- Сначала они отнимают разум.
- Кто?
- Боги. Если желают нам гибели. Разве ты не знаешь?
У Азафрана похолодело в животе.
- Басни!..
- Про богов-то? - Гонщик сдавленно усмехнулся. - Да, насколько нам известно. А все-таки сумасшедших на свете хоть пруд пруди.
- И кто же за этим стоит?
- Ни малейшего понятия. Рациональное объяснение… ну, не знаю… Эското, например. Любой, кого, по его мнению, Саенц подвел, или предал, или продал в свое время и кто из желания проучить уязвимого, как и прочие смертные, гонщика за его проступок подослал к нам этот кружок самодеятельности.
- Есть другие объяснения?
- Оставь, дружище. Мы что, живем во времена рационального? Большие лягушки, бойня в сарае, распятие… Нечего воображать, будто мы, рядовые парни, не видим дальше своего брюха. Теорий здесь больше, чем дней в году, не мне тебе говорить.
- А ты-то как полагаешь? - продолжал допытываться собеседник.
- Я? Ладно… Когда существуешь на уровне снов, никому тебя не достать, но ведь на одних грезах не проживешь - вот моя точка зрения… Если бы я догадывался, то поделился бы с вами, уважаемый сеньор Азафран. Мне в самом деле неизвестно, кто насылает на лидера кошмары наяву, и боюсь, для сколько-нибудь полезных соображений я не обладаю достаточной информацией. Зачем же блуждать в потемках и тешить себя пустыми умопостроениями? Уверен, ты смог бы сам посвятить меня в истинное положение вещей, вместо того чтобы терять время на бесплодные расспросы. Тогда мы оба только выиграли бы.
Патруля не в первый раз восхитила рассудительность этого тихони.
- Не сейчас. На сегодня скажу одно: о том, что случилось, и о глупой песенке никому ни слова.
Уходя, Жакоби хлопнул товарища по плечу в знак обоюдного доверия. Со временем, пожалуй, и он сделается достойным лидером.
- Доброй ночи, сеньор Азафран, - донеслось на прощание из темного зала для танцев.
- Так вот, значит, чем мы занимаемся, когда погаснут огни? Болтаем с мальчиками по душам? - послышался от раскрытой двери тихий голос Акила.
Нечто крайне досадное прозвучало в этих словах, обращенных к человеку, бывшему столько лет самым близким другом Саенца. Патруль без церемоний отбрил бы его не менее язвительным замечанием, но не стал. Железная выдержка, стальные нервы еще никогда не подводили его в нужную минуту.
- Хватит притворяться, что ничего не происходит, - только и сказал он. - Должны наконец и мы принять меры…
- Против балаганных шутов? - усмехнулся Акил. - Против уличных музыкантишек, нанятых каким-то уродом?
- Ах вот как было дело? И кто же этот урод, позволь спросить? Кто их нанял?
Саенц приблизился к Азафрану. Мужчины бок о бок оперлись на решетку балкона. Нить накала в уличной лампе, причудливая завитушка в чугунной клетке с налетом древности, покосившаяся градусов на двадцать, явно доживала последние мгновения, шипя и мерцая лихорадочными желтушными вспышками.
- Какого хрена ты здесь делаешь, кстати?
- Акил, пожалуйста. Если ты в курсе, кто за этим стоит, просто скажи.
- Куда уж яснее?
- Не знаю. Куда?
- Кто же еще?
- Не надо, старина, хватит изворачиваться. Ну же?
- Не спится, ребятки?
Патрулю не нужно было видеть лицо товарища, чтобы понять: вот он, сверхъестественный ответ.
Флейшман шагнул между мужчинами; его правая рука ровно легла на плечо Азафрана, а левая пересекла спину Саенца, словно патронташ. От доктора так и разило чистотой, свежестью и здоровьем, однако недаром говорится: унюхаешь туалетный дезодорант - подумаешь о дерьме. По коже Патруля пробежали мурашки, словно вокруг его плеч обвился голодный змей, источающий гнилостное дыхание.
Флейшман, у которого тоже имелось чувство времени, опустил обе руки.
- Микель, - отстраненно, глухо промолвил Патруль, - твои наемники смутили наш покой там, на Лисарьете, эти бандиты с их дурацкими, пугающими намеками… "Что делает колбасник со своими сардельками, когда они готовы, такие большие и жирные?" Зачем тебе это, Микель?
Даже в наступившем безмолвии, среди кромешного мрака любой, у кого в голове остались извилины, ясно ощутил бы: Флейшман поражен до глубины души.
