Любовь вспыхнула в старинном городке, у Днепра, и мы полагали, что она угаснет сразу же, как только дивизия окажется за Днепром и двинется на запад. Но мы жестоко ошиблись. Влюбленная шла за нами по пятам, шла тайком, была как бы на нелегальном положении, укрываясь где-то в дебрях второго эшелона: не то в медсанбате, не то в полевой автохлебопекарне, не то в прачечной, где бдительность была не столь уж высокой. Объявилась лишь в Румынии, пришла в редакцию и потребовала, чтобы мы зачислили ее в свой штат…
Назревал великий скандал. Над безумной головушкой Лавры нависли черные тучи. И быть бы ему в беде, не соверши редактор героического подвига: он пошел хлопотать за шофера перед самим генералом, человеком совсем несентиментальным. Мы хорошо знали, что редактор пуще погибели боялся высоких начальников и скорее бы согласился закрыть своим хилым телом амбразуру вражеского дота, чем пойти к комдиву с каким-нибудь прошением. Но потерять Еремина - для нас означало потерять все. И смертельно бледный, вобрав голову в плечи, капитан Шуренков медленно побрел к блиндажу генерала - так, должно быть, приговоренные идут на эшафот.
Одновременно с редактором в направлении землянки полковника Денисова двигалась фигура другого благородного рыцаря - Юры Кузеса, преисполненного решимости самому вынести любой удар судьбы, лишь бы спасти бедного Лавру. Длинный, костлявый, с гордо поднятой головой и с вдохновенно горящими глазами, Юрка в эту минуту и впрямь был похож на Дон-Кихота Ламанчского…
Вопреки скептическим предсказаниям Андрея Дубицкого, склонного рисовать обстановку в более мрачных тонах, миссия Шуренкова и Кузеса увенчалась полным успехом. Лавра был спасен, правда, ценою здоровья нашего редактора: беднягу три дня трепала лихорадка, и Лавра ухаживал за ним с таким самоотвержением и с такой преданностью, что могла бы позавидовать любая сестра милосердия. О вздорной бабенке он, казалось, совсем забыл, хотя знал, конечно, что ее определили поварихой при АХЧ. Неизвестно, встречался ли с нею потом Лавра, но в редакции ее никогда больше не видели.
Лавра по-прежнему служил у нас, нередко выручая дивизионку в тяжких обстоятельствах.
Попали как-то под бомбежку, все разбежались, и только Еремин остался в кабине полуторки и начал маневрировать: самолет ложится в пике, Лавра на полной скорости мчится ему навстречу, бомбы падают далеко позади. Так повторялось несколько раз. И все-таки один осколок попал в мотор, пробил блок и повредил поршень. Вокруг раненой полуторки собрался консилиум из шоферов проезжавших по шоссе машин. Столпились и мы, мрачно и покорно ожидая, какой приговор вынесут нашей старушке специалисты. Лавра, хмурый и молчаливый, тоже ждал.
- Каюк твоему одру, дядя. Давай поможем столкнуть в кювет! - охотно и даже как бы с радостью изрек молоденький чумазый водитель, оскалив в широчайшей улыбке ослепительно белые, ровные зубы.
- Пошел ты… знаешь куда! - озлился Лавра и вдруг страшно выругался - это было первое матерное слово, которое мы услышали от Еремина. - Катись своей дорогой, а меня не учи!..
Шоферы удалились. Андрей не вытерпел, спросил:
- Ну, что, Лавра, все, отъездились? Загорать будем?
- Маленько позагораем, товарищ старший лейтенант…
Лавра сбросил с себя гимнастерку, засучил рукава нательной рубахи и начал разбирать мотор.
Мы лагерем расположились неподалеку и стали терпеливо ждать, но без особой надежды на благополучный исход ереминской затеи. Лавра, между тем, трудился, посапывал и даже временами мурлыкал себе под нос подобие песенки. Через час он извлек из темных недр мотора покалеченный поршень и бросил его в кузов.
- Вот теперь уж действительно все, - потерянно обронил Дубицкий, а Лавра спустя еще час крикнул мне:
- Товарищ капитан, едемте. Садитесь!
Мы думали, что он смеется. Но нет, видим - Лавра уже в кабине, мотор заворчал, с прихлебом каким-то, но заворчал.
Не веря еще ни своим глазам, ни ушам, ни Лавре, мы, однако, вскарабкались в кузов.
