* * *
Спать мы легли как всегда все трое на одной кровати: мама с Никулае головой в одну сторону, я - в другую. Хотя я очень устал, но заснуть никак не мог: вопросы Рябой и слезы мамы не выходили у меня из головы. Я вспомнил, как мы жили до войны, когда с нами был отец. Тогда нам тоже было не сладко. Иногда мы удивлялись, как нам удавалось пережить зиму. Но в ту пору отец был дома, и это само по себе уже много значило. Мне казалось, что он самый высокий в селе и такой сильный, что мог бы одной рукой поднять всех троих Боблетов и шлепнуть их о землю. Вечером, когда отец приходил с поля помещика Франгопола, он брал меня под мышки и подбрасывал вверх до тех пор, пока у меня не начинала кружиться голова.
- Петрика, - часто говорил он мне, - учись да уходи из села: уж больно здесь горька жизнь для нас! Ни за что не оставайся здесь, слышишь?
- Не останусь! - отвечал я.
И вот проходило уже четвертое лето, как мы жили без отца. Когда его взяли на войну, я еще не поступал в школу, а Никулае только что родился. Теперь же я читал его письма и отвечал да них под диктовку всхлипывающей матери. А Никулае даже не знал, как выглядит его отец. Иногда он вспоминал об отце и со слезами на глазах спрашивал о нем. Тогда я брал его за руку и вел в дом. Там под иконой висела старая фотография отца: он был снят на ней еще в те годы, когда отбывал воинскую повинность.
Мы залезали на кровать и долго глядели на фотокарточку. Все в лице отца было нам хорошо знакомо: губы, подбородок, щеки, чуть заостренный нос, маленькие, густые, коротко подстриженные усики. Из-под мохнатых бровей на нас пристально и внимательно смотрели глубокие, немного печальные, черные, как ночь, глаза. В его глазах светилась нежность, которую в жизни он обычно стремился скрыть.
Никулае поднимался на цыпочки, дотрагивался до фотографии и отчетливо, словно заучивая слова, шептал:
- Па-па… Па-па!
Так он звал его до тех пор, пока не уставал. Видеть отца даже на фотографии было для нас большой радостью. Тогда мы еще не понимали, почему наш отец на фронте, а три сына Боблете сидят дома. Измученная горем и беспросветной нуждой, мать каждый раз, когда ее взгляд падал на фотографию отца, начинала плакать и шептать под иконой:
- О господи… господи!
Вот и теперь, засыпая, она тоже вздыхала и тихо молилась. Я знал, что, лежа на постели, она не спускает глаз с фотографии отца.
Наступившая тишина и давящая, словно свинец, темнота окутали дом. Молитвенный шепот матери слышался все тише и тише. Я почувствовал, как меня постепенно охватывает сладкий благодатный сон и забытье. Но в тот самый момент, когда меня уж совсем одолела дремота, возле дома, у завалинки, послышались легкие шаги. Я вздрогнул. Через мгновение чья-то фигура вышла из темноты, остановилась у окна и постучала в него. Мое сердце забилось от страха, и я прижался к стене. Мама встала с постели и подошла к окну, всматриваясь в темноту ночи.
- Флоаре… Флоаре! - услышал я голос снаружи.
Мама облегченно вздохнула. Это была тетя Лина, ее сестра. Она жила рядом с нами со своим сыном, который был меньше нашего Никулае. Ее муж, дядя Стате, погиб на фронте.
- Входи, - уже совсем спокойно сказала мама, - дверь отперта!
В дом быстро вошла запыхавшаяся тетя Лина. С трудом переводя дыхание, она села на край кровати возле мамы.
- Ты что это спишь с открытой дверью? - удивленно спросила она.
- А зачем ее закрывать? - ответила мать. - Что у нас брать-то?
Некоторое время мать и тетя Лина молчали. Только теперь мне пришло на ум, что мама и в самом деле вот уже несколько ночей не запирает дверь, как обычно. Но я знал, какая трусиха тетя Лина, и поэтому был полностью согласен с мамой.
- Флоаре, - прошептала тетя Лина, понизив голос, - ты ничего не слышала?
- А что? - с притворным равнодушием спросила мама.
- Как что? - удивилась тетя Лина. - Вся деревня говорит об этом!
- Что же все говорят? - услышал я голос мамы и почувствовал в нем нарочитое спокойствие.
- О твоем муже говорят! - со страхом в голосе пробормотала тетя Лина. - Говорят, будто он дезертир!
- Глупости! - быстро проговорила мать. - Но было бы неплохо, если бы он оказался где-нибудь поблизости, а не сгнил бы в России, как Стате!
Я почувствовал, что мама боится именно этой ужасной вести, хотя всячески стремится скрыть страх, который овладел ею. В это мгновение я вдруг понял, почему так часто плакала мать и почему Рябая так вкрадчиво расспрашивала меня об отце. Я тихонько повернул голову и посмотрел на фотографию отца, которая выделялась белым пятном на стерне под иконой.
