2.
В числе уходивших в немецкий плен был 23-летний поручик АК Люциан. Этот псевдоним принадлежал Ежи Стефану Ставинскому, командиру роты связи полка "Башта". Неделей ранее он перебрался в центр города из южной части Варшавы - захваченного немцами Мокотова. Шел по канализационной сети, во время скверно организованной эвакуации войск и стихийной эвакуации населения. По дороге потерял большую часть людей, заблудившихся в темном, зловонном гибельном лабиринте. Выйдя, спустился обратно, но никого не нашел.
Вернувшись в Польшу после войны и пережив годы польского сталинизма, Ставинский сумел (в либеральную эпоху ПНР) стать одним из наиболее заметных лиц польской культуры, не являясь ни приспособленцем, ни карьеристом, а просто занимаясь любимым делом. По его сценариям снято около тридцати фильмов, изданы десятки его книг.
Ставинского не прятали от русского читателя, даром что он не был замечен в крикливом русофильстве и в рабочей партии не состоял. В советские годы его переводили и издавали, кое-что смогли издать и позже. Читавшие его "Записки молодого варшавянина", "В погоне за Адамом", "Пингвина" или "Час пик" этих книг, как правило, не забывали.
Для "юбилейной" публикации нами выбрана небольшая повесть "Венгры", входящая в ранний повстанческий цикл Ставинского. Три повести этого цикла ("Время В", "Канал", "Побег") имеют во многом автобиографический характер, автор писал о пережитом лично: сбор повстанческих отрядов 1 августа, эвакуация каналами, лагерь военнопленных. "Венгры" в этом ряду стоят особняком и выглядят вещью легковесной и даже анекдотической. Не случайно именно ее и трагикомический "Побег" режиссер Анджей Мунк положил в основу фильма "Eroica", который у киноведов проходит под рубрикой "дегероизаторское направление в польском кинематографе" - тогда как "Канал", снятый Анджеем Вайдой по повести того же цикла, принято относить к направлению "романтическому".
Между тем в анекдотической истории Гуркевича, если вчитаться (или всмотреться) в нее внимательно, содержится не только анекдот. Оценка ее как "дегероизаторской" возникла лишь потому, что кто-то не услышал привычных слов, составленных в привычном порядке и произнесенных в привычном банальном регистре.
Таков уж был Стефан Ставинский. Он не возводил алтарей и не курил фимиам. Ни довоенной Польше, ни ее противникам, ни своему поколению. О подвиге сверстников он повествовал деловито, порой иронично, случалось - язвительно и уж точно без придыхания. Но то, что он рассказал о ребятах и девушках АК, оказалось одним из лучших им памятников.
Ежи Стефан Ставинский
Венгры
Повесть
Хотя было лишь восемь утра, солнце уже припекало; день обещал быть жарким. На узкой мокотовской улочке, застроенной двухэтажными виллами, застыли две шеренги пестро одетых людей.
- В колонну по четыре - становись!
Нестройно шаркнули ботинки. Кое-кто замешкался. Человек, выкрикивавший команды - с багрово-красным лицом и усиками под мясистым носом, - боднул воздух костистым лбом.
- Сено-солома! - рявкнул он. - Кретины! В две шеренги - становись!
Гуркевич выполнил предписанный уставом разворот. Невысокому, с округлым приятным лицом, ему было на вид лет двадцать пять, не больше. Летний, песочного цвета костюм заметно контрастировал с лохмотьями товарищей. Сосед справа, изнуренный и щуплый Рыбитва, едва за ним поспел.
Они опять стояли рядом в одной из двух неровных шеренг. Внезапно оба вскинули головы. В бледном небе тихо стрекотал ребристый "шторх". Он казался неподвижно висящим в воздухе.
- Самолет! - закричал Гуркевич.
- Я вас спрашивал о чем-нибудь? - рявкнул багровый. - По четыре вправо - становись!
Ботинки громыхнули, словно кто-то бросил горсть камней. "Шторх" неторопливо приближался. Багрово-красный злобно фыркнул и яростно шаркнул ногой по тротуару.
- Армия тети Баси! - крикнул он и бросил взгляд на небо. "Шторх" стал покачивать крыльями. Багровый поспешно отступил в тень невысокой липы.
- Воздух! - рявкнул он. - В укрытие!
Присяга. Фото 1944 года
Все разбежались по садам. Гуркевич с Рыбитвой влезли в заросли малины, прямо под стеной двухэтажного домика. Из подвального окошка доносился странный шум переменной интенсивности.
- Что это? - изумился Рыбитва.
За решеткой показалось красное, заросшее щетиной лицо. Из-под пилотки люфтваффе недобро сверкнули глаза.
- Электростанция, - объяснил Гуркевич. - Пленные крутят динамо.
Он наклонился к окошку и крикнул:
- Работать! Arbeiten!
Физиономия исчезла. Гуркевич посмотрел на небо. "Шторх" проплывал над длинным рядом красных крыш.
- Скукотища, - заметил он. - Я уже сыт по горло. Так это вот и есть борьба за независимость?
- Все начинается со строевой, - вздохнул Рыбитва. - Чем еще заняться без оружия?
Неожиданно что-то просвистело - раз, другой, третий. Со стороны аэродрома в Окентье докатился грохот. Над садами стали с треском лопаться шрапнели. Гуркевич нырнул в кусты. Шипы царапали лицо, цеплялись за костюм.
- Черт бы побрал этот "шторх"! - выругался он. - Я дую отсюда, Рыбитва!
- Куда? - простонал тот в ответ.
- За город. На дачу. Тут нет условий для инициативной личности. Загнуться ради строевой?
- Когда вернешься?
- Посмотрим. Отдохну немножко. Я виноват, что меня из трамвая вытащили? Может, вернусь, может, нет. Сегодня старшина одного недосчитается.
Стихло. Люди высунулись из кустов.
- Взвод добровольцев, бегом в две шеренги стройсь! - заорал багровый.
- Поцелуй меня… - шепнул Гуркевич. Подмигнул Рыбитве и пополз вглубь садика, прямо к дыре в сетчатой ограде.
- По порядку рассчитайсь! - кричал в отдалении багровый.
Гуркевич стянул с руки повстанческую повязку, выскочил на улицу Мальчевского, отряхнулся, обошел стоявший перед штабом голубой "шевроле" и твердым шагом двинулся по тротуару в сторону Пулавской.
Часом позже, пройдя через пути виляновской узкоколейки, защищенные насыпью от обстрела со стороны Служевца, Гуркевич добрался до Повсинской. На улице поблескивал краской трамвай; в вагоне на скамейках устроилась стайка подростков; один самозабвенно крутил рукоятку управления и непрерывно трезвонил. Возле форта на Садыбе мелькали вооруженные люди в серых комбинезонах. Прямо перед Гуркевичем две женщины тащили на спине бумажные мешки с хлебом.
- Выпускают немцы из Варшавы? - поинтересовался Гуркевич.
- Нету их до самого Вилянова, - ответила одна, - только по дорогам машины ездят ихние. Но по-тихому как-нибудь да прошмыгнете.
Гуркевич поблагодарил и, поглядев на Садыбу, ускорил шаг.
Уже стемнело, когда, обойдя стороною Пясечно, он наконец добрался до Залесья. Среди темных сосен смутно белели виллы. Было пустынно и тихо. На станции чернели вагоны узкоколейки. Гуркевич вошел в калитку небольшого приземистого дома. Дверь кухни со скрипом отворилась. Толстая седая женщина мыла в тазике тарелки.
- О Господи, вы! - испуганно воскликнула она. - Минуточку…
Гуркевич не стал ее слушать. Сразу же толкнул дверь в комнату - и в изумлении застыл на пороге. За столом, уставленным консервными банками и блюдами с едой - в центре возвышалась пузатая бутылка "Старки", - сидели двое: красивая блондинка и высокий худощавый брюнет в мундире цвета хаки. На расстегнутом воротнике отливали золотом две звездочки.
Блондинка вскочила со стула.
- Боже, Пупсик! Ты… здесь! Живой?
- Живой, - отрезал Гуркевич со злостью. - Вижу, Зоська, ты неплохо устроилась. Этот тип… он что, из организации Тодта?
Гуркевич хмуро взглянул на военного, который наблюдал за ним с улыбкой - любезной, но слегка обеспокоенной.
- Ну, знаешь ли… - гордо усмехнулась она. - Я со швабами не вожусь. Это поручик венгерских гусар, адъютант генерала графа… как же его…
- Он понимает по-польски?
