- А мне все равно что. Дело твое. Можешь соврать, можешь правду сказать. Если собираешься заливать, тогда валяй квалифицированно, по всей форме, у меня тут в шкафу двадцать три формы имеются, уже отпечатаны на машинке. Первая форма: "Отца убили, мать потерял, слышал, что она в Киеве, еду в Киев, чтоб ее найти". Второй образец: "Отец - губернатор, мать - графиня, сбежали за границу, веселятся в Париже, а я остался за грехи предков расплачиваться, хочу работать для народа". Третий: "Родителей не помню, воспитывался в приюте, было голодно, холодно, я сбежал и теперь вот мыкаюсь" (здесь ты должен назвать какой-нибудь такой приют, какого уже нет, потому что иначе влипнешь). Четвертый: "Ничего не помню - потеря памяти - недоразвитый…"
Он продолжал перечислять, а у меня даже дух захватило: этот человек знал все хитрости, все увертки, всю жизнь беспризорных!
- Ну, теперь выбирай: по какому образцу будешь давать показания? Я сразу впишу имя, фамилию, потом "образец №…". И дело сделано! Жалко времени. Есть дела поважнее.
- Я скажу правду.
- Хм, это хуже. Для правды образца нет. Здесь только совесть должна быть.
- У меня есть совесть. Я вам расскажу все.
И я, ничего не скрывая, не щадя себя, принялся рассказывать. Для меня было ясно: если и этот не поверит, не поможет, тогда я навсегда останусь беспризорным, буду жалким, опустившимся человеком, кандидатом в преступники.
Задумался начальник милиции. Закурил папиросу.
- Та-ак… действительно, история новая. Такой у меня в шкафу нет. Одно из двух: или я "образец № 24" нашел, или порядочного человека. Погоди… Ты говоришь, что отец тебя по лицу ударил, из дома выгнал, не хотел в школу послать… За такие вещи он наказанию подлежит. Как его зовут, где он живет?
- Не скажу.
- Почему?
- Ведь он все-таки отец. Да и не хочу, чтобы в станице узнали, что я стал бродягой.
- Понимаю. Я бы тоже не захотел таких вещей на свет вытаскивать… Ну, да есть еще один выход.
Он вырвал из блокнота два листка и начал писать.
- Получай одну бумажку. Пойдешь с ней к начальнику станции и получишь билет до Ростова. Держи вторую. Обратишься с ней в Ростове по указанному адресу, спросишь руководительницу Нину Петровну. Попадешь в большой, организованный коллектив и начнешь новую жизнь. 27 мая в этом замечательном доме состоится праздник: восьмая годовщина со дня открытия дома. Съедутся все бывшие воспитанники. Тогда и встретимся. Потому что я тоже воспитанник этого дома…
Замечательный отрывок из энциклопедии
Встретились мы действительно через восемь месяцев, 27 мая, в годовщину основания детдома. Гаврилов (так звали начальника милиции) приехал с очень высокой и очень серьезной девушкой.
- Невесту привез, - объявил он, пожимая руку Нине Петровне. - Отдаю под наблюдение: будет мне хорошей женой или нет?
- А что же ты не задумаешься, хорошим ли ты для нее мужем будешь? Погоди, Костя, я ей сейчас на все глаза открою, расскажу, что ты за гусь…
И Нина Петровна потащила девушку за собой, а я отправился с Гавриловым.
Я показывал ему спальни мальчиков и девочек, столовую, читальню, комнаты для занятий, клуб, залы. А он смотрел, что изменилось с "его времен" в этом большом трехэтажном доме.
Проходя по пустым механическим мастерским, мы увидели, что у электросварки возится крепкий, черный, как жук, паренек, в защитных очках, в кожаном фартуке, весь в брызгах сверкающих искр.
- Это - Ленька, - тихо сказал я. - Помните, тот самый, что в одесских катакомбах парня зарезал? Вместо него меня тогда посадили. Я вам рассказывал…
- А зачем он в праздник работает?
- Потому что хочет до вечера свой подарок Нине Петровне закончить - настольную лампу.
После общего обеда в саду, на открытой сцене, состоялось представление нашего театрального кружка. Потом все пошли в зал осматривать выставку наших работ.
Вечером высоко над крышей вспыхнули разноцветные бенгальские огни (сюрприз "Треста пиротехников": Жоры, Яши и Худельца). Из хаоса звезд и молний в конце концов выплыло и запылало огромное, ослепительное сердце. Это было великолепно и всем понятно: вот пылает большое сердце маленькой седой женщины. Все посмотрели на Нину Петровну.
Надо ли говорить тебе, приятель, сколько сердечных слов было произнесено в тот майский вечер? Сколько было забав, сюрпризов, шуток? Какой радостью звенел весь дом?
Лишь под утро я добрался до постели, ошеломленный, переполненный счастьем. Я пытался подытожить, собрать воедино все, что узнал и пережил в этом доме. Но в голове была путаница. Я знал только то, что живу здесь всего восемь месяцев и уже три месяца учусь в средней школе. Я переросток - мне шестнадцать лет. На будущий год надо пройти два класса, и тогда, через два года, я пойду в институт.
