- Вот, приятели-други, ваша фатера, - шутит Федосов.
Он подтянут, выбрит, а главное почти всегда весел. В его больших черных глазах пляшут искорки молодого задора. Над принятием какого-нибудь решения он не задумывается, а действует сразу. Бондаренко более медлителен на этот счет. Вероятно, сказывается его гражданская профессия учителя. Федосов же в прошлом студент.
- Как раз каждому по одному окну, - говорит лейтенант.
Мы подходим к окнам и смотрим на вспаханный бомбами двор, который с двух сторон замыкают крылья нашего дома.
- Ну как? - спрашивает он.
- А ничего, воевать можно, ежели эта штука, - дядя Никита показывает на потолок, - не обвалится и не придавит нас, как мышей.
- Этого бояться нечего. Фашистские летчики вряд ли позарятся на нашу развалину.
Федосов уходит, мы садимся на килы бумаг и уныло рассматриваем друг друга.
С каждым днем бои становятся ожесточенней и яростней. Авиация противника наносит удар за ударом, буквально стирая с лица земли все, что еще осталось на улицах.
Дивизия Родимцева вступает в бой с ходу и выдерживает ожесточенные атаки превосходящих сил противника на Мамаевом кургане. Яростные схватки происходят в районе вокзала, который переходит из рук в руки несколько раз. Особенно тяжелые бои разворачиваются на левом фланге армии, в пригородах.
Мы неплохо устроились. Теперь у нас есть патроны, гранаты, запас ракет с ракетницей и ружье ПТР. А главное, есть время отдохнуть, почистить оружие. Бои идут слева и справа, а наш дом, точно остров, остается посредине течения.
Семушкин выскреб свою рыжую щетину и как-то сразу помолодел. Нам с Подюковым скоблить пока нечего. У меня на верхней губе пушок, а у него и того нет.
- Просто смешно: мужчина без признаков растительности. Ты хоть бы помазал чем-нибудь у себя под носом, - советую я Сережке.
Он щурит глаза и ехидничает:
- А я-то голову ломаю: откуда, думаю, у нашего Митяйки такие усища, точь-в-точь как у… Семена Михайловича Буденного.
- Но-но, не очень! - Я делаю широкий жест, будто приглаживаю метровые усы.
К нам подходит Семушкин. Вид у него бравый, немного торжественный.
- Никита Евстигнеевич Семушкин имеет честь быть сегодня именинником!
Он щелкает каблуками и козыряет. Мы поздравляем его, поочередно пожимая широкую и жесткую, как подметка кирзового сапога, ладонь.
- Сколько стукнуло, дядя Никита? - спрашиваю я.
Он немного кобенится, поправляет пилотку и чеканит:
- Сорок первый пошел.
У нас с Сережкой вместе едва-едва получается тридцать пять.
Семушкин достает из вещевого мешка какой-то пакет и фляжку. Я с любопытством наблюдаю за его руками. Вот он развернул газету, и мы увидели довольно объемистый кусок сала.
- Шпиг! - обрадованно кричим мы с Сережкой.
Младший сержант добродушно ухмыляется и разрезает сало на три куска.
- Сегодня я устраиваю пир, а вот это что ни на есть главное в нашем пиршестве. - Он взвешивает на широкой ладони фляжку. - А теперь, робята, то бишь - товарищи бойцы, как говорят, пожалуйте к столу, - приглашает Семушкин.
Не переставая удивляться, мы садимся вокруг перевернутого вверх дном ящика на кипы бумаги. Именинник разливает содержимое фляжки по кружкам и произносит речь.
- Други мои! - Семушкин обводит нас глазами. - Митрий, Серега… Почитай полгода мы воюем вместе… Это срок порядочный, чтобы, значит, узнать друг дружку. - Короткое молчание с понюхиванием из кружки. - И я узнал вас. Вы неплохие ребята. - Никита проглатывает слюну. - Можно сказать, что все мы стали друзьями, хотя я старше вас намного. Так вот, дорогие други мои, выпьем эти кружки, чтобы, значит, и впредь мы оставались такими же, как были. С нами может всякое статься… Только дружбу мы не должны терять.
- Правильно, дядя Никита! - подхватываем мы с Сережкой.
- Я ведь тово… не мастер речи говорить, - смущенно признается он и поднимает тост: - Будьте здоровы!
Семушкин высоко задирает голову и в два глотка выпивает. Мы следуем его примеру и после короткого, но веского "будьте здоровы" осушаем по сто граммов разбавленного спирта.
После "пирушки" я приглашаю Сережку осмотреть второй этаж.
- А что мы там не видели? - говорит он.
- Чудак человек, как же ты хочешь защищать объект, не зная его… - я подыскиваю убедительные доводы, - не зная его устройства, и вообще…
Чингисхан улыбается одними раскосыми глазами и соглашается.
- Ну, ладно, идем. Было устройство, да все выдохлось, - прибавляет он.
На второй этаж забираемся по шаткой стремянке прямо в пробоину потолка. Другого хода не существует: все разбито, завалено, снесено.
Здесь светлее и уютнее. Ветер крутит обрывки бумаг, которые, точно белые воробьи, летают из угла в угол, копошится в куче известковой пыли, скрипит оборванной дранкой. Потолок смотрит на нас рваными лоскутками голубого неба.
