Мы окапываемся на западной окраине города. Справа от нас кладбище. Немецкая артиллерия крошит кресты и памятники, перекапывает могилы.
- Даже покойникам не дают покоя, - утирая потное лицо рукавом гимнастерки, ворчит дядя Никита.
Я передаю лопату Сережке и отдыхаю. Ладони саднят. Гляжу на них и вспоминаю пройденный путь от Харькова до берегов Волги. Сколько же перекопано земли? Ведь за последние три-четыре месяца мы только и рыли эти окопы. Бывало, не успеешь выбросить последнюю лопату земли, а командир роты уже бежит с новым распоряжением: "Приказано сменить позицию!" И снова, как крот, вкапываешься в землю, натирая на ладонях все новые и новые мозоли… А ведь не всегда удавалось отыскать лопату. Если и были у кого саперки, так занимай очередь и жди. А время-то не ждет. Коли приказано окапываться, выполняй приказ без промедления. Вот и грызешь окаменевшую глину чем попало: то штыком, то ножом перочинным, а то и руками.
Окопы… окопы…
Семушкин бросает лопату и, придерживая штаны, бежит на задворки. Когда он возвращается, я спрашиваю:
- Опять живот, дядя Никита?
Он качает головой и тихо стонет:
- Живот, Митрий.
Его лицо пожелтело, под глазами набрякли синие мешки.
- С чего бы это у вас?
- А черт его батьку знает. Может, с воды али еще с чего. Такое уж у меня брюхо никудышное. И получается, что я шкелет шкелетом.
- А может быть, все же то масло виновато? - осторожно намекаю я.
Семушкин смущенно водит пальцем по брустверу окопа.
- Не-е знаю… может, - уныло отвечает он. - Я ведь, Митрий, тово… не разнюхал, что олифа. Оно, конечно, виноват… Перед вами виноват…
- Нисколько вы не виноваты, - успокаиваю его. - Только вот живот…
Но тут я чувствую в желудке сильную резь. Выскакиваю из окопа и бегу за ближайшую развалину. Через несколько минут возле меня "приземляется" Подюков.
Неожиданно появляется двухфюзеляжный вражеский корректировщик. Завывая моторами, самолет кружит над нашими окопами.
- Сережка, берегись: тебя засек!
- Почему это меня, а не тебя?
- Потому что ты…
Тут я вижу, как что-то черное и бесформенное отрывается от "рамы" и летит прямо на нас. Неужели опять бочка? Тогда почему она так медленно падает?
- Сережка, бомба!
- Нет, это какая-то колбаса. Видишь, как она деликатно кувыркается.
Для безопасности мы все же ныряем под крышу, сброшенную на землю вместе со стропилами и балками. У меня над головой синим озерцом светится рваная дыра. Я поворачиваю голову и разыскиваю "колбасу", отделившуюся от самолета. Она продолжает кувыркаться в воздухе, медленно теряя высоту. И вдруг на нас посыпалось множество мелких, как ручные гранаты, бомб. Железными градинами они захлопали по нашей обороне. Ливень осколков обрушивается на крышу, под которой мы с Сережкой, точно кролики, жмемся друг к другу.
Я гляжу на крашенный суриком выступ железа и мысленно прощаюсь с жизнью.
Через минуту эти отвратительные хлопки умолкают.
- Сережка!
Молчание.
- Сережка, жив?
- Словно бы жив, - высовывая голову из-под какого-то тряпья, говорит он.
Первое знакомство с "хлопушками" состоялось.
Когда мы спрыгиваем обратно в окопы, Семушкин докладывает:
- Двоих… и троих поранило.
Нам понятно, что это значит.
- Кого?
Дядя Никита называет фамилии погибших.
К вечеру нас атакуют немцы. Хотя мы ждали этой атаки, но при виде десяти ползущих танков у меня засосало под ложечкой. Вероятно, то же почувствовали и мои товарищи.
Вдруг несколько разрывов вздыбились перед танками. Это наши зенитчики, что стоят за ближайшими домами, открыли огонь по наземным целям.
- Молодцы, зенитчики!
Семушкин деловито прицеливается и первым открывает огонь. Потом неторопливо щелкает затвором и снова нажимает на спуск. Сережка и я палим напропалую.
Один за другим вспыхивают два фашистских танка. После короткого замешательства фрицы двумя большими группами идут в обход нашей обороны. И тут эта противная тактика "клещей"! Через минуту шквал артиллерийского огня выметает нас из окопов.
Скоро мы перестаем видеть и слышать друг друга. Словно грозовая туча упала на землю.
- Товарищи-и! - как из могилы, доносится голос Федосова. - Отходить вон за те дома-а!
В просветах этой тучи мелькают сизые мундиры врагов.
- Робята, сюды-ы! - кричит нам Семушкин из-за массивного памятника.
Но Подюков, этот дьяволенок, точно прилип к месту. Я дергаю его за рукав.
- Подожди, я… Так… Есть… Еще один, - после каждого выстрела причмокивает он.
