- Что ж такое стряслось? - пробормотал отец.
- Ступай наверх да узнай, - резонно заметила матушка.
Отец поднялся по лестнице.
Было слышно, как дядя говорит ему, что-то: "Все лопнуло. Нас накрыли. Все…" - И потом дверь в лавку затворилась. Мы замерли, прислушиваясь к тому, что происходит наверху. Судя по доносившимся до нас звукам, дядя Джулип расхаживал из угла в угол. Фанни в шляпке и жакетке прокралась вверх по ступенькам и выскользнула за дверь. Немного спустя явилась Пру, объяснив, что задержалась, чтобы помочь учительнице прибраться в классе. Ну, меня-то ей было не провести… Отец все не показывался. Но вот наконец он сошел вниз - один.
Словно в каком-то оцепенении подошел он к каминному коврику и остановился, уставившись в пространство с таким трагическим видом, что мать не выдержала:
- В чем дело, Морти? Почему Джон не зашел перекусить или хоть выпить чашку чаю? Куда он девался, Морти?
- За фургоном пошел, вот куда, - отозвался отец. - За фургоном, так-то…
- Это еще зачем?
- Вещи перевезти, вот зачем.
- Вещи? Какие?
- Придется нам принять их к себе на какое-то время.
- Принять?! Кого?
- Их с Эделейд. Они переедут в Черри-гарденс…
- Неужели он место потерял, а, Морти?
- Вот именно. У его светлости впал в немилость. Кто-то навредил, постарался. Подглядывали. Выжили, добились своего. Да, он уволен. Выгнали в шею.
- Погоди: срок-то ведь дали? Велели искать другое место?
- Какое там! Его светлость сам пожаловал на усадьбу, злой, как пес. "Эй ты! - говорит. - Проваливай отсюда". Так и сказал, слово в слово. "И еще, - говорит, - скажи спасибо, что сыщика не натравил на тебя да на шурина твоего сопливого". Вот так-то. Его собственные слова.
- Но с чего это он, Морти?
- С чего? А с того, что кой-какие типы, не будем называть кто, навели на Джона тень, оболгали его, устроили за ним слежку. Да-да. Шпионили за ним и за мной. И меня туда же втравили, Марта. Гарри втравили, даром что мальчонка. Такое наплели… Эх, говорил я ему: слишком уж мы зачастили… Словом, был старший садовник, да весь вышел, рекомендаций никаких не дадут, так что постоянного места ему теперь не найти. Донесли, погубили - и изволь радоваться!
- Значит, они говорят, что он себе что-то брал? Чтоб Джон, мой брат, взял чужое?!
- Ну - излишки… Что оставалось. Этим все садовники прирабатывают испокон веков…
Я сидел и притворялся, будто не слышу ни слова из этого ужасного разговора. Уши и щеки у меня пылали. Никто и не знал, какую роковую роль в дядином низвержении сыграл я. А в сердце, точно песнь жаворонка после грозы, уже звенела надежда, что теперь, наверное, мне не грозит опасность стать садовником… Мать сокрушалась и ахала и в недоумении расспрашивала отца, а он отвечал уклончиво, недомолвками. Потом матушка вдруг свирепо налетела на Пру, чтобы не слушала, что ее не касается, а лучше вымыла посуду.
- Смотри, как обстоятельно изложена вся сцена, - заметил Рейдиант.
- Это было первое серьезное потрясение, испытанное мною в той приснившейся мне жизни, - сказал Сарнак. - Все сохранилось в памяти очень ярко: как сейчас вижу старую кухню, в которой мы жили, застиранную скатерть на столе, керосиновую лампу со стеклянным бачком. Дайте мне только срок, и я бы, кажется, сумел подробно описать вам всю обстановку…
- А каминный коврик - что такое? - неожиданно спросила Файрфлай. - Ваш, скажем, какой он был?
- Каминный коврик? Такого чуда теперь не сыщешь! Это такой половичок, он кладется у открытого очага перед решеткой, чтобы не растаптывать золу по всей комнате. Наш был сделан отцом из старых обносков: рваных штанов, фланелевого тряпья, лоскутьев грубой мешковины. Все это разрезалось на длинные полосы и сшивалось вместе. Зимними вечерами отец подсаживался к камину и начинал усердно орудовать иглой. Так и сшил.
- Узор какой-нибудь был на нем?
- Никакого. Только я никогда не доскажу до конца, если вы будете перебивать меня вопросами. Помню, договорившись о фургоне, дядя зашел к нам закусить хлебом и сыром перед обратной дорогой в Чессинг Хенгер. Он был очень бледен, и вид у него был подавленный - от сэра Джона Ффренч-Катбертсона и следа не осталось. Дядю Джулипа будто вытащили на свет божий из надежного убежища, и какой же у него оказался плачевный и жалкий вид! Помню, мать спросила:
- А как Эделейд?