Я стану врачом, знаменитым ученым, объявлю безжалостную войну смерти. Где бы она ни появилась - призрак ее померкнет предо мною…
В энциклопедии обо мне напишут:
"Владимир Лукич Дергачев - это такой же ученый, как Павлов, Менделеев, Пастер. Он родился в захудалой станице, в Сальских степях. Детство его было мрачным. Непонятый окружающей средой, он боролся за право учиться. Однажды отец ударил его по лицу. Самолюбивый мальчик не вынес этого оскорбления и бежал из дома".
* * *
Действительно ли всегда все шло так гладко? Без тревог и неудач?
разумеется, нет. Но до чего же не хочется именно здесь, сейчас воссоздавать мрачные картины человеческой подлости, вспоминать собственные ошибки и неудачи.
Когда день угнетает и калечит, ночь несет успокоение. Память воскрешает былую радость, минувшая жизнь возвращается, как длинная излучающая свет волна. Тебе ведь тоже, наверное, часто снится молодая зелень, детство, утро над водой, чья-то ласка, любимая улыбка? Ну вот, видишь… Наверное, существует какой-то закон психического равновесия, иначе здесь, в Майданеке, нельзя было бы выдержать и двух недель. Люди сошли бы с ума и, бросившись на электрическую проволоку, покончили бы с жизнью.
Прими же, товарищ, мой рассказ таким, каким он встает в воображении узника: картины не всегда гладкие, но более светлые, чем в жизни. Ищи рядом с ними тень, досказывай про себя, но не прерывай. Дай воспоминаниям плыть свободно…
Дымил-Ваныч и его феномены
Да ты дымишь, как Дымил-Ваныч! Я еще не говорил о нем? Это рассказ и о Леньке… Дай огня. Курить можно спокойно. Миллер не придет. Они все сегодня пьют в канцелярии, предчувствуя конец, глушат водкой страх.
Я упомянул о Леньке.
Как-то я уже говорил о нем: славный парень, веселый вор. Крал по нужде, скитался без нужды, от тоски по полноте жизни. Нынче здесь, завтра там, лишь бы сегодня не было то, что было вчера и так, как было вчера… Чертовски милый, он всюду вызывал симпатию. Благожелательность принималась им как должное. За услугу он платил услугой. Но стоило кому-нибудь наступить ему на мозоль, как он мстил обидчику холодно и расчетливо - до полного удовлетворения.
Во время нашей "Одессеи" - знаешь, там, в Одессе, - Ленька проявил необыкновенную изобретательность и находчивость. Его ценили за хорошую выдумку и великую солидарность. Это он в разгар драки с одесситами пырнул ножом того верзилу, что хотел кистенем размозжить Гришке голову.
Но только в тюрьме мы узнали, что у Леньки золотые руки.
Так сказал Кондрапуло. А Кондрапуло был высочайшим авторитетом и легендой среди взломщиков.
За двадцать пять лет своей уголовной карьеры он объехал весь мир. На его чемодане пестрели штемпели Чикаго и Бостона, Мадрида и Берлина. Старые воры дрожали перед этим маленьким, волосатым, обезьяноподобным греком. Они говорили, что он вскроет любую кассу, перехитрит любую полицию и всегда сбежит.
Правда, на этот раз он не сбежал. Умер в тюрьме. Но перед смертью открыл Леньку.
Как-то скуки ради сыграл он с Ленькой в шашки, потом в домино и, наконец, в американскую игру "ищи клад".
Играл Кондрапуло с Ленькой целый день и все больше входил в азарт. Отдышался он только к вечеру.
- У тебя, парень, золотые руки. До сих пор я знал только одну пару таких рук - вот эти, видишь? - И он протянул Леньке свои руки, поросшие густыми черными волосами, руки с длинными нервными пальцами виртуоза. - И голова смышленая. Беру тебя в ученики. По крайней мере умру не без преемников, не погибнет мое искусство. Ты будешь великим механиком!
Но механиком Ленька стал у другого мастера.
Через год я встретил его на улице в Ростове в самом плачевном состоянии и привел в наш дом. Он наверняка недолго пробыл бы у нас, если бы не инженер Дымил-Ваныч.
Звали его, собственно говоря, Буров, Димитрий Иванович. Но это имя давно было забыто, осталось только сокращенное: Дымил-Ваныч.
Дымил он, действительно, как паровоз. Сначала в мастерской появлялись клубы дыма, потом трубка с огромным чубуком, наконец въезжал сам заведующий. Я говорю "въезжал", так как Дымил-Ваныч не ходил. Парализованный после контузии, полученной в гражданскую войну, он ездил в коляске собственной конструкции с ручным приводом, руки у него были здоровые - сильные красные лапищи, легко и ловко управлявшие любым механизмом.
Взглянув на этого атлета с седеющей головой, всклокоченной бородой и быстрым взглядом, ты невольно подумал бы, что он, подобно Илье Муромцу, проспал тридцать лет и три года, но сейчас вскочит и одним пинком отбросит в угол свое кресло на колесах.
Это был самый странный заведующий самой странной в мире мастерской.