Сумерки черной волной захлестывают город, кладбище, степь. Мало-помалу бой утихает. Семушкин тащит нас за дома, где собирается рота. Федосов смотрит на нас и качает головой. Слишком уж мало осталось. Над соседними домами повисают красные и зеленые ракеты. Мы не знаем, кто наши соседи: свои или враг? Лейтенант говорит… Нет, он не говорит о том, что немцам удалось прорваться в город, - мы догадываемся. У меня сильно болит плечо. Это от того, что я много стрелял. Подюков трет себе уши.
- Что случилось? - спрашиваю его.
Он таращит раскосые глаза и глупо улыбается.
- Не слышишь, что ли?
- Звенит… в ушах звенит.
У многих перевязаны руки и головы.
Зенитчики куда-то исчезли. К нам подходит комбат с несколькими бойцами - все, что осталось от других рот. Среди них я узнаю трех бойцов, у которых, как и у нашего Семушкина, фамилии начинаются с буквы "С" - Смураго, Савчук, Ситников.
Комбат отводит лейтенанта в сторону, и они долго с чем-то говорят. Из переулка высовывается танк и, развернувшись, тут же скрывается за домами.
- Немцы! - кричит кто-то.
- Бросьте паниковать! Это наш Т-34, - строго говорит младший лейтенант Бондаренко.
Он сутул, узколиц, с небольшими глубоко посаженными глазами и высоченным белым лбом, прорезанным двумя глубокими морщинами.
Федосов машет нам рукой. Мы устало бредем за командирами по каким-то проулкам, закоулкам, улочкам, пока не выходим к глубокому оврагу, склоны которого пестрят разбитыми крышами глинобитных домиков.
- Куда вы лезете? - раздается из темноты сиплый голос.
- Дьявол ты этакий, - отвечает комбат. - Подпустил себе под нос, а потом спрашивает: "Куда лезете?". Может, немцы мы…
- Так я ж приметил, что свои. Немцам не суметь так заковыристо ругаться.
Проходим мимо батареи минометов, возле которой стоит часовой. Через полчаса устраиваемся в каких-то развалинах и тотчас же засыпаем.
От нашего политрука Ткачева мы больше и больше узнаем о планах противника. Вражеская группировка - около восемнадцати дивизий, - поддерживаемая шестьюстами танками и почти таким же числом самолетов, намеревалась с ходу взять город и перерезать Волгу. Сережка по этому поводу сказал: "Хвалится ерш: канат бы оборвал, да понос прошибает". Прав Сережка. Когда-нибудь и немцев прошибет такая штука.
Теперь мы знаем, что воюем в составе 62-й армии, которая защищает непосредственно самый город. Одно плохо что немцам все же удалось стиснуть его с севера и с юга и выйти к Волге. Но русские гнули подковы и крепче. По-прежнему наш батальон, в котором осталось не больше полуроты, находится в боях. Где только не побывали мы за это время, куда только нас не бросали. Вчера мы отражали атаки противника у дома НКВД, сегодня бросают нас к поселку завода "Баррикады", а завтра… Ну, а что завтра - покажет день. Мы все еще не влиты ни в какую часть.
Недавно мне довелось побывать на Мамаевом кургане, где размещен командный пункт армии. Передав пакет адъютанту Чуйкова, я в ожидании распоряжений залез в какую-то траншею и задремал. Меня разбудил грохот бомбежки.
Вокруг КП падали бомбы. Одна угодила прямо в дымящуюся кухню. Возле кухни сидел пленный немецкий ефрейтор. После налета ни кухни, ни пленного не оказалось.
"И сам командарм может остаться без обеда", - подумал я и, приняв пакет от того же адъютанта, помчался в подразделение.
Этот пакет решил, наконец, судьбу нашего кочующего батальона. Нас влили в состав дивизии Людникова, которая защищала завод "Баррикады". Шли по берегу Волги вплоть до заводов. У переправ по-прежнему было людно. Раненых очень много. Их не успевают перевозить на левый берег. Пикировщики целыми днями висят над переправами, заводами, над тылами.
Когда мы увидели свеженьких бойцов, прибывающих из-за Волги с новым вооружением, всем как-то стало веселее.
- Откуда, землячки?
- С Урала-а…
- Из Сибири-и…
- Во, - говорит Никита с видом мудреца, - эти, брат, тово… не подведут, народ настоящий, стоющий… Одним словом, уральцы, сибиряки. А кировских нетути-и?
- Нету-у, вятских не держим: гвардия!
Семушкин обидчиво морщится:
- Ишь ты, карандаш необточенный… вятских… Чалдон таежный! - огрызается он и догоняет нас. - Кировские мы…
Я спрашиваю Никиту, что такое "чалдон".
- А это, Митрий, тово… - Семушкин скоблит затылок и добавляет: - Прозвище сибиряцкое… А что оно такое - почем мне знать… Не знаю, Митрий.
Пополнение оказалось гвардейской дивизией Родимцева, которая с ходу вступила в бой.
Нашей роте приказано защищать трехэтажное здание. Оно построено в виде буквы "П". Правда, третий этаж грудой кирпича, железа и стропил лежит на потолке второго. Два крыла обращены на запад. Дом стоит в окружении таких же калек, как он сам. Цеха завода расположены где-то справа впереди. Мы видим только трубы да плоские закопченные перекрытия.
После осмотра коридоров первого этажа мы занимаем отведенную нашей тройке позицию.