- Что?.. - Затяжное молчание. - Давай-ка по порядку. Спокойно. Расскажи все, как было.
- Значит, мы поднимаемся по склону, не торопясь, каждый занимается своим делом, и вдруг… - Азафран изложил неприятные события, но вместо подлинного описания воссоздал по памяти отрывки из полицейских отчетов Габриелы Гомелес: - Громадные такие мужики, метра под два, наверное, трудно судить, когда ты в седле, с грубыми голосами, вооруженные до зубов, и запашина - хоть святых выноси…
Флейшман ловил каждую подробность.
- Мужчины, говоришь? Все трое? Высокого роста?
- Самые что ни на есть бугаи, - кивнул гонщик. - Здоровые, как слоны.
Микель, очевидно, понятия не имел, о чем речь.
- Козлы вонючие, - раздраженно прохрипел Саенц.
- Так ты подтверждаешь слова своего друга? - вскинулся доктор. - Ничего не добавишь?
Сердце Патруля учащенно заколотилось, но товарищ лишь угрюмо повторил:
- Козлы вонючие.
- Тебе нужно принять кое-что на ночь и ложиться спать. Идем, Акил.
И Флейшман повел величайшего велогонщика истории в кромешную мглу танцзала.
- Постой, Микель, - окликнул Азафран. - Ты хоть знаешь, как нас огорчила эта история, после Сарпедона и прочего? Акил расстроен, я тоже. Зачем ты это сделал?
Доктор вернулся на балкон, оставив чемпиона стоять в темноте, как малое дитя.
- Дорогой мой Патруль, - проникновенно сказал Флейшман. - Если только я выясню, чья это затея… Самое важное для меня - душевное здоровье гонщиков, особенно Саенца. Мы трое повязаны одной веревочкой, скованы одной цепью. А вас, сеньор Азафран, я искренне и глубоко уважаю. - Он поймал кулак собеседника и запечатлел на нем поцелуй.
"Твоей проклятой веревочкой, - думал Патруль, пока в темноте затихали шаги. - Меня-то не впутывай, приятель".
С тех самых пор Саенц держался в тени собственной команды, однако и не давал повода соперникам заблуждаться на свой счет. Игры закончились.
На следующий день после памятного разговора состоялся большой Пиренейский заезд. Гонщикам предстояло преодолеть две горные седловины и финишировать на третьей. Первым на гребень среднего склона взлетел Пелузо, на минуту и семнадцать секунд отставала от него группа лидеров, включая Карабучи, Тисса и молодое поколение "горняков" - Кейно, Мойо, Эбола, Тодден, аль-Удин, Кавоуга, Доллар-Ого. Во главе, собрав в кулак свою мудрость, опыт и силу, мчал почитаемый всеми Азафран, а за ним, у самого колеса, прикрытый от ветра и отвлекающих перепадов чужой скорости, с каменным лицом катил Саенц.
На вершине друзья провели классическую рокировку. Акил переместился вперед, товарищ сел ему на колесо, и гонщики слетанной парой устремились вниз, навстречу коварным крутым поворотам. Следовавший за ними Карабучи, в точности угадав дальнейшие события (то есть предвидя, как вскорости Патруль с умыслом отпустит Саенца к славе), попытался обойти обоих, но Азафран, стараясь по своему обыкновению удержаться в рамках неписаного кодекса чести, без которого велоспорт давным-давно выродился бы в хулиганские разборки на трассах, умело загнал противника на грань обрыва. Карабучи и тем, кто катил за ним, пришлось немедленно дать по тормозам, дабы не рисковать жизнью. Акил со свистом унесся на добрых полсотни метров вниз по дороге, и это был истинный конец Тура. Уже на спуске Саенц настиг Пелузо; последний пункт состязания - лыжная станция, расположенная на финальном подъеме на высоте в тысячу девятьсот метров - встретил гонщика с опережением в три минуты тридцать пять секунд. На подиуме чемпион принимал желтую майку победителя с видом цезаря, у чьих ног слагают дань, цезаря, не ведающего улыбки. Начиная с этого дня и до Парижа он упрочивал свое лидерство с непреклонной жесткостью. И если первую половину "Большой петли" комментаторы окрестили самой фривольной в анналах "Тур де Франс", то вторая по праву получила звание самой угрюмой.
Последний и величайший вклад Саенца в историю веломногодневки, как единственного гонщика, одержавшего шесть полных побед, не вызвал ни у кого особенной радости. Празднование прошло, как положено: речи, тосты, банкеты, награды, почести, однако на сей раз без обычного подъема чувств, сияющих от гордости лиц и т. д.