Мы подходим к окну. Вон там, справа, у "Красного Октября", идет бой. В размеренный треск автоматов тяжелым кашлем врываются разрывы мин, снарядов, гранат, разбрызгивая целый рой рыжих искр. Над тракторным висит лиловая занавесь дымки. Сам завод не виден: мешает правое крыло нашего дома. Прямо перед нами сгрудилось несколько крупных зданий, теперь таких же калек, как и наше, со второго этажа которого у и Сережка ведем наблюдение.
Под моим ботинком что-то звенит и лопается. Я нагибаюсь и поднимаю осколок дверной таблички; "Касса завода № 22…" Сережка поднимает закрашенное черной краской стеклышко и прикладывает на место. Я кладу сломанную вывеску на подоконник так бережно, словно от этого зависит дальнейшая судьба дома.
- Касса завода 221, - задумчиво бормочет Сережка.
- Сберегательная касса, - поправляю я его.
- Тут нет слова "сберегательная".
- Над нами и крыши нет, но это не значит, что ее вовсе не было.
В рваные пробоины врывается басовитый рев моторов. Мы пытаемся рассмотреть, кому принадлежат ревущие над нами самолеты.
- Черта с два, не увидишь отсюда, - выглядывая в окно, говорит Подюков.
- Идем вниз, а то как бы заместо второго этажа мы не взлетели на третий, - не очень удачно острю я.
Спускаемся по той же шаткой стремянке. У подъезда стоят Федосов, Журавский и политрук Ткачев.
- Так, миленький, так! - горланит лейтенант, размахивая руками.
Мы с Сережкой задираем головы и смотрим в небо. Два наших "яка" наседают на "мессера". Но он быстро выскальзывает из клещей и уходит с крутым виражом. Чуть правее, как жирные кряквы, переваливаются с боку на бок две "чайки".
Ускользнувший "мессер" делает разворот и оказывается у самого хвоста двукрылого истребителя.
- Ах, сволочь, что он делает! - стонет командир роты.
Серебристые нити трасс протягиваются от "мессера" до "чайки". Головкой подсолнуха вспыхивает пламя на фюзеляже самолета. Вот эта головка разрастается в трепещущую простыню, и "чайка", кувыркнувшись, круто ныряет в воздушную пропасть, оставляя за собой ручей черного дыма.
- Э-эх! - вырывается у всех.
Через минуту второй вражеский истребитель сбивает "яка". Оставшиеся два наших ястребка еще пытаются отомстить за гибель своих товарищей, но скорость…
- Скорости бы им, скорости! - с какой-то болью говорит Федосов. Его большие темные глаза горят злобой и ненавистью.
Второй "як", ревя мотором, с грохотом проносится мимо нас и падает в Волгу.
- Что же это такое? - чуть не плача, продолжает лейтенант.
- Летчика подстрелили, мерзавцы, - скрипит зубами Ткачев.
Мы, опустив головы, заходим в дом.
Со мной творится что-то неладное. Мне жаль погибших летчиков и сбитые машины. Но почему в то же время во мне закипает злость? Я пробую разобраться в себе.
Нам, бойцам Красной Армии, всегда говорили, что наша авиация куда сильней вражеской во всех отношениях. Сильней! А вот уже полгода я наблюдаю, как падают наши самолеты от тонких светящихся трасс "мессеров". Неужели виноваты летчики? Нет, летчики, насколько мне известно, всегда держатся стойко, мужественно. Нет, они никогда не отступают. Сам Гитлер в своих листовках хвалит русских асов. Тогда почему же немецкая авиация держит верх?
- А я с самой что ни на есть границы вижу, как сбивают наших, - говорит Семушкин, которому я поведал свои сомнения. - Об чем тут спорить, коли сами видим качество наших самолетов. Плохое качество, очень плохое, - разом отвечает на все мои вопросы дядя Никита. - А летчики молодцы. Только что они смогут поделать на своих тихоходах? - Семушкин плюет на цигарку и бросает ее за окно. - Но ничего, Митрий. Не может того быть, чтобы, значит, фриц победил русского, будь то на земле или в воздухе… Не может! - он ударяет ребром ладони по затвору винтовки.
Я уже не злюсь на бессилие наших истребителей. Я верю своему старшему товарищу. И я тоже про себя повторяю: "Не может того быть, чтобы фриц победил русского".
Каждый день наших будней здесь до отказа заполнен событиями. Некоторые из этих событий нас радуют, и мы смеемся, как дети; некоторые нагоняют тревогу и боль - тогда мы молчим и с остервенением стреляем в дома, где засели немцы.
Стаи "юнкерсов" налетают на тракторный. Шапки черного дыма вздымаются над цехами завода. Зенитки стучат как-то вяло и рассеянно, устилая небо белыми и черными овчинками разрывов. Но вот за Волгой раздается мощный гул залпа реактивных минометов. Мы видим, как с шипением летят продолговатые тела мин, перегоняя в воздухе друг друга.
- Эко дело, вот не думал, чтобы виден был летящий снаряд! - удивляется Семушкин.
Сережка говорит, что даже обыкновенные мины видны, когда они летят вверх. Я с ним согласен, потому что самому приходилось наблюдать их полет.