Желтогорячая слегка толкнула толстую и тихо сказала ей.
- Жоржинька-то, гляди, какой богомольный!.. Видно, чем-то бога хочет обмануть!..
- Тише... не мешай!..
После панихиды, когда четверо солдат взялись за гроб, вышла заминка. Гроб оказался не под силу четверым. Адъютант злобно сверкнул глазами, шагнул к гробу и взялся помочь; вслед за ним ухватился за гроб еще один офицер, испуганно и многозначительно взглянувший на адъютанта.
В толпе солдат пошел легкий говор:
- Отяжелел покойник!
- Отсырел, оттого и тяжельше стал...
- С морозу это... В топленую церкву втащили - он и запотел...
У выхода, на кривой занесенной снегом паперти, вдова оглянулась на адъютанта и, чуть дрогнув бровями, сказала:
- Спасибо вам!..
8. "Ей богу!"
Преимущественным правом на Желтогорячую эти дни пользовался адъютант Георгий Иванович. Она могла кутить со многими (в его обществе), с ней могли обращаться свободно, бесцеремонно и бесстыдно другие, но ночевать, когда он хотел, она оставалась только с адъютантом. И здесь у адъютанта, после туманной пьяной ночи, Желтогорячая мгновеньями обретала над ним какую-то кратковременную, вспыхивающую власть - власть женщины. Адъютант, разомлев от кутежа, истомленный близостью женщины, становился безвольным, вялым, податливым, совсем иным, не тем, каким бывал в штабе, среди офицеров, в отряде. Желтогорячая умела пользоваться этой расслабленностью Георгия Ивановича. Она сама тоже преображалась - делалась сдержаннее, скромнее, скупее на ласки. Она доводила в эти мгновенья адъютанта своей сдержанностью и холодностью до унижении, просьб, тихой покорности. Искусная в любовном ремесле, она овладевала невоздержанным, жадным до ласки мужчиной полностью - и, незаметно для него, мстила ему за все, что переносила от него на-людях, во время кутежей.
Глубокой ночью, после панихиды, она сидела возле адъютанта, который тянул ее к себе, задыхаясь и пьянея.
- Постой! - равнодушно говорила она. - Я устала... Лежи спокойно...
- Ну, приляг! Только приляг, Лидочка!.. Только приляг!..
- Оставь!.. Я посижу. Я говорю тебе - устала... Ты лучше вот что скажи: скоро конец этой собачьей жизни?
- Ложись, Лидочка... Скоро. Вот только перемахнем через Байкал.
- Мне надоел этот поход. Грязно, кругом вшивые, того и гляди, сыпняк поймаешь!.. Теперь бы ванну душистую с одеколоном принять, в постель чистую, свежую, чтоб электричество...
- Потерпи, все будет!
- Да когда же?..
Желтогорячая встала, отошла от адъютанта; он сел на лежанке и жадно тянулся взглядом за нею.
- Скоро!.. Ты зачем ушла?.. Пойди сюда, цыпленок! Пойди!..
- Ах, оставь!.. Слышишь, мне надоели эти грязные чалдонские избы, холода, ухабы...
- Только переберемся через Байкал - и там все наше!
- А у тебя денег хватит, чтобы там с треском пожить?
- Хватит!.. Да иди же сюда, Лидочка!
- У тебя свои есть, или ты про те, которые в ящиках?
- В ящиках никаких денег нет!..
Желтогорячая подошла к адъютанту ближе и сердито закричала:
- Ты мне эти фигли-мигли не строй!.. Ты другую дурочку найди и морочь.
- Да верно, Лидочка, ей богу, там уж денег нет!
- Нету?!. А куда же они делись?
Она подошла еще ближе, и адъютант ухватил ее за бедра и притянул к себе.
- Ложись! - шепнул он.
- Подожди... Минуточку подожди! - Придушенно ответила она, не вырываясь от него, податливая, отдающаяся. - Где же они, Жоржик, эти деньги?
- Ты только дай честное слово, побожись, что никому, ни одной душе не скажешь!
- Ей богу!..
- В гробу они!..
- В гробу?!
- Ну да, вместо подполковника... Да ляг же!..
Вся напружинившись, Желтогорячая выпрямилась, зажглась любопытством, жадным, неудержимым:
- А тело? Тело куда дели?..
- В Максимовщине, в селе где-то похоронили... Да оставь же!.. Иди, иди ко мне!..
- Ты расскажи!.. Ты все расскажи! - горела Желтогорячая. Но сдавалась, чуяла, что все скажет, что не уйдет он от нее.
- Потом... - сухим, жарким шопотом вскинулось, метнулось к ней. - Потом!..
Он сильно сжал ее, и она замолчала, поникла, отдалась...
Потом усталый, размягченный, сонный он рассказал ей, как все было. Желтогорячая лежала, поблескивая глазами, и хохотала.
- Ах ловко!.. А эта честная давалка, вдовушка-то, какие поклоны перед гробом отмахивала!.. Вот умора!..
Потом, посмеявшись вдоволь, она примолкла, подумала и по-иному (и глаза потемнели у нее) сказала.
- Ну и сукины же дети вы с полковником!.. Ни чорта вы не боитесь, ни бога!.. Ах, сволочи!..
- Не ругайся, Лидочка! - вяло и почти засыпая, просил адъютант.