Вскоре я снова услышал шепот тети Лины:
- Дида Боблете пустила этот слух!.. Вот что она рассказывает: вчера вечером все Боблете остались в поле, чтобы за ночь перевезти на ток снопы. И поэтому она после захода солнца понесла им еду… Когда она дошла до кукурузы, совсем стемнело. В одной руке у нее была сумка с хлебом, а в другой корзина, в которой лежали миски с едой. Видя, что надвигается ночь, Дида прибавила шагу и затем пустилась бежать прямо через кукурузу… Когда же она добежала до поля Мэдэраке, где кукуруза выше человеческого роста, к ней навстречу будто бы вышел какой-то мужчина. На нем была военная форма, но вся рваная и грязная, фуражка надвинута на глаза, а правая рука в кармане на револьвере.
"Стой!" - будто бы приказал он ей. Дида испуганно вскрикнула. "Не кричи!" - остановил он ее, а сам из кукурузы ни шагу. У Диды так ноги и подкосились. "Чего дрожишь, я ж не собираюсь тебя резать", - проговорил он тихо. Потом вышел из кукурузы и посмотрел на дорогу. На дороге никого не было. "Дида, - позвал он ее, - подойди сюда!" Дида робко подошла к краю кукурузного поля. "Положи сумку!" - приказал он ей. Дида, не говоря ни слова, осторожно положила на землю сумку, а рядом с сумкой поставила корзинку. "А теперь иди! - сказал он ей сурово. - Да не вздумай оборачиваться, иначе застрелю!"
Дида бросилась бежать обратно в село… Неизвестно, что ему пришло в голову, но он вдруг остановил ее снова: "Стой, не туда!.. Иди, куда шла, к своим Боблетам. С тех пор как мы воюем, вы, словно свиньи, разжирели!.."
Тетя Лина на мгновение замолчала, набралась сил и снова зашептала:
- Флоаре, мне страшно!
Мама приглушенно зарыдала, стараясь не разбудить нас. Тетя Лина, спохватившись, склонилась над ней и начала ее утешать. Прошло много времени, прежде чем мама успокоилась. И тогда я снова услышал голос тети Лины, на этот раз ободряющий и ласковый:
- Флоаре, я не думаю, что это твой муж… Он человек неглупый и не мог так поступить. Врет эта Дида, чтоб ей провалиться!.. Откуда ей известно, что это был он?
Только теперь я почувствовал, как слезы катятся по моим щекам. Я невольно сжал кулаки под одеялом и зарылся головой в подушку, чтобы не было слышно моего прерывистого дыхания. Чуть позже, когда мама совсем успокоилась, я опять услышал ее тихий, ставший каким-то чужим голос:
- А если это правда?
Тетя Лина в замешательстве не знала, что сказать.
- Ведь я его знаю лучше, - зашептала мама больше для самой себя. - Возможно, что это правда!.. А тогда что мне делать? - громко спросила она. - Ты не подумала? Сколько можно вот так бродить вокруг села и дома. В конце концов ведь все равно его поймают и замучают жандармы! Ох, господи, господи! - причитая, закончила мама.
Тетя Лина притихла, еще более напуганная ее словами. В доме снова наступила тишина. Потом мама вдруг стала рассказывать о том, что сообщил ей несколько дней назад старый Туркулец.
- "Пошел это я на рассвете в поле, - начала она говорить, подражая Туркулецу, - чтобы пропахать по холодку несколько борозд между скирдами, а то, думаю, поднимется солнце, и мои клячи так и попадают от жары на борозду - такие уж они у меня никудышные. Телегу оставил на меже около скирд и начал пахать… Сделал я три борозды, потом обернулся случайно назад… И что же вижу? Из виноградника Бербекару выходит человек, одетый в военную форму, высокий такой, стройный, точно ель, и направляется к телеге. Я остановил лошадей и свистнул ему вслед. А он идет как ни в чем не бывало, даже голову не повернул в мою сторону. Дошел до телеги, отвязал сумку, висевшую под ней, и не спеша ушел подобру-поздорову в виноградник. Бегу к телеге, обыскиваю весь виноградник - ну хотя бы след какой остался… Точно сквозь землю провалился. Ты, Флоаре, говорит, не сердись, - продолжала мама, - я его узнал по походке. Это был твой Кристаке!"
Опять наступила тревожная, давящая тишина. Когда тетя Лина собралась домой, было уже совсем темно: она смиренно помолилась перед иконой, прося бога сжалиться над моим отцом, и ушла. Вскоре я заснул под тяжелые, глубокие вздохи мамы, которая больше не могла сдерживаться и разрыдалась…
Когда утром я проснулся, мамы уже не было дома. Никулае, как всегда, сидел на окне и хныкал. Я вылез из-под одеяла и стал искать у изголовья завернутую в полотенце мамалыгу. Она была еще теплой. Значит, мама ушла совсем недавно. Я отломил кусочек, дал его Никулае, а оставшуюся часть засунул в свой школьный ранец. Потом запер дом, привязал к столбу завалинки собаку, и мы вместе с Никулае вышли со двора. Но едва мы успели дойти до поля, как Никулае захныкал:
- Разве мы не пойдем к Рябой за мирабелью?
- Не пойдем, Никэ. Ну ее к дьяволу! - ответил я, будто мирабель была мне противна. - Лучше пойдем в поле, может быть, там найдем виноград.
- А что, разве он уже созрел? - оживился Никулае, и личико его радостно засияло.
- Я знаю один виноградник, где уже есть созревшие грозди! - солгал я ему.
Так мы и пошли в поле искать отца…