- Не плачь, дура, чево ты! - обернувшись на нее книзу, говорит ей красивый солдатик. - Ну, чего ж ты! Ведь сказано, назад вернемся!
- О-ой, саколику мой! - слышен в ответ на это сквозь всхлипыванья прерывистый, надорванный от слез женский голос.
- Эка бесстыжая!.. Полно-те, не срамись!.. При людях сама бежить, а сама плачить!.. Право, стыдно!.. Аль с утра уж хватила, что ли?.. Рабята смеяться будут.
- Ничего, пущай ее! - толерантно замечает сосед. - Известно дело: покутница, солдатка…
- Ой, салдатка, салдатка, голубонько мой! - сквозь слезы, ни на кого не глядя и все продолжая закрывать глаза рукою, навзрыд голосит бабенка. - Може й маво саколика гдысь-то проводзаехтось так само!.. Быу, та и узяли, у москалики пайшоу, и сама одна зосталасе!.. О-ой, саколику мой ясны!..
- А ось пачакай, пачакай, быдло ты! Я це кием! - грозится на нее своею дубинкою солидный сотский.
Но покутница знай себе воет.
- Ну, дура, не плачь, говорю! - продолжает время от времени увещевать ее красивый солдатик. - Ведь ничего не поделаешь!..
Назад вернемся, так я те хустку червону подарю… Не плачь же! Срам ведь!
- Ничего! - опять-таки отвечает на это сосед. - Пущай ее!..
Потому, известно - любоф!
Но вот, и староста с сотским, откланявшись в последний раз "до забаченья", понуро повернули назад к деревне, и покутшща-бабенка отстала от конского шага, утомясь наконец от быстрой ходьбы босыми ступнями по холодной, жестко замороженной почве, - и эскадрон мало-помалу всею своею темною, колеблющеюся массой скрылся за горою, по направлению к городу, в легком морозном тумане занимающегося утра.
Рассчитывая, что завтра придется пораньше встать, я нарочно раньше лег в постель и, по обыкновению, на сон грядущий стал пробегать столбцы первой попавшейся под руку газеты. Было уже более двенадцати часов, когда в прихожей раздался авторитетный звонок, обыкновенно обозначавший своею силой приход кого-нибудь из товарищей, - и точно: через минуту в спальню ввалились с топотом и веселым шумом адъютант с квартирмейстером.
- Как!., уже в постели? Что за безобразие! Эдакая рань еще, а он спать! - раздались их возгласы. - Мы, брат, к тебе прощаться пришли - "принимай гостей, покидай постель"!
- Вас бы нелегкая еще попоздней принесла: чем же я теперь кормить вас буду?
- Все, что есть в печи, - все на стол мечи!
- Было бы что метать-то! Трактиры наши, сами знаете, в эту пору уж заперты.
- Не в трактирах дело, а в хорошей беседе! Чай дома есть?
- Разумеется.
- И выпить найдется что-нибудь?
- По обыкновению.
- Ну, а хлеб да соль у денщиков отыщем, - значит, аминь тому делу!
Однако я распорядился, чтобы человек побежал поскорее в ресторан и попытался бы там достучаться да добыть чего ни на есть из съестного, хоть холодного ростбифу, что ли.
- Вот это правильно, - подхватил адъютант, - потому что не о едином хлебе сыт будет человек, но и о ростбифе.
Пока один денщик побежал в трактир, другой стал возиться около самовара, раздувая его по денщичьему обыкновению длинным голенищем походного сапога.
- А где Апроня? - осведомился адъютант о моем сожителе, которого добрые приятели попросту звали между собою этою интимною кличкой.
- А где ему быть? По обыкновению, в театре пропадает.
- И все подыхает по Эльсинорской? С актрисками возится?
- Подыхает…
- А лихо она, черт ее возьми, канкан танцует!.. И куплеты сказывает не без шику!
- Тем и берет. Впрочем, девочка добрая…
Завязался обыкновенный офицерский разговор: о лошадях, о манеже, о начальстве, о женщинах, о ростовщике-еврее и его процентах, да о романе "М-ll Giraud - ma femme".
В это время раздался новый звонок - и после некоторой возни в прихожей вошел мой сожитель Апроня.
- А я, брат, с актрисками, - проговорил он таинственным полушепотом, на цыпочках шагая ко мне своими длинными ногами и подавая нам руки.
Мы все невольно рассмеялись.
- Где ж они и много ль их?
- Здесь вот! - И он кивнул по направлению к нашей офицерской гостиной и кабинету. - Целая тройка! И есть мы все хотим, как сорок тысяч братии хотеть не могут.
- Целая тройка?!. Что ж там больно тихо у них, никакого гвалту не слыхать?
- Постойте: разойдутся еще… Вот городишкото мерзейший! - с досадой продолжал Алроня. - Только что спектакль кончился. Думал поужинать; толкнулся к Роммеру - залерто, к Шестаковской - заперто, к Вездненскому - тоже заперто!., Тфу ты!.. Вот и живи тут!.. А они есть хотят; Варвара Семеновна даже и не переодевалась: как играла, так дебардером и поехала; торопились, думали - авось не запрут, ан не тут-то было!.. Ну, уж город! В двенадцать часов хоть с голоду помирай!.. Я вижу это, что и есть-то им хочется, да и прозябли, катаючись со мною за пищей; ну, что ж тут, думаю… "Поедемте, mesdames, говорю, к нам: авось что-нибудь и отыщем". Ну, вот и приехали! Найдется, что ли, у нас-то хоть что-нибудь?
