- Не испугаемся, мам, - проговорил я, - иди!
На какое-то мгновение мать от неожиданности словно окаменела и стояла не шевелясь, все еще держась рукой за засов. Потом подошла к кровати и, увидев, что я вылез из-под одеяла и стою на коленках, крепко, с глубоким вздохом обняла меня. Я почувствовал знакомый запах пота от отцовской одежды и опять заплакал. Мать ласково погладила меня по плечам, и я понемногу успокоился.
- Ты все слышал, Петре? - спросила она.
- Все, мам! - ответил я.
Некоторое время мама стояла молча, задумавшись. Я знал, что она женщина решительная, сильная, и поэтому не сомневался, что она не отступит от задуманного.
- Петре, ты теперь уже большой мальчик… - прошептала она. - Ты никому ничего не скажешь?
- Не скажу, мама! - обещал я.
Мама крепко и необычно горячо обняла меня и вышла из комнаты вместе с тетей Линой.
* * *
Когда на рассвете я проснулся, место мамы на кровати было пусто. Однако на гвоздике за дверью, как и раньше, висела одежда отца, словно к ней никто и не притрагивался. Серп также по-прежнему висел на своем месте. Значит, мама опять не пошла на жатву. В изголовье постели я нашел, как обычно, завернутую в полотенце теплую мамалыгу.
В этот день мы никуда со двора не уходили и все время сидели у завалинки или играли с собакой. Я старался развлечь Никулае, чтобы он позабыл о мирабели Рябой. К обеду к нам во двор приехал Голя, управляющий помещика. Прямо верхом он подъехал к самой терраске.
- Эй, где твоя мать? - спросил он меня, натягивая поводья и щелкая в воздухе хлыстом. Нетерпеливо бившая копытами о землю лошадь была готова вот-вот подняться на терраску.
- Где ж ей быть? В поместье на жатве! - солгал я.
- Эй, чертенок, вот я сейчас задам тебе жатву! - пригрозил он мне хлыстом. - Отвечай, где она? - грубо прикрикнул Голя.
- Ну если не на жатве, - упорствовал я, - так, может быть, она, как помещики, на курорте?
Послышался резкий свист хлыста. Закрыв глаза, я почувствовал на груди и лице огненные удары бича. Никулае он не задел, так как тот был меньше ростом, а Голя не счел нужным нагнуться. Управляющий повернул лошадь и, разозленный, крикнул:
- С малолетства растете бунтарями!.. Хорошо же… мать твоя ни одного зернышка не получит.
Я вошел в дом и лег на кровать, уткнувшись горящим от удара хлыста лицом в подушку. Мне не хотелось, чтобы Никулае видел, как я плачу… Через некоторое время во дворе послышался голос Рябой. Она пришла с миской, полной мирабели, которую осторожно высыпала в подол рубашки Никулае. Я тоже вышел во двор.
- Чего же это вы не пришли за мирабелью? - пожурила она меня.
- Мы уходили, тетя Иоанэ.
Она пристально посмотрела на меня и с плохо скрываемым любопытством спросила:
- А кто это тебя так разукрасил?
Я быстро поднес руку к лицу, на котором еще горел след от удара хлыста управляющего.
- Никто, это меня Никулае нечаянно веткой ударил! - ответил я.
Собираясь уходить, Рябая отвела меня в сторону и шепнула:
- Петре, сегодня я хлеб пеку. Так что вечерком жди меня у колодца, я принесу тебе немножко!
Мама сказала, чтоб мы не ходили к Рябой за мирабелью. Но как быть, если она предлагает нам хлеб? Кто же откажется от хлеба? Разве лишь тот, у кого он есть, а у нас его не было! И я решил, что за хлебом пойти можно.
После полудня я все время стоял за забором и внимательно следил за всем происходящим во дворе у Боблете. Мне пришлось простоять до самых сумерек. Я уже было потерял всякую надежду, однако в этот момент до меня донесся ароматный запах печеного хлеба, который заполнил всю нашу окраину села. Я оставил Никулае дома, а сам побежал что было духу к колодцу.
