- Передайте, пожалуйста, моим однополчанам - моим! - сказал с чувством Отто, - что я не забуду этого. Спасибо вам за мое оружие. Как только смогу, я вернусь в ваши ряды, чтобы вместе с вами продолжить борьбу за победу идей фюрера, за честь великой Германии. Хайль Гитлер! - заключил он.
- Хайль Гитлер, - вставая, как эхо, повторил оберст. - Да, но я хотел бы… - промямлил он.
- Чтобы я убрался отсюда к чертовой матери? - рассмеялся Отто.
- Ну не так грубо… - улыбнулся оберст. - Однако… пожелание господина генерала…
- Господин оберст, - с пафосом начал Отто, и, прислушиваясь, Хунд склонился над кроватью, - уважаемые представители медицины считают необходимым продолжить мое лечение вне расположения вашей доблестной части, с которой опасности и лишения связали меня узами искреннего братского чувства.
- Да, да! - с радостью подтвердил Хунд, откровенно имея в виду не упомянутые Отто узы и чувства, а факт его эвакуации.
- Но эти господа, - Отто обвел презрительным взглядом палату, словно видя перед собой врачей, и сказал жестко: - Эти господа, как ни странно, оставили без внимания такие высокие понятия, как долг солдата, обязанности национал-социалиста, ответственность патриота великой Германии, которые объединяют и делают нас непобедимыми.
- Я слушаю вас, - голос оберста дрогнул.
- Я требую немедленного возвращения в полк, ибо намерен продолжать борьбу с врагами, не теряя ни минуты!
- Но мнение врачей… Мы обязаны… - растерянно пробормотал Хунд. Отто вскинул голову:
- Сколько еще не хватает русских, чтобы все убедились в моем выигрыше пари?
Оберст неопределенно пожал плечами:
- Сколько хотите, мой дорогой гауптман, теперь считайте сами…
- Известные нам с вами печальные обстоятельства, - сказал Отто, - не позволили мне своевременно представить вторую схему расположения моих новых позиций. Но я уже тогда присмотрел весьма неплохое местечко, и ваши саперы смогут оборудовать его в течение одной ночи.
- Где, прошу вас? - Хунд расстегнул халат, достал карту.
- Обратите внимание на ваш просчет, господин оберст, - сказал Отто. - Вот здесь, - он ткнул пальцем в центр полковых позиций, - перед вашим вторым батальоном тянется, почти по всему фронту, как видите, небольшая, но очень коварная возвышенность. За нею - "мертвая полоса". Как можно было допустить это, господин оберст? Батальон лишен возможности видеть значительную часть незанятой зоны в непосредственной близости от себя!
Оберст с угрюмым согласием кивнул:
- Так сложилось в процессе оборонительных боев… Эту возвышенность удержать не удалось. Однако и русские ее не взяли.
- Слабое утешение, господин оберст! - прищурился Отто.
- Что вы предлагаете? - вздохнул оберст.
- На этой длинной возвышенности - назовем ее "Змея" - вот здесь и здесь, - Отто показал на карте, - ваши саперы оборудуют для меня два поста с траншейными выходами ко второму батальону. Я прибуду к вам завтра вечером, работать намерен послезавтра, один день. Позиции удобные: лишь сто метров до противника. Надеюсь на большой успех.
Оберст, конечно, отлично понял Бабуке.
- И все-таки вечером, перед тем, как я выйду на позицию, - сказал Отто, - необходимо неожиданно обстрелять прилегающий к ней участок. Если не артиллерией, то из пулеметов хотя бы.
- На всякий случай? - поднял глаза оберст.
- Нет, господин оберст, - улыбнулся Отто. - Для того, чтобы мне пристреляться, выявить русские позиции…
* * *
Во время перестрелки прежний блиндаж бронебойщиков был разрушен, и Мамеда перевели на правый фланг роты Петрухина, где высвободился большой блиндаж пулеметного расчета; пулеметчикам нашли место с широким сектором обстрела.
Морозюк, весь день и к случаю и без того вспоминавший своего дружка, к вечеру уговорил Игнатьева посетить "сердешного хлопца". Они шли то извилистыми и мелкими - по пояс, а иногда и по колено, то ровными и глубокими, похожими на темные коридоры, только без потолка, траншеями и ходами. Вдруг послышался тяжелый топот ног.
- Эй, осторожней на поворотах! - негромко окликнул Игнатьев.
- Кто идет? - спросил неуверенный тенорок. - Стой!
- Мы стоим, а ты бежишь… - В голосе Игнатьева угадывалась улыбка, - Вздремнул, что ли, по нехватке лет?
Обменявшись паролями, сошлись. Это был командир здешнего стрелкового взвода, молодой, узкий в плечах старшина. За ним темно маячил рослый солдат-автоматчик.
- Где у вас тут бронебойщик, черный такой? Проведите, Мамедом зовут, - сказал Игнатьев.
- А, новый! Ступай, - оказал старшина бойцу-автоматчику, - покажи.
Они вылезли из траншеи и пошли бугром, спускаясь.
- А хода к нему нет? - спросил Игнатьев. Боец не ответил, да и без того было ясно, что нет, и это был просчет: если немцы обнаружат блиндаж, уходить придется вверх по бугру, на виду.
Наконец боец остановился. Игнатьев пригляделся: за большим валуном чернела узкая канава.
- Здесь, - сказал боец. - Разрешите идти? - Голос его был тонкий, по-мальчишески срывающийся, не устоявшийся. Роста боец был огромного, а голос - такой вот.
- Идите, - сказал Игнатьев, и тот неслышно пропал во тьме.
- Мамед! - шепотом позвал Морозюк.
- Вот Мамед, чего кричишь! - тотчас и тоже шепотом отозвался знакомый голос.
Игнатьев решил и заночевать тут, на новой позиции Мамеда: расположенная близко от вражеских окопов, она могла оказаться кстати как запасная. Да и блиндаж был большой, обитый тесом, теплый, с хорошей площадкой для стрельбы у амбразуры: на ней еще оставались канавки от колес "максима".
Игнатьев и Мамед вздремнули, бодрствовать вызвался Морозюк.
Долог ли, короток ли был сон Игнатьева, но проснулся он как по заказу. Приподнявшись, Игнатьев понял, что светает: он привык пробуждаться в эту пору - загадает с вечера и встает, будто по сигналу, - часы проверяй.
Морозюк предостерегающе приложил палец к усам:
- Послухайте, Микола Якыч…
Похрапывал Мамед, мешая слушать, однако до Игнатьева с немецкой стороны донесся отчетливый свист флейты.
- Помните?.. - прошептал Морозюк. Флейта, не закончив мелодии, стихла.
- Помню, - шепнул Игнатьев, и по спине его пробежали мурашки. Чертовщина - опять эта флейта!
- Даже интересно, - сказал Морозюк.
- Да, - сказал Игнатьев и почему-то подумал об Отто Бабуке: флейта, что ли, виновата?.. Он посмотрел вверх: сквозь узкую щель амбразуры чуть брезжил смутный свет.
Морозюк растолкал Мамеда.
- Вставай, вояка, всех немцев проспишь!
Игнатьев оправил капюшон маскировочного халата, опустил марлевую "паранджу" на лицо, взял винтовку, протиснулся к амбразуре.
Светало быстро. Теперь Игнатьев мог уже осмотреть лежащую перед блиндажом местность. Блиндаж был отрыт так, что огромный валун, который вечером показался Игнатьеву не таким уж и большим, закрывал убежище наполовину. Это делало блиндаж, укрепленