- На фронт, что ли? - спросил Валентинов, отпустив Чинарева, деланно зевнул. - Слыхали.
- Не на фронт, а вот именно сохранять. Всех молодых, здоровых, ну таких, как я, как мы, приберегать, сохранять для мирного времени, не пускать, по возможности, в огонь, скоро конец войны, молодых и так ухлопали уйму, - горячился Пузырев. - Есть такой приказ, есть!..
- Это тебя, Пузырь, вроде бы на племя приберегают? - шепотом, вытаращив глаза, спросил Чинарев. - Смотрите-ка, племенной!
- Я точные сведения имею. Мне знаешь кто сказал? Я говорю, товарищи, совершенно точно, я все знаю! - даже побледнев, выкрикивал Пузырев.
Между прочим, он мог что-то знать. Работая посыльным узла связи, проныра, он бывал во всех отделах штаба; прикинувшись простачком, заводил разговоры с такими людьми, с какими не каждый рискнет разговаривать запросто.
- Подожди, подожди, - быстро переменил тон Чинарев. - А как же быть с наградами? Не-ет, так не пойдет. Ты, Пузырев, должен еще на фронте побывать, в последнем наступлении, как же ты без ордена домой? Вон Геша, хоть и без орденов, зато звание - сержант! Еще Горький сказал: "Сержант - это звучит гордо!" Раз ты на племя оставлен, тебе ведь еще и жениться, стало быть, надо, ты берешь в расчет такую тонкую ситуацию, а?
Пузырев расправил плечи, вскинул голову:
- А я и так весь в орденах.
- Ого! Уж не в подсумке ли ты их носишь, заместо патронов?
- Смотри! - гордо воскликнул Пузырев. Хлопнул себя по лбу: - Вот она, моя золотая звезда, смотри - это моя высшая награда!
- Шкура! - про себя выдавил Игорь.
- У меня бессчетно и других наград, - распалясь, выкрикивает Пузырев. - Смотрите. Вот ордена Славы, - хлопнул себя по щекам, - Вот - Красного Знамени, - ударил по груди. - Вот - Отечественной войны первой и второй степени, - вытянул вперед обе руки, - Видали? Вот сколько у меня наград! Их я завоевал на войне!..
- Подожди, подожди, - подымаясь, глухо сказал Стрельцов. - Ты, Пузырь, еще одной награды не получил. Самой важной. Вот тебе еще орден Суворова первой степени! - И, сделав выпад, изо всей силы двинул Пузырева в подбородок. - А вот еще - Невского, а вот - Нахимова! Шкура!..
Пузырев, спав с лица, пятясь, вылетел из шалаша, спиной распластался у основания сосны.
Валентинов схватил за руку Стрельцова.
- С ума сошел! Игорь! Ты же комсорг!..
- Вот потому-то я и должен его проучить!..
- Да? - серьезно, но так, что зуб его блеснул особенно весело, спросил Валентинов. - Пожалуй. - И отпустил руку Игоря.
- Эт-то что такое? - послышался снаружи голос старшины Грицая. - Что с тобой, Пузырев?
- Это я… это так, товарищ старшина. Споткнулся, - отрапортовал Пузырев, вскочив на ноги.
Грицай подозрительно смерил его взглядом, нравоучительно и строго сказал:
- Нельзя так спотыкаться, Пузырев, нельзя! - Заглянул в шалаш, крикнул: - Чинарев!
- Я, товарищ старшина! - гаркнул Чинарев.
- Поедешь сегодня на Лысанке в деревню за картошкой. Да смотри, мелочи не бери, бойцов кормим, не свиней.
- Есть, товарищ старшина! Зачищу контактики и вырулю…
Грицай покачал головой, ничего не сказал, вышел.
- Выслуживаешься, Чинарик? - хмыкнул Шелковников. - Машина рено, две скорости - тпру и но!..
- Не я и буду, если снова не выслужусь в шофера! - заверил Чинарев. - Это линия моей жизни. А за ради своей линии можно в огонь и в воду.
В нашей жизни все еще поправится,
В нашей жизни столько ра-а-аз весна-а-а-а,-
запел Валентинов.
"На фронт, на фронт!" - с новой силой подумал Стрельцов.
V
- Все ясно, дорогой Алексей Петрович. Коль при первой тревоге, в одну минуту поднялись в воздух столько бомбардировщиков, можно, как говорите вы, крестьяне, быть в надежде, скоро и мы двинемся - скоро, скоро! - твердо нажимая на "р", говорил Лаврищев, когда они с Ипатовым вышли из лагеря и по лесной дороге направились в штаб армии, на узел связи. - Это самое обнадеживающее в досадном случае с Карамышевой. Наступление! - произнес он сильно, с горячей надеждой. - А там - мир, новая жизнь. Ох как быстро будем жить после победы!..
- Нам только быстрее бы, Николай Николаевич, - озабоченно сказал Ипатов, выходя на высокую мшистую обочину дороги, где было посуше. - Рветесь к своей работе? А война еще говорит: подождите, я еще не разобралась до конца с вами, вы мне, может быть, еще должны…
- То, что мы сделали, теперь уже сделано. Победили в этой войне мы! При любых условиях, это ясно. - Задумался. - А вам, может, вернуться, Петрович? Вы что-то слишком расхромались.
- Ничего, - пробурчал Ипатов, стиснув зубы. - Надо наконец решить с Карамышевой, что ж мы томим девчонку. Третий день пошел - и никакой ясности…
- Ну-ну, смотрите, вам виднее.
Ипатов не говорил Лаврищеву о том, что только сегодня ночью к нему по делу Карамышевой приезжал представитель особого отдела армии капитан Станков. Он интересовался поведением Карамышевой, о чем она говорила в роте, с кем дружила, что известно о ее домашних, происхождении и прочее. Ипатов принял особиста вежливо, ответил на его вопросы; Станков, со своей стороны, вежливо предупредил, чтобы Карамышеву пока держали под арестом, построже, никого к ней не допускали, и уехал, не сказав больше ничего определенного. Все это не на шутку встревожило Ипатова: с особым отделом не до шуток! Обеспокоенный, еще не зная, что предпринять, Ипатов уговорил Лаврищева сходить на узел связи - разведать обстановку. К тому же, как он узнал, вернулся из поездки в части и генерал Прохоров.
Они шли по узкой лесной дороге с глубокими колеями, наполненными жидкой маслянистой грязью. С правой, возвышенной, стороны простирался древний сосновый бор с огромными, в два обхвата, деревьями, меж которыми рос частый стрельчатый подлесок. Великаны сосны будто дремали - они всегда дремали - утром, днем, вечером. По левую сторону дороги было светло, под уклон к речке, теснясь вокруг уютных полянок, росли молодые березки, орешник, осинки, ольха, разукрашенные желтыми, красными, черными с рыжими подпалинами листьями. Красными, золотистыми листьями была устлана и земля между деревьями; слышно было, как листья срывались с веток, сочно чмокнув, будто прощались с веткой, державшей их, и с тихим шелестом, планируя и ныряя, ложились на землю.
Болезненно хмурясь из-под потрескавшегося черного козырька своей старенькой фуражки, Ипатов вглядывался вперед, где тянулась бесконечно длинная, грязная, узкая дорога. В бору, направо, слышалась команда, здесь стояли другие роты полка: шестовики, радисты, шоферы. "Победили мы, - думал Ипатов. - Это теперь ясно. И я скоро тоже сниму шинель, вернусь домой - к земле, к жене. Три войны сломал - хватит!" Невыносимо болела нога, с каждым шагом боль усиливалась, и Ипатову казалось, что здесь вот, на этой узкой и грязной лесной дороге, сошлись все дороги его военной жизни - и потому так утомительно тяжело и больно было идти. Нога почти не сгибалась в колене, волочилась по грязи, оставляя неровный прерывистый след. Ипатов плотно сжимал зубы, сдерживая готовое сорваться ругательство. Лаврищев озабоченно шел за ним.
На повороте дороги, где в глубокой выбоине скопилось особенно много грязи, Ипатов оступился. Глухо застонав, почти падая, он опустился на землю.
- Алексей Петрович! - вскричал Лаврищев, бросаясь к нему. - Я так и знал! Не надо было идти по такой дороге!..
Он подхватил Ипатова под мышки, подтянул повыше, к сосне. Ипатов осторожно выпрямил больную ногу и спиною привалился к стволу дерева, покрытому сизыми лишаями мха; закрыл глаза. Лицо у него посерело и вытянулось, усы опустились к уголкам рта, на скулах спокойно, будто перемалывая что, ходили желваки. Минуты через две он пошевелился, снял с головы фуражку, осторожно, как слепой, положил ее возле себя. Его черные, прореженные спереди волосы крупными кольцами прилипли ко лбу, на висках можно было разглядеть седину.
- Ну-ну, старина, - растерянно, не зная, что делать, сказал Лаврищев. - Потерпи немного…
- Ничего… Коля, - открыв глаза, сказал Ипатов. - Сейчас пройдет. Мы, крестьяне, народ живучий, двужильный. Не беспокойся, пошли и дойдем. Теперь недалеко. - Ему почему-то было стыдно за это "Коля", нечаянно и впервые сказанное за все время работы с Лаврищевым. - Ничего, она у меня всегда так - нога-то. Ничего…
Он отдохнул еще минут пять, взял фуражку, тщательно, очень тщательно смахнул с нее приставшие иглы - и вдруг вскинул глаза, повел вокруг желтоватыми белками; его крупные, резко очерченные губы вытянулись в широкую улыбку. В зарослях орешника напротив опустилась стая снегирей. Склонив голову на плечо и подобрав нижнюю губу, Ипатов неожиданно издал четкий снегириный посвист, затем зашипел призывно, громко: "жи, жи! жю, жю!" В орешнике прислушались, вспорхнули с ветки на ветку, затаились. Вот один снегирь отделился от стаи, нырнув, камнем опустился на ветку, нависшую над головой Ипатова, засвистел, зашипел торжествующе: "жи, жи! жи, жи!.." Крупные капли, сверкнув огнем, посыпались с ветки на обнаженную голову Ипатова; с деланным испугом он прикрыл голову рукой, засмеялся.
- Не забыл. Ишь ты, ретивый! Это их брачный сговор: жи, жи! Не забыл, мошенник, ишь как подскочил! - Ипатов решительно, глубоко нахлобучил фуражку на лоб. - Пошли, Николай Николаевич, отдохнули…
Лаврищев помог ему встать.
- Ишь ты, не забыл! Ишь ты! - говорил Ипатов, медля и будто не решаясь сделать первый шаг, потом поправил ремень, пошел впереди Лаврищева, подчеркнуто не хромая.