- Ладно вам! - прикрикнул он, вытирая кружку. - Нельзя ж больному человеку другие сутки морить себя голодом! Перекусите, пока придет кухня.
- Потом, Сидор.
- Слыхал уже. Поешьте!..
Командир полка откинулся на спинку стула, передохнул.
- Ты что на меня кричишь, вроде на батька? Вот отдам в разведку, там научат субординации. Атласов - он научит, сам знаешь! Как, лейтенант, возьмешь его?
- Куда мне такой семафор? За пять километров видно.
Майор безнадежно закрыл глаза.
- Что же делать с тобой, Сидор?
- Поешьте! - не отступал тот, кутая его колени. - Ей-богу, скажу доктору!..
- Вот болячка! А еще земляк, горловский шахтер!
- Так от простуды ж самое верное крутой чай с горилкой та перцем! Дите вы, не знаете?.. Двести граммов - и что бабка пошепчет! А аппетит - юрунда! Можно через силу.
- А может, лейтенант, действительно разбомбим эту чертяку? - постучал майор ногтем по запотевшей бутылке. - Меня и вправду что-то корежит.
Сидор из-за спины майора умоляюще кивал Кириллу.
- Да я, по совести, не прочь! - снял тот шапку. - Сегодня еще не ел…
- Все! Еще кружку, турок! - Командир придвинул к себе сало. - "Харч в обороне - главное!"- так говорилось у нас до декабря, да? Но добрый харч и в наступлении…
Загудел зуммер.
- "Река" слушает! - зашипел Сидор в телефонную трубку, но тут же, округляя глаза, передал ее майору. - Комдив!..
Майор удобнее расставил локти, собрался с силами:
- Слушаю, товарищ двенадцать… - Пальцы свободной правой руки заученно потянулись к седеющему завитку над лбом, крутнули его, как ус. - Да, я тут уже. "Сынки" пошли дальше… Нет, "ниточек" к ним еще не имею… Есть! Есть!.. Да кто вам наговорил, товарищ двенадцать?! Чепуховый насморк… Конечно, в такой день пусть лучше врагу будет кисло! Кстати, трофейщики уже дали мне сводку. Получается, что мы здорово таки пощипали нашего старого знакомого - генерала Хейнрици. Тут не шерсти клок, как говорится, а прямо вилы в бок! Я пошлю вам сводку… Сейчас, по телефону?.. Есть! - Майор вытер повлажневшее лицо, достал из-под карты желтоватый листок, вырванный из полевой книжки, придвинул свечу. - Слушаете, товарищ двенадцать?.. Это по городу только, на моем участке, и, думаю, не точно: не успели все подсчитать… Есть. Докладываю: тридцать два исправных танка… без горючего, кстати… сорок тысяч снарядов, более шести миллионов патронов, сорок восемь орудий, сто пулеметов, двести сорок вагонов с военным имуществом, двенадцать паровозов, более четырехсот автомашин. Слушаете?.. Пока все. Нет, виноват! - Майор поспешно перевернул листочек. - Самое интересное забыл. Эшелон новогодних подарков из Берлина… Да, да, оттуда! И главное, подошел час назад… Именно как кур во щи!.. Вина, сладости, зимние вещи. Побор со всей Европы, конечно. На каждом вагоне плакат: "От фюрера - героям Калуги"… Ну, тут ваше слово, товарищ двенадцать, кого теперь считать героями Калуги…
За окном скрипели полозья, слышались окрики ездовых. Издали накатывался низкий железный гул, и вот цементный пол, и стол, и белые свечи, которых Сидор-маленький зажег целый десяток, начали мелко дрожать: через привокзальную площадь пошли танки.
Накручивая седой клок на палец, майор говорил, дыша с присвистом:
- Нет, нет, товарищ двенадцать, мой сосед дрался хорошо, но вокзал и танки - это наше… Да, да, Атласова работа, именно его!.. Виноват, не слышу… Вот за это спасибо, большое спасибо, Иван Алексеевич!.. Конечно достойны!.. Кирюша! - прикрыл майор трубку. - Тебе за Калугу "Красное Знамя", и Андрееву…
Теплая волна радости подняла Кирилла.
- A-а… как же?..
- Атласов спрашивает, а как же остальным его орлам, товарищ двенадцать?.. Да нет, это он интересуется. Он интересуется, говорю!.. Да вот он, передо мной… Сало резал, а сейчас стоит, переживает… И вовсе я не жадный, просто они у меня все герои… Так ваша школа, товарищ двенадцать! Ваша, ваша!.. Вот это справедливо! Еще раз - спасибо! Сейчас же пришлю на всех наградные… Нет, нет, Атласова не задержим. Он сейчас выходит… Да, сам пойдет, как вы и распорядились… Конечно, лучше его кто же сделает?! Есть! Всего доброго!
Возвращая трубку Сидору, майор задержал взгляд на исхудалом лице разведчика, посопел:
- Поспать бы тебе. Глаза у тебя ненормальные… Иди сюда!
Кирилл обошел стол. Глаза у него жгло, точно их запорошило песком, знаки на карте сливались в рябое зеленоватое пятно. Он потер веки, положил локти на стол. От маленького тела командира шел сухой жар.
