно мешало, то другое. Вот и дособирался. Я ведь чувствовал, что и папа, и мама, не имея никакого представления о Кумыш, настроены против неё. Предрассудки? Легко смеяться над ними тому, у кого их нет в крови, а мама и папа всю жизнь прожили вдали от города, и город казался им тем самым местом, откуда на человечество обрушиваются все грехи, и как осуждать их за это. Стоило мне заговорить о Кумыш и, я уверен, вспыхнул бы скандал и начались бы нескончаемые разговоры и обиды. Можно понять и меня - кому хочется обижать собственных родителей, которые готовы для тебя в огонь и воду. Но и Кумыш я ничего не мог объяснить. Она выросла в семье, где уважали свободу друг друга, и не могла понять мою собственную нерешительность. Если бы я поделился с нею своими мыслями, она могла бы отвернутся от меня, посчитав, что я ещё не созрел, чтобы самому решать свою судьбу.
И она по своему тоже была права.
А что оставалось делать мне? С одной стороны жаль родителей, от души желающих мне счастья, с другой стороны жаль Кумыш, с которой я не согласился бы расстаться ни за какие сокровища на свете.
Да, вполне впору было тут и смеяться, и плакать. Но я не стал ни плакать, ни смеяться, а просто пошёл к своему старому другу Секизябу, такому же седому от пены, и такому же вечно молодому. Так я поступал всегда, когда надо было принять какое-нибудь решение или забыть какую-нибудь обиду. Стоило только сесть у подножия водопада, как холодная, стремительная и прозрачная, как журавлиные глаза, вода смывала все печали и обиды, и, глядя, как она пузырится, клокочет и, звеня, уносится вдаль, ты забывал обо всём на свете, кроме радости, которая вместе со свежим воздухом наполняла твою грудь.
И вот я снова на речном берегу. Здравствуй, старый друг. Ты не забыл ещё меня? Как я соскучился по своему добродушному ворчанию. Подожди, устроюсь поудобней и всё расскажу тебе, ничего не скрывая. Только тебе я могу сказать всё без утайки, уверенный, что ты поймёшь меня и не станешь сердиться. Ты одновременно и учитель мой, и друг, и только тебе я обязан тем, что никогда не ощущаю себя в одиночестве. Разве не тебе я поверил тайну своей любви? Разве не при тебе мы с Кумыш поклялись любить друг друга до последнего вздоха? Разве не прячешь ты в своих водах её отражение, которым я так любил любоваться, когда мы с ней склонялись вместе над какой-нибудь тихой заводью. Да, да, я знаю твою тайну, старый и вечно молодой Секизяб: ты хранишь в своей памяти лица всех людей, когда-либо пересекавших твой поток, хороших и плохих, добрых и злых, молодых и старых…
Не раз и не два сидели мы с Кумыш на берегу Секизяба. Иногда наши отражения в водах были столь неправдоподобно чёткими, что хотелось потрогать их, убедиться, что это отражение в воде, а не в зеркале. Я и без того знал, насколько красива Кумыш, но когда видел её лицо, отражённое водой, поражался её совершенным линиям. Тогда она напоминала мне русалку из сказок, случайно встреченную на берегу одиноким путником. Внезапно налетел ветерок и рябь смыла дорогие мне черты. От неожиданности я притянул к воде руки, словно желая удержать исчезающее изображение, а Кумыш, увидев это, сказала - и я не понял, что было в её голосе: беззаботность или печаль: "Вот и унёс ветер твою русалку, Ашир". Потом, помолчав, улыбнулась и сказала: "Не грусти". Если придёшь на это место и позовёшь её любящим сердцем, она явится к тебе. Так, по крайней мере, говорят преданья".
Вот о чём я думал, пока медленно брёл по такой знакомой мне тропинке, которая сама собой должна была пройти мимо медпункта. И прошла - но кто же улыбается мне из открытого окошка улыбкой ослепительной, как тысяча солнечных зайчиков? Не надо быть мудрецом, чтобы догадаться.
- Ашир! - кричит мне Кумыш. - Погоди минутку.
Я готов ждать её и минуту, и долгие годы, но этого не требуется: она вылетает мне навстречу из-за угла дома, где расположен медпункт, и спешит мне навстречу. Как прекрасна её походка, она напоминает полёт птицы, стремительный и плавный. Как прекрасны ямочки на её щеках, когда она улыбается, не в силах скрыть переполняющую её любовь. Сколько бы мы не встречались, я всегда кажусь себе рядом с ней неотёсанным чурбаном, этакой глыбой, которую только что вывернул из земли ковш экскаватора.
Вот и сейчас лицо её светилось.
- Ну, здравствуй, Ашир…
Простые слова, правда. Но в голосе её было столько радости, столько доверия и любви, что если бы я не понимал этого до сих пор, то понял бы сейчас: никакой другой девушки я не смогу полюбить, пока я жив и в жилах у меня течёт кровь.
- И так, ты идёшь мимо меня.
- Не мимо тебя, а прямо к тебе.
- Значит прямо ко мне, но мимо работы. Ты что же прогульщиком стал? - И она шутливо наморщила носик. - Отвечай!
- Слушаюсь. Законный отгул. Вот так-то. Соскучился по Секизябу и решил поболтать с ним немного.
- А ещё по кому соскучился?
- А ещё по кому? Есть тут одна девушка, но кто она - не скажу.
- Ах, так! Тогда я тебе кое-чего скажу.
Я обнял её.
- Если не скажешь, не отпущу тебя. Люди придут в медпункт, станут искать врача, а врача нет. Запишут тебе прогул и объявят выговор. Давай, говори, что хотела.
Кумыш попыталась освободиться из моих объятий.
- Ты совсем с ума сошёл, Ашир. Действительно, сумасшедший. Скажу, конечно, скажу, только не сейчас. Это наша с тобой общая радость, в двух словах не скажешь - половина удовольствия пропадёт. Ну, отпусти меня.
- Поцелуешь - отпущу.
Она незаметно повела глазами по сторонам, нет ли кого, а потом вытянувшись во весь рост, обожгла меня своими губами. И снова я смотрел, нет, любовался её походкой, похожей на полёт: только что она была здесь и ещё воздух в том месте, где она стояла, прижавшись ко мне, благоухает, как куст роз, а теперь её нет.
Слова Кумыш не давали мне покоя. "Что хочет она мне сказать?" Наша с ней общая радость? Что же это?
Да, видно такие загадки разгадывать мне не по зубам. Думая об этом и ожидая, когда я снова смогу увидеть Кумыш, я без толку слонялся по аулу. Я пытался разгадать, что же могли означать слова Кумыш, предполагал и то, и это, но только ещё больше запутывался. Проходя через посевы, я наткнулся на стайку работавших девушек. Одна из них, которую я сразу и не узнал, окликнула меня;
- Эй, Ашир! Иди к нам, жених, угостим чем-нибудь!
И она раскатисто рассмеялась. По смеху я узнал её. Нязик! Она была всё такой же насмешницей. Сколько лет прошло с тех пор, как мы закончили школу - пять? шесть? Нязик успела и замуж выйти, и двух малышей родить. Впрочем, не она одна - почти все выпускники нашего класса остепенились и обзавелись семьями - кроме меня и ещё одного-двух парней, которые уехали на учёбу далеко от дома, в Москву и Ленинград. Среди девушек, окружавших Нязик, я заметил Гюльнахал, ту, Что отец прочил мне в невесты. Сначала я не хотел подходить к девушкам; сказать по правде, я немного побаивался острого языка Нязик, который после замужества стал, похоже, ещё острей, но всё-таки подошёл.
Да, это была всё та же Нязик, которая когда-то задевала меня своими насмешками. Замужество явно пошло ей на пользу, она как-то выровнялась, налилась и стала просто красавицей. Но смех её был всё тот же - немного игривый, немного манящий и достаточно громкий.