Выигравшая команда устроила памятный ужин для всех своих членов, с непременным условием надеть фирменные блейзеры "Козимо". Пиршественный стол буквально ломился от разнообразнейших кулинарных изысков, по вкусу до странности напоминающих полуфабрикаты, в которые почему-то забыли добавить искусственные ароматизаторы. Председатель конгломерата выступил с речью о предназначении спорта, где дух человеческий, воля, мастерство и сила обрели высочайшую форму самовыражения. Слушатели еще громко хлопали, когда из-за стола поднялся Микель Флейшман и заговорил о том, что хотя порой состязания и приобретают дурную славу по причине настоящих издевательств над телами атлетов, но пример Акила Саенца, его нынешний - и, надеемся, не последний - триумф ясно доказывает: правильное питание, программа тренировок, скрупулезно составленная на основании новейших достижений и тщательно выверенная для каждого гонщика в соответствии с его личными биометрическими показателями, а превыше всего - внимательная забота, дружеская атмосфера позитивного настроя и взаимной поддержки способны достичь результатов несравненно больших, нежели применение сложнейших химикалий, которым нет места в природе. По окончании спича публика вновь разразилась аплодисментами - надо сказать, довольно сдержанными со стороны председателя "Козимо фармацевтикалс". На этом торжественный ужин, скорее похожий на обедню в церкви, закончился, и мы разошлись по домам.
Двадцать второй этап
Во время "Сан-Себастиан классикс" на трассе прогремел взрыв. Состязания не были прерваны, однако маленькому мальчику в толпе туристов срезало половину лица.
Акил, похоже, расстроился. Не спешите упрекать автора данных строк в нечуткости. Разумеется, нигде, от Майами до Заира, дети страдать не должны. Учитывая, что мир наш далек от идеала, можно спросить: почему, собственно, малыш, пострадавший на соседней улице, вызывает больше сострадания, чем его сверстник, подорвавшийся на фугасной мине в Анголе или же отравленный газом в горах Анти-Таурус? Саенц не был родом из этих мест и в жизни не поддерживал никаких политических движений - следовательно, если разобраться, гонщику было не в чем винить себя. И все-таки новость его опечалила. "На том же месте могла оказаться моя дочь, Иридасея", - твердил мужчина.
Могла - но ведь не оказалась. Что тут еще скажешь?
Саенц не читал газет и не смотрел вечерних новостей вплоть до самой победы. Страшная весть настигла чемпиона позже, в душевой. В ту же минуту он бросил Патрулю: "Пошли отсюда", - проворно оделся, отмахнулся от роя журналистов, которые желали узнать его мнение о движении сепаратистов и о том, позволительно ли эксплуатировать спорт во имя политических идей, от бесчисленных охотников за автографами, даже от Флейшмана, забрался в низенький "диабло", и тот умчался с густым ревом. Азафран, чье сердце вполне доверяло лишь одному транспортному средству с мотором, а именно трактору, прибыл поездом через час. Акил, Перлита и крошка Иридасея, только и поджидавшие гонщика, дружно загрузились в машину и поехали вниз по дороге, через реку, в направлении "Дубков". На сей раз им захотелось посидеть в алькове, где легче вести доверительные беседы и к тому же предусмотрен специальный выступ для переносной коляски с ручками. Голоса за перегородкой звучали до необычного тихо, приглушенно. Видимо, из уважения к пострадавшим во время взрыва.
- Настала пора потолковать откровенно, - провозгласил Саенц, когда хлеб, вино и рыба заняли свои места на столе.
И погрузился в молчание.
- Почему? - спросила Перлита. Не "о чем потолковать?", а именно "почему?". Очень полезный вопрос.
- Я предан за миску чечевичной похлебки.
Далекие фашистские предки Акила через кровь передали ему склонность выражаться, будто человек, знающий Библию. Собеседники непонимающе нахмурились.
- Кем предан, дружище? - промолвил Патруль.
- В первую очередь самим собой, как оно всегда и бывает. Где преданность, там и предательство. Без верности одного измена другого - всего лишь ловкий маневр. Открываешь человеку двери в святое святых, и ведь прекрасно знаешь, что у него за цель - гадить, и ничего больше, но ты все равно пускаешь, а потом, когда твой алтарь в дерьме, начинаешь плакать и жаловаться! Так поступают малодушные трусы, если боятся покончить с собой.
- Ахинея какая-то. - Полупрожеванные религиозные изречения заставили Азафрана барахтаться, словно в омуте.
- Ты-то что понимаешь? - воскликнул Саенц тоном яйца-курицу-не-учат.
- Эй, ребята, - вмешалась де Зубия. - Какой здесь хек вкусный! Хватит вам, выше нос!
Супруг окатил ее таким взглядом, словно та предложила истязать младенца.
- Ну хорошо, - вздохнула жена. - Что у тебя на уме?
- Ничего. А что-то должно быть?
- Веселенькое дело! Сам же говорил: пора потолковать. О чем, дорогой? Ни о чем?
Патруль, один из самых кротких, самых чутких, самых отзывчивых людей в мире, внезапно лишился терпения, сам не понимая почему.