И совсем сморенный сном, но, борясь с ним, он вспомнил:
- Ты смотри - никому ни слова, ни единой душе!..
- Слыхала... Ладно!..
Утром, устраиваясь в кошеве с Королевой Безле, Желтогорячая шепнула ей:
- Ну, Маруся, и новость же я тебе расскажу - пальчики оближешь!..
И рассказала все, что узнала от адъютанта.
Толстая вся затряслась, заколыхалась от гнева.
- Ах они гады, мерзавцы!.. - заругалась она. - Да ведь это на что же похоже? Ведь это издевательство! Им не грех так галиться над покойником? Над вдовой так насмехаться!? Ах, гады, гады!..
- Да будет тебе!.. - испугалась Желтогорячая. - Тебе ничего рассказывать нельзя!.. Ты не вздумай болтать!.. Слышишь - чтоб никому!..
- Ах, гады, гады!..
9. Разговор политический.
Четверо сидели в розвальнях и уныло зябли. Впереди и сзади тянулись кошевы, сани, розвальни, скрипело, ухало, клубилось от многолюдья.
Четверо примащивались все поудобней, уминали под собою ломкую жесткую солому, запахивали полы шинелей, полушубков, похлопывали руками, отдувались.
Мороз позванивал в густом неподвижном воздухе. Мороз оседал крохотными жемчужинами на волосах, на одежде, на стволах винтовок.
Четверо были - три солдата и Роман Мельников. У Романа в Максимовщине забрали в обоз трех лошадей, и он решил попытаться сохранить их: пошел за ямщика, авось выбьются лошади из сил, и он подберет их, спасет.
Солдаты хмуро молчали и думали о чем-то своем. Роман тоже думал, но молчать не мог.
- Эка вас сила-то какая прет! Неужто большевикам накласть не могли? А теперь вот какую дорогу отломать надобно...
Солдаты молчали.
Роман подергал вожжей, зачмокал на лошадь и не унялся:
- За Байкал, стало быть, подаетесь вы... Хорошо за Байкалом... Рыбные места, а дальше земли привольные...
- Сами знаем про это... - проворчал один из солдат и заворочался на соломе. - Не размазывай...
- Знаешь?.. Стало быть, бывал там? - обрадовался Роман. - А я думал - вы какие дальние!
- Мы, паря, все сибиряки, - отозвался другой солдат. - Мы по млибизации...
- Вот, что?!.. Так управителя-то сменили - пошто служите?
- На место одного, брат, другие нашлись. Много управителей! - усмехнулся солдат. Но первый, угрюмый, рассердился и прикрикнул на Романа.
- Ты не болтай, паря!.. Видал, как с болтунами-то у нас обхаживаются?!
Роман снова подергал возжёй и добродушно ответил.
- Это с орателем-то? Видал. За гумном пристрелили. Наши же мужики потом хоронили.
Третий, все время молчавший, солдат приоткрыл лицо, заслоненное воротником шинели, посмотрел на мужика, на спутников:
- А листки-то он все-таки успел разбросать.
- Какие листки?
- Да от красных... Ребята читали; сказывают - всем помилование будет, ежели кто передастся красным... с оружием.
- Они те помилуют! На штыки, а то и в петлю.
- Пошто на штыки?
- А што смотреть они станут! Ты гляди-ка, как у нас с красными - как попался, так и крышка! Да прежде еще допросят.
- Допросят?..
- Да, шомполами... Такой допрос - хуже смерти...
Роман почмокал, потряс головой, замолчал. Замолчали и солдаты.
Впереди и сзади шумело, скрипело, трещало. По бокам дороги, укутанные мягко снегом, стояли деревья и кустарники. Над шумным обозом стлался пар.
Роман порылся за-пазухой, достал кисет, трубку, закурил, отвернувшись от ветра. Третий солдат поглядел, подождал пока у Романа закурилось и попросил:
- Дай-ка, браток, затянуться!
Роман вытер пальцами чубук и протянул ему трубку.
Солдат покурил, сплюнул и вернул трубку мужику и, вернув, похвалил табак.
Проехали молча версты две.
Неожиданно первый солдат, тот, который оборвал Романа, перегнулся ко второму, разговорчивому:
- Видать - мужик-то ничего.
- Да будто-бы... Однако, можно.
Тогда хмурый тронул Романа за плечо и сказал:
- Послушай-ка, паря.
- Чего тебе? - обернулся Роман.
- Ты смекни: мы с этого ночлега из деревни-то, в которую едем, оборочаться думаем... с тобою.
- Дизентиры, стало быть! - усмехнулся Роман.
- Не балуй!.. - нахмурился солдат. - Мы те дело толкуем... В деревню приедем, ты норови позадь обоза прилаживаться. Утресь все поедут, а мы схоронимся... Вот тебе и коня сбережешь!
- Да у меня трое... Трое, говорю, коней-то...
- Ну, об остатных не печалься, не выручишь... Молись богу, что этого, мухортенького-то домой вернешь...
- Мы к тебе уж давно приглядываемся, - добродушно вмешался второй солдат, разговорчивый. - Ты, видать, мужик нашенский... надежный...
- Да мне што!.. - ухмыльнулся Роман. - Мне даже лучше... Сразу предоставлю вас кому следовает, вот и ладно будет.