- Да что вы там заперлися? - раздались веселые и нетерпеливые голоса за запертой дверью. - Прикажите хоть огня-то подать… Мы в потемках!
Я велел мигом зажечь лампы, затопить камин и давать поскорее чаю, а сам живо оделся и явился к нежданным гостьям, которые уже весело тараторили с моими товарищами, вышедшими к ним по первому зову.
Я нашел в своем кабинете уже довольно оживленную картинку: большая лампа под розовым колпаком наполняла всю комнату мягким матовым светом; сухие дрова уже весело трещали в камине; две актрисы, Каскадова и Радецкая, обе очень миловидные и веселые женщины, - напялив фехтовальные перчатки и упрятав свои головы под сетчатые маски, стояли посередине комнаты в самых воинственных позах и затеяли между собою преуморитель-ный бой на эспадронах, к немалому соблазну лягавого щенка, который, весело тявкая, гонялся то за одной, то за другой, игриво теребя их шлейфы; а страсть моего сожителя - девица Эльси-норская, одетая мальчишкой в шикарный костюм дебардера, в котором она только что играла в театре роль Леони в известном буфе "Все мы жаждем любви", - сидела за пианино и, как-то ухитряясь в одно и то же время перекидываться словцом-другим в общей болтовне и аккомпанировать себе бойкими аккордами, напевала шикарный куплетец:
A Provins
On recolte des roses
Et du jasmin et lies tra ta-ta-ta,
Et beaucoup d'autres choses!
Звуки свежего голоса, смех и возгласы двух бойцов в юбках, их оживленные личики с яркими щеками, с которых не успел еще сойти густой румянец, наведенный на них морозным холодком, потом этот лязг стальных эспадронов, веселое тявканье щенка и треск ярко пылающих поленьев - все это казалось так ярко, весело, молодо, свежо, все дышало такой беззаботной и беззаветной жизнью и удовольствием, что я нимало не пожалел о том, как теперь, ввиду завтрашнего похода, пришлось подняться с постели в час ночи вместо шести утра, и был очень доволен этим внезапно импровизированным набегом на мое обиталище.
- Однако соловья баснями не кормят! - воскликнул мой сожитель. - Что же, в самом деле, есть у нас что-нибудь есть?
В эту минуту вошел денщик мой, которого посылал я в трактир на фуражировку.
- Вот тебе и живой ответ на твой голодный вопрос, - сказал я, указывая на него Апроне. - Ну, что, Степан, что скажешь?
- Заперто, ваше благородие.
- Тфу ты! - с досадой топнул сожитель. - Ты б разбудил их!
- Я разбудил-с; только повара у них все разошедшись и огонь погашен, а буфетчик пьян-с; одначе ж я, взямши его деликатно, значит, за шиворот, препроводил в кладовую и нашел четыре холодных каклетки-с.
- Только четыре?! - вскричали мы с ужасом.
- Только-с, - ответствовал невозмутимый Степан.
- Ну, господа, утешительного мало!
- Так точно, ваше благородие, я и сам думал, что мало, и для тово толкнулся этта у нас внизу к евреям и добыл у них два куска жидовской щуки маринованной.
- Четыре котлетки и два куска жидовской щуки! Значит, положение наше еще не так отчаянно! Фонды подымаются!.. Ну, а дома не найдется ли еще хоть чего-нибудь из перекусок?
- Амар-с есть! - доложил Степан. - Копченая корюшка есть… сыру небольшой кусок остамшись… да еще с полбанки пикулей найдется.
- Так что же ты молчишь-то, голова!.. Живо тащи все это сюда… Живо!
- Каштаны тоже есть, ваше благородие! - вспомнил он, уходя уже за дверь. - И фрухта есть…
- Какая фрухта?
- Груши-с. Штук с десяток будет.
- Каштаны и груши! Пикули и омар! А ты говоришь, что ничего нет съедобного! Варвар ты эдакой!
- Так нетто, ваше благородие, все это съедобное? - недоверчиво ухмыльнулся мой Степан Григорьевич.
- А что ж, по-твоему?
- Так, малодушие одно… баловство, значит.
Однако наши жрицы Талии и Мельпомены настолько проголодались после длинного спектакля, что не сочли малодушием ни пропитанных каенским перцем английских пикулей, ни каштанов, которые они тотчас же стали печь в камине и преуморительно таскать их из полымя концами эспадронов.
Омар и копченая корюшка, котлеты и жидовская щука, пикули и ломти ржаного солдатского хлеба (за невозможностью достать лучшего) - все это исчезало с тарелок с быстротой вполне похвальной, как вдруг раздался звонок паки и паки, и вслед за тем вошли еще четверо товарищей.
- А мы на огонек! - объявили они. - Видим свет в окнах, слышим звук унылый фортепьяна - и зашли!
- Откуда Бог принес?
- От Колотовичей - там нынче вечер коротали на английском чае… Нет ли, господа, хоть рюмки водки-то?
- Есть!.. Только вот насчет закуски уже скудновато стало!
- А твой походный поросенок с курицей?