Стемнело, а Рябая все еще не приходила. Время от времени я чувствовал во рту вкус хлебного мякиша, при мысли о котором у меня текли слюнки. Вдруг я заметил в темноте чей-то силуэт. Я узнал Рябую по походке: она шла медленно, вперевалку, как утка. Рябая несла в одной руке ведро, а в другой, спрятанной под передником, очевидно, был хлеб. За Рябой тащился самый младший из детей пастуха Мэнэилэ.
- Петре, это ты? - спросила Рябая, увидев меня у колодца.
- Да, тетя Иоанэ! - тихонько ответил я и с сильно бьющимся сердцем подошел к ней.
Рябая поставила ведро на землю, вынула из-под фартука большой белый каравай, от которого еще шел пар, и осторожно положила его на сруб колодца. От хлеба исходил такой аромат, что у меня закружилась голова. Чтобы не упасть, я прислонился к плетню, окружавшему колодец, и стал ждать. Медленными движениями, как будто она совершала какое-то таинство, Рябая стала опускать ведро в колодец, а затем осторожно поднимать его. После этого она взяла каравай, повернулась лицом к (востоку и начала молиться. Молились и мы, не отрывая при этом глаз от хлеба. Потом Рябая разломила каравай на две части. Хлеб был мягкий, как губка, и белый, как молоко. Рябая подошла к нам с двумя кускам "и протянула их сразу обоим. Сынишка Мэнэилэ еще смог кое-как пролепетать: "Спасибо". Я же, схватив свой кусок, опрометью бросился бежать домой.
Лишь перед самой дверью я остановился, удивившись, что в доме горит свет. Мама и Никулае забились в угол, возле них стоял жандарм; три других жандарма обыскивали дом, рылись в вещах, сердито швыряя их на пол. Я тихонечко проскользнул между жандармами и прижался к матери.
- Мам, - прошептал я, показывая ей хлеб, - Рябая нам дала свежего хлеба!
Но мама оттолкнула меня в сторону и бросилась к одному из жандармов, который стволом винтовки срывал со стены икону и полотенца. Охранявший маму жандарм остановил ее; тогда я бросился к другому жандарму, который в это время схватил за угол фотографию отца и хотел сорвать ее.
- Оставь карточку! - крикнула мать.
Я, рыдая, повис на руке жандарма; заплакал и Никулае. Однако жандарм отбросил меня к стене, да так, что у меня посыпались искры из глаз, а сам снова схватил карточку отца и с ненавистью разорвал ее на куски.
- Собаки! - простонала мать, - Собаки! Вы здесь жиреете, словно свиньи, в то время как другие гибнут на фронте!
Жандармы сразу же набросились на маму, и один из них сильно ударил ее по лицу… Но вдруг они остановились, увидев, что во дворе собрались наши соседи. Крестьяне стали ругать жандармов, стучать кулаками в окна и двери. Громче всех раздавался голос тети Лины, ругавшей жандармов самыми последними словами. Услышав крики, жандармы утихомирились и направились к двери. А тот, который стоял около матери, взял ее за подбородок и резко повернул к себе.
- Значит, ничего не знаешь? - процедил он сквозь зубы.
- Не знаю! - коротко бросила мать.
Жандарм нахмурился и, сверкнув злыми глазами, угрожающе прошипел:
- Ладно, потом узнаешь!
После этого жандармы вышли один за другим из комнаты под улюлюканье и свист стоявших во дворе людей. К нам в дом зашла лишь одна тетя Лина, и только теперь, увидев ее, мама зарыдала. Тетя Лина прежде всего потушила лампу, чтобы не тратить зря керосин, потом стала успокаивать маму. Мало-помалу люди, стоявшие во дворе, начали расходиться по домам, проклиная жандармов и бесконечную войну.