- Выйдешь севернее Азарова, сюда. - Майор показал карандашиком место на карте. - Пока немцы чинят стрелки, ты подорвешь рельсы. Иначе наша пехота не успеет… Немцы хотят скорее протолкнуть эшелоны к Тихоновой Пустыне, а мы не дадим! Тихонова Пустынь - очень важный пункт. Смотри: мы берем эту станцию и перерезаем противнику пути отхода на Вязьму по железной дороге, перерезаем дорогу Москва - Сухиничи. Понимаешь?.. Немец на это легко не пойдет. Драка будет. День, может, неделю, черт его знает. Эшелоны за это время - тю-тю! Поплывут в Германию.
- Ясно, товарищ майор.
- Дорога, конечно, охраняется…
- Ясно.
- Выполнишь задание, двигай вперед, в лес, сюда, на эту тропку, к Горенскому. Доложишь по рации.
- Есть.
- И чтоб пехота на пятки не наступила!
- Есть!
- Действуй, солдат!..
4
Первым шел Кирилл в белом маскхалате, с автоматом на груди. Следом цепочкой двигались шестеро - тоже в белом. Чтобы не потеряться в темноте, держались теснее. Шли третий час, а им казалось - целую вечность: так мотала вьюга, застигшая еще у города.
Там, где шоссе круто забирало к северу и надо было оставлять его, наткнулись на обгоревший немецкий танк.
- Отдохнем! - крикнул Кирилл, оборачиваясь к Андрееву.
Сержант с ходу толкнул его головой в грудь, выпрямился, рукавицами загородился от снега.
- Пришли?
- Садись! - приказал Кирилл.
- Припоздаем, товарищ лейтенант, - с тревогой сказал старшина.
- Нет! Отдохнем.
Ноги у Кирилла дрожали и подкашивались. Он привалился плечом к броне, еще дышавшей теплой гарью, натянул на лицо капюшон халата.
Бойцы молча устраивались рядом. Радист Пчелкин выгреб в сугробе ямку и сел, доверчиво прижимаясь узкой спиной к ногам лейтенанта.
Ветер пронзительно свистел. Сухая крупа стучала по заледеневшим халатам, как по жести.
В тепле щеки у Кирилла горели до боли. Потом это прошло. Навалилась дремота. В гаснущем сознании возникали картины пережитого, то смутные, словно плывущие в тумане, то яркие, как ракеты ночью. Вот улица в Калуге, похожая на огненный туннель. Из сизой хмари вываливается черный "юнкере", роняя железную каплю, и четырехэтажный домина раскалывается, точно полено под топором. Из трещин льется пламя и растекается по мостовой, липкое, как кровь. Падает срубленный снарядом телеграфный столб, а через него острыми плечами в пылающую дверь валится, проглотив крик, ариец в кургузом мундирчике. День или вечность назад он, Атласов, убил его? Каска летит прочь, и огонь хватает лохматую голову врага. День или вечность назад это было? Огромно время на войне!..
Жестоким усилием ноли Кирилл заставляет себя проснуться, испытывая колющую боль под черепом. А через минуту засыпает опять. И опять перед ним четкая, но теперь далекая-далекая, как в перевернутый бинокль, картина. Меж двумя пирамидальными тополями, строгими, как древки знамени, высится братская могила. В небо вознесен тонкий обелиск, и над ним плавно летит навстречу белым облачкам красная звезда. Мальчик, в полотняной рубашке, загорелый, как ржаной сухарь, и молодая темноволосая женщина стоят у насыпи, еще не поросшей травой, и, подняв заплаканные лица, всматриваются в колонку имен на узкой грани памятника.
У его основания врыт серый камень-валун. На камне высечено крупно:
"Спите, орлы боевые.
Вы заслужили славу и вечный покой".
Вправо, по склону к сверкающему лезвию Кубани, горят хаты. Высоким огнем горят…
Женщина сжимает кулачок сына в черствой ладони, шепчет:
- Смотри, Кирюша! Смотри, горький мой, и не забудь батько!..
Мальчик обращает к ней серые, узкого степного прищура глаза под выгоревшими неласковыми бровками и молчит. Горе, которому никогда не выветриться, нежность, упрек в его глазах, но маленький рот не по-детски сжат…
"Мамо, мамо! - горячо шепчет во сне Кирилл, торопясь теперь сказать то, что не сумел тогда выразить словами босоногий, заплаканный казачонок. - Не говори так, мамо! Под каждую слезу твою я подставляю сердце, как ладони, и ни одна материнская слеза не упала на землю… И разве не твои губы отпивают по капле мою боль, когда мне кричать хочется, а сердце затыкает горло и душит?.. Я - маленький, мамо, и мне очень хочется, чтоб и меня, как других, счастливых, погладил по голове отец. Мой отец - самый лучший на свете! А он уже не придет. Никогда, никогда!.. Я все знаю и все помню. Утром тогда страшная была степь. Вытянулась, как и порубанные казаки, и лежала синяя, и также не откликалась никому. Бабы голосили, а крик падал рядом и глох в бурьяне. Эскадроны шли в пешем строю к яме, а степь молчала. Казаки шли, опустив головы, каждый вел в поводу коня и нес в шапке землю. Я помню, мамо! Ленты на шапках были красные, а земля черная. А следом шла станица. Краю не было людям! И все сыпали землю. Она текла вниз, а могила росла. Я помню!.."
Мать строго указывает вверх, на колонку имен.
- Не забудь!
И читает:
- Мак-сим Ат-ла-сов.
Губы ее блекнут от горя.
Степью они пошли к синим кущам на горизонте. Оттуда, с полустанка, по станице, захваченной белыми, редко било орудие.