Со стоном, надрывным кашлем, с шипением и хлюпаньем полуторка преодолела горный перевал на трех поршнях и доставила нас до политотдела дивизии. Обеспокоенный долгой нашей задержкой, Денисов сказал:
- Придется заменить вашу "Антилопу". Сейчас много трофейных машин.
Никто на это ничего не сказал. Лавра потемнел, как бы вдруг обуглился. Мы не знали в ту пору, что, уезжая на фронт, он дал слово председателю колхоза вернуть полуторку после войны в целости и сохранности. Только в тот день, к вечеру, малость успокоившись, он сообщил об этом мне и еще добавил:
- А вам рази не жалко ее менять, товарищ капитан?
- Жалко, Лаврентий Никифорович, но что поделаешь: отжила она, видать, свой век.
- Не отжила. Поправлю я ее, лучше новой будет. Довезу я вас… до самой победы довезу! Вот увидите!
И довез.
А в конце мая 1945 года полуторка, латанная и перелатанная, поцарапанная там и сям осколками бомб, снарядов и мин, важно стояла на платформе эшелона, на большой товарной станции; колеса ее были наглухо закреплены деревянными клиньями, кузов с трех сторон прикручен проволокой. А в кабине, счастливый и немножко грустный, сидел Лавра. Он махал нам большой своей темной ладонью и кричал хрипло перехваченным волнением голосом:
- До свиданья, ребята!.. Приезжайте ко мне в гости в Казахстан. На вокзал прикачу на нашей полуторке!..
Схитнувся…
Был у дивизионки хороший военкор - командир стрелкового батальона майор Коновалов. В отличие от других корреспондентов он в своих заметках, помимо описания подвигов солдат и офицеров, делал разбор тактических замыслов командира в проведении той или иной боевой операции, что в фронтовых условиях считалось чрезвычайно важным: человек делился своим опытом.
Перед самым концом войны Коновалова ранило, но не тяжело. Его лечили при дивизии, в медсанбате, а когда майор выздоровел, война уже закончилась. Ему предоставили месячный отпуск, но он не поехал домой, а остался в батальоне, в живописном уголке Чехословакии, где в ту пору квартировала и редакция. И не удивительно, что Коновалов стал нашим постоянным гостем, хоть и не писал больше статей: бои отгремели, а другой темы майор, по-видимому, еще не обрел. Правда, он делал какие-то туманные намеки, из которых можно было заключить, что со временем дивизионка получит от своего старого военкора нечто совершенно уж удивительное. Но покамест Коновалов ничего не приносил, только почему-то усиленно обхаживал Андрея Дубицкого, дарил ему всякие трофейные штучки, старательно расхваливал Андрюхины стихи, время от времени появлявшиеся в нашей газете, и только однажды вдруг пригласил его к себе в гости. Андрей все отказывался, ссылаясь на занятость, на другие разные причины: Дубицкий вообще трудно сходился с людьми, а тут, наверное, еще и смекнул, что тянет его к себе Коновалов неспроста. "Уж не поэму ли сочинил? - подумал Андрей с тревогой, вспомнив печальный случай с Алешей Лавриненко. - Ну его к чертям собачьим, не пойду! Влипнешь опять в какую-нибудь душещипательную историю. Знаю я этих сочинителей!"
- Простите, товарищ майор, дела! В другой раз как-нибудь, - сказал он Коновалову.
- Очень жаль. А я пивка припас…
- Неужели? Пльзенского?
- Угу, - притворно вяло ответил Коновалов. - Правда, немного. Один только бочоночек ординарец мой, Охрименко, где-то раздобыл. Ну, так заходи как-нибудь…
- Что ж… пожалуй… Да вы посидите, товарищ майор, я сейчас. Вот только смакетирую следующий номер… - Дубицкий вышел в другую комнату, посидел там минут десять для виду, ни к какой работе не притрагиваясь. Вернулся оживленный, подобревший. - Теперь все в порядке. Можем идти, товарищ майор!
Возвратился он от Коновалова к вечеру злой как черт. На недоуменные наши вопросы не отвечал, только выругался:
- Чтоб он сдох со своим пивом!
Зная тяжкий характер своего фронтового побратима, мы не стали приставать к нему с дальнейшими расспросами, полагая, что время само прояснит обстановку.
В течение нескольких дней Дубицкий пребывал в мрачном состоянии духа. Наконец признался:
- А пиво действительно отличное у этого разбойника с большой дороги.