Непросто начинать сначала. Кажется, есть все: приказ, дающий власть, воинские уставы и наставления, регламентирующие боевую учебу, есть опыт и знания. А пришлось - и голова кругом: с чего начинать?
В первый день он чувствовал себя растерявшимся учеником. Чтобы собраться с мыслями, пошел в управление тихим лабиринтом арбатских переулков. И услышал из-под арки захлебывающийся мальчишеский голос:
- Чудовищное злодеяние взбесившегося фашизма всколыхнуло советский народ. Смерть фашистской гадине! Священная ненависть к врагам отечества клокочет в груди каждого советского гражданина...
Кузнецов заглянул под арку и увидел пионера в красном галстуке с газетой в руках и трех старушек на скамейке возле него.
Он слушал торопливый, срывающийся на крик голос и удивлялся ненависти, клокотавшей в газетной статье. Дойдет ли она до людей? Ведь так недавно в газетах писалось о Германии совсем другое. Могут ли люди всего за несколько дней резко переменить мнение? И правильно ли звать к ненависти? Кто они, напавшие на нас враги? Обманутые немецкие рабочие и крестьяне. Их можно презирать за слабость. Но надо ли унижаться до ненависти?
- "Мы будем бить фашистов на суше, в воздухе, на воде и под водой. Мы будем бороться до тех пор, пока последний немецкий солдат не будет вышвырнут с нашей земли, пока не будет уничтожена вся фашистская клика. Нет места на земле гитлеровским изуверам!" - продолжал читать мальчик.
"А можно ли без ненависти идти врукопашную?" - вдруг подумал Кузнецов. Прежде военное искусство представлялось ему лишь борьбой умов и знаний, теперь он начал понимать, что победа будет зависеть еще и от меры ожесточения бойцов...
Несколько дней спустя он услышал по радио слова Сталина о "священной ненависти" и понял: ненависть - это оружие. И немаловажное.
Вскоре Кузнецов уехал во Владимир, а оттуда в красивый сосновый бор над Клязьмой, где должен был формироваться полк.
- Когда подавал рапорт, думал - сразу в бой, - признался он командиру дивизии перед самым отъездом.
- Геройства захотелось? - усмехнулся генерал. - Что ж, все зависит от вас. Сумейте за две недели создать геройский полк.
- За сколько? - удивился Кузнецов.
- Не знаю. Только учтите, часть может быть поднята по боевой тревоге в любой момент, и к тому времени она должна быть вполне боеспособной.
Полка еще не было, личный состав не прибыл, пушки, пулеметы, винтовки, боеприпасы - все на складах. Чтобы еще не созданной воинской части была поставлена пусть общая, но все же боевая задача- о таком Кузнецов даже и не слыхал, этому не учили в академии, об этом не писали в учебниках. Но приказ есть приказ. Стало быть, если к моменту боевой тревоги в полку будет хотя бы одна рота, то и она должна выступить как полноценная воинская часть.
Никакая академия не может выдать рецептов для всех будущих сражений. В бою военачальник часто полагается на свою интуицию. Ему все права, с него и весь спрос. На то и командир, чтобы выполнять приказ. Даже если приказ кажется невыполнимым.
Майор Кузнецов еще не знал масштабов войны. Он, как и многие в ту пору, был уверен, что через месяц-два, самое позднее к зиме, враг будет разбит. Но где-то под этим убеждением уже зрела мысль, что предстоят бои, долгие и упорные.
Когда перед человеком тысяча задач, долго ли растеряться, проглядеть наиважнейшую? Есть командиры, которым до всего дело. Придет такой в подразделение, лично проверяет, блестит ли оружие, плотны ли скатки. И ходят за ним, не дыша, старшины да взводные, шаг за шагом теряют веру в умение своих подчиненных, в свою собственную правоту. В результате зачастую отодвигается на второй план решение вопросов, которые не может решить никто, кроме самого командира части.
У Кузнецова просто не было времени для мелочного контроля. И он сосредоточил внимание на главном - на изучении непосредственно подчиненных ему командиров. Но и в этом деле было столько мелочей, что учесть их все, порой казалось, невозможно.
...В тот вечер особенно тяжела была для него усталость, что накапливалась изо дня в день. Обессилев от бессонницы, он присел возле сосны и задремал. Очнулся от близких голосов.
- Чудит майор. Нужно побыстрей подразделения сколачивать, а он все ходит, беседует, переставляет командиров с места на место.
Кто это говорит? Кузнецов открыл глаза. Над лесом низко бежали облака, и казалось, что это не облака бегут, а сосны клонятся вершинами все ниже - вот упадут.
- Чем ему Светушкин помешал? Мужик требовательный, у него все по струнке ходили.
"Требовательный, да не к себе, - подумал Кузнецов, узнав говорившего - командира роты старшего лейтенанта Васюкова. - Светушкину в бою веры не будет".
Он удивился, что именно Васюков ворчит сейчас. Этот командир казался ему примером дисциплинированности и требовательности к подчиненным. Это не Светушкин, который на тренировках сам всякий раз отдыхал под кустиком, лишь со стороны посматривая на занимающуюся роту. Васюков всегда сам впереди. И у него, Кузнецов это видел, занятия всегда проходят с задором - первым признаком их успешности.
Васюков попал в полк одним из первых. Немного было бойцов и командиров, прибывших тогда, - не больше роты. Стояли на поляне в две шеренги - вроде бы строй, но еще очень небольшой. Кузнецова порадовало, что среди прибывших добрая половина в зеленых фуражках.
- Кому приходилось участвовать в боях - два шага вперед!
Вышло двенадцать человек. А Васюков только качнулся вперед, но не вышел.
- А вы что же?
- Не участвовал, товарищ майор. Но видел, как бомбили дорогу. Это... - Он замялся, подбирая слова, и добавил с сухотой в голосе: - Но я еще поучаствую!
Кузнецов не любил заявлений, основанных только на эмоциях. Но холодный блеск в глазах старшего лейтенанта, весь его облик, сдержанно-напряженный, говорили, что эмоции его - не быстро опадающий взрыв, а подобие большого устойчивого пожара. И взгляд у него был непривычным - жестким и испытующим - прямо в глаза.
"Этот о себе заботиться не будет, только о деле", - подумал тогда Кузнецов и не ошибся. О требовательности Васюкова вскоре заговорили в полку. Бойцы жаловались политруку: "Совсем загонял ротный. Мыслимо ли везде бегом?"
Васюкова ставили в пример на совещаниях, к нему посылали командиров других рот, чтобы поучились. А он словно бы не замечал всеобщего внимания, возвращался в расположение полка после очередного марша, давал бойцам короткую передышку и снова уводил роту по лесной дороге к дальним пустырям, где среди хилых кустарников учил взводы ползать по-пластунски, идти в атаку, перебегая от укрытия к укрытию.
Была у Васюкова одна странность: объясняя бойцам причины тяжелого положения на фронтах, он всегда с ожесточением говорил о некоем предательстве, о недобитых вредителях, якобы пробравшихся в армию.
- Боец Красной Армии умрет, а не отступит перед врагом! - говорил Васюков в беседах с красноармейцами. - Сдавать фашистам наши города и села могут только предатели и трусы!..
Однажды комиссар не выдержал, вызвал Васюкова.
- Вы отдаете себе отчет? Что ж, по-вашему, в армиях, отходящих от границ, полно трусов?
- Один негодяй может погубить сотню честных бойцов, - нашелся Васюков. - Я хочу, чтобы у меня и духом этим не пахло. Моральный фактор - это...
Комиссар перебил Васюкова и отчитал его так, что тот четверть часа стоял перед ним навытяжку, бледнея с каждой минутой, словно из него каплю за каплей выкачивали кровь.
- Я видел много немецких самолетов и мало наших, - сказал Васюков, едва дождавшись, когда комиссар кончит говорить. - Я слышал, что у немцев много танков, а у нас - мало. Если это правда, что мы можем противопоставить врагу, кроме морального духа, готовности умереть за Родину?
- Разговорами об измене вы как раз подрываете этот моральный дух. - Комиссар с любопытством глядел на старшего лейтенанта, думая, что он не так прост и прямолинеен, как кажется.
Кузнецова удивляло, что люди, несмотря не усталость от невероятных перегрузок, не сваливаются в сон при каждом удобном случае, скорее мучаются бессонницей, подолгу рассуждая и споря о стратегии и тактике, о политике и экономике, о классовом сознании и национальных предрассудках - обо всем, что в тот военный час волновало каждого.
Среди забот, беспокоивших людей, была и эта - что главнее: оружие, военная техника или моральный фактор.
Кузнецов сердился, когда слышал такие разговоры.
- Все важно. Однако оружие само не стреляет. Не техника воюет, а люди.
Так говорил он другим. А наедине с собой спорил: "Пушка тоже немало значит".
Измаявшись от раздумий, сердился на себя.
"Хватит разглагольствовать! - приказывал он себе. - Разве можно провести грань между ролью военной техники и значением морального фактора? Все важно. Но количество пулеметов в полку - величина неизменная, а уровень морального фактора зависит от командиров. Надо делать то, что зависит от нас. И если кто-то, имея в руках винтовку, побежит от пушки, того я сам расстреляю. И меня пусть расстреляют, если побегу. Разглагольствования теперь - вреднейшая роскошь. Нужно учиться драться и, если придется, умирать, не рассуждая..."
И все же он не мог не рассуждать. Сказывалась многолетняя привычка, выработанная еще в академии, а может и раньше - на всяких совещаниях, где приходилось добиваться успеха в полемике пространными рассуждениями по поводу действий "противника". Слишком много было условностей и регламентирующих правил. Теперь, когда правила приходилось нарушать на каждом шагу, он не мог отделаться от желания объяснить себе эти нарушения.