- Расхныкался, кретин, - произнес он тихо, но очень твердо. - Продал душу, а теперь ноешь. Отхватил машину и надеешься на полный счет в банке? Вылакал вино и удивляешься пустому бокалу? Просадил в карты свой дом и собираешься там спать? Чтобы трахаться с чертом, нужен керамический зад.
Откуда только что взялось? Если вы думаете, что последняя фраза относится к разряду забытых пословиц, то заблуждаетесь. Керамика в данном случае - всего лишь испытанный веками символ прочности. По крайней мере на Саенца это подействовало.
- Ах так, теперь ты заодно с гороховыми шутами? Подпеваешь их мерзкому визгу?
Де Зубия обернулась к Азафрану и красиво выгнула бровь, точно Коломбина. Очевидно, муж не рассказывал ей о бандитах с Лисарьеты. Но и Патруль не собирался просвещать даму на сей счет. И она повернулась к супругу:
- Ну ладно, выкладывай.
- Лучше тебе оставаться в неведении, - угрюмо хмыкнул Акил. - Иногда вступаешь на скользкую дорожку, сам того не замечая. Гуляешь себе, гуляешь. Издалека все так интересно. Потом опускаешь глаза, и вдруг оказывается: ты на узенькой дамбе посреди ужасной трясины. Обернешься - дорожка твоя утопла в грязи. Смотришь вперед…
- Да, да, да, - перебила Перлита. - Что за гороховые шуты?
- Если бы ты знала. И ты тоже, Патруль. Трахаться с чертом, говорите? Так оно и есть, только вам не понять.
- А ты все же попробуй, скажи, - подначил Азафран. - Может, не настолько все и страшно?
- Знаете, что меня утешает? Я всегда был один. Всегда-всегда, - кивнул он после раздумья, словно мысленно проверил на всякий случай парочку эпизодов, хотя бы косвенно противоречащих данной идее, и, к полному своему удовлетворению, нашел их неубедительными. - Сколько себя помню, одинешенек как перст… - Де Зубия собиралась возразить, но Патруль мягко накрыл ее руку. - Да уж, вам этого в толк не взять. Вот почему я одинок. Если бы вы понимали, все было бы иначе.
- Тогда и нечего было бы понимать, как сейчас, - завелась Перлита.
Не дожидаясь, пока супруги завязнут в очередном дурацком споре, Азафран решил вернуть их к реальности.
- Друг мой Акил, перед нами два вопроса. Вот сидишь ты здесь, и рядом - два самых преданных, самых, я бы сказал, близких человека. Проблема первая: считаешь ли ты, что мы не в курсе важных изменений в твоей жизни? Проблема вторая: скажешь ты нам или нет?
- Думаю, вы вообще ни рожна не знаете. Вам неизвестно, какова цена. Конечно, награда у всех перед глазами: знаменитейший, величайший, имя, навеки вписанное в историю велоспорта! Ну да. Все верно. Только я ли это, когда я встаю по утрам, когда мóю уши, спускаюсь в магазин за газетой, чешу свои яйца, пью кофе, включаю телик и вижу взрыв на улице, когда целую жену, ласкаю дочку? По идее должен быть я. Акил Саенц. А на самом деле - ничто, пустота в глянцевой журнальной оболочке. Меня нет, ребята, я вывернут наизнанку через собственную задницу. Хотя бы он предупредил, что заберет хлеб насущный, оставив лишь землю обетованную… Я теперь даже тела своего стыжусь. До того стыжусь, до того, что…
- А, ну, это не беда. Вот если бы у тебя нашли рак толстой кишки…
И вновь Азафран заговорил, не подумав. Само вырвалось. Надо же было сдвинуть разговор с мертвой точки.
Акил сделался похож на мумию.
- Что ты знаешь?!
Перлита закрыла ему рот ладонью, напоминая, что не следует повышать голос. В этот миг занавес раздвинулся, и появился Флейшман.
Невозможно, чтобы он просто проезжал мимо - человек, чей дом расположен полутора тысячами километров севернее. Удивительно, как он догадался, где нас искать, когда час назад мы сами не ведали, где окажемся. И еще непостижима глубина людского самообмана. Патруль начинал верить, что Саенц и впрямь считал свое положение засекреченным ото всех.
Опустившись на свободный стул, Микель заказал вина, немного хлеба и острые сосиски местной кухни. Подслушивал снаружи? Нет, навряд ли. Все это время Азафран держался начеку и, уж конечно, приглядывался к теням на занавеске.
Доктор улыбнулся присутствующим. Сверхчистые линзы его затемненных очков отсвечивали розовато-лиловым, и Патрулю на секунду почудилось, будто он видит в них отражение глаз Акила. Иридасея проснулась и захныкала.
- Позвольте мне. - Флейшман пружинисто вскочил с места, вынул девочку из коляски, и малышка тут же затихла.
Мужчина окинул взором опытного знатока ее крохотную фигурку, пощупал хрупкие предплечья, провел пальцем по ножкам, заглянул в глаза. Иридасея разулыбалась, с избытком вознаграждая Микеля за его старания.
- Само совершенство, - восхитился тот. И, посмотрев на супругов, добавил: - Впрочем, как же иначе?
- Отдай ребенка матери, пожалуйста, - проговорил Саенц, как если бы общался с недочеловеком.