- Боли, - молвил дядюшка с выражением глубочайшей покорности судьбе. - В новом месте. - И с горечью добавил: - Это в такой-то момент!
Мои родители сочувственно переглянулись.
- Попомните мои слова… - начал дядя, но какие именно слова, мы так и не узнали, потому что его вдруг захлестнула волна бессильной ярости. - Узнать бы только, кто это все подстроил! Экономка - змея, другого ей имени нет - давно кого-то прочит на мое место. Ну если они с Петтертоном это состряпали…
Он ударил кулаком по столу довольно, впрочем, вяло.
Отец подлил ему пива. Дядя осушил кружку до дна и крякнул.
- Ничего не поделаешь, - продолжал он уже бодрее. - Нужно держаться. Вон их здесь сколько, дачных садиков с куриный нос: поденная работа, надо полагать, найдется. Что-нибудь да перепадет… Подумать только - поденщик! Я - поденщик! Дожили! То-то будет радости здешней конторской мелюзге, владельцам сезонных билетов: садовник лорда Брэмбла подстригает им газоны! Так и вижу: подведет какой-нибудь ферт приятеля к окну - смотри, мол, у лорда служил старшим садовником! Ну, дела…
- Да-а, тяжелый удар, - сказал отец, когда дядя ушел. - Что ни говори, а уж теперь все будет не то.
Мать забеспокоилась о том, как устроить гостей.
- Ее, думаю, придется положить на диване в гостиной, а ему постелем на полу. Она еще, чего доброго, закапризничает. Постель они привезут свою, конечно, но только Эделейд не из тех, кому сойдет и на диване!
Бедняжка Эделейд! То была сущая правда. И хотя дядя, отец и мать в один голос увещевали ее, что болеть сейчас не только несвоевременно, но и бестактно, ее боли никак не унимались. В конце концов пришлось вызвать врача, и тот велел немедленно положить ее в больницу на срочную операцию…
- То было время полнейшего невежества во всем, что касалось строения и функций человеческого тела, - сказал Сарнак. - В древности греки и арабы приобрели за недолгий период своего культурного расцвета кое-какие познания в анатомии, но физиологией как наукой люди стали заниматься столетия за три до моих дней. О важнейших жизненных отправлениях организма человечеству в целом было практически ничего не известно. Я уже говорил вам: тогда даже дети рождались случайно. Нелепый образ жизни, вредная, неумело приготовленная пища, стихия инфекций, свирепствовавшая вокруг… Не мудрено, что самые ткани их тел были поражены и развивались причудливо, патологически. Отдельные части организма выходили из строя и перерождались в злокачественные опухоли…
- Их тела страдали тем же недугом, что и их общество, - заметил Рейдиант.
- Совершенно верно. Раковый нарост на человеческом теле - и пригород вроде Черри-гарденс, врастающий в земную плоть… Эти опухоли! О них и вспомнить жутко.
- Но позволь, - сказала Уиллоу. - Перед лицом такой страшной опасности, угрожавшей решительно каждому, весь мир, конечно, стремился всячески ускорить процесс изысканий в области физиологии!
- Неужели людям не было ясно, что все это познаваемо и излечимо? - подхватила Санрей.
- Вовсе нет, - сказал Сарнак. - Особой радости все эти опухоли - раковые и прочие - им не доставляли, но общество было слишком беспомощно, чтобы дать решительный отпор этим напастям. А кроме того, всякий надеялся, что его - или ее - они минуют, надеялся, пока не становился очередной жертвой… Повсюду царили леность и равнодушие. Священники, газетчики - вое, кто создает общественное мнение, - относились к ученым недоброжелательно. Они всячески внушали людям, что никакого прока от научно-исследовательской работы нет и не будет, всеми силами старались умалить значение научных открытий, представить многотерпеливых тружеников науки в смешном виде и восстановить против них общество.
- Вот уж это совсем уму непостижимо, - заметила Санрей.
- Мысль работала иначе… Мозг этих людей был не приучен к широким обобщениям. Их мышление представляло собою нагромождение разрозненных, разобщенных умозаключений. Патологические образования в тканях их тел - ничто в сравнении с этим злокачественным перерождением мозга.
Попав в больницу, тетя Эделейд, с присущим ей неумением считаться с интересами дяди, упорно не желала ни выздоравливать, ни умирать. И так одни огорчения, а тут еще она: помощи ни на грош, а расходов - хоть отбавляй! Через несколько дней, вняв настойчивым уговорам матери, дядя перекочевал из нашей гостиной в двухкомнатную квартирку в доме каменщика с соседней улицы. Сюда он и свез весь свой домашний скарб из Чессинг Хенгера, но частенько наведывался в нашу лавочку, обнаруживая все большее пристрастие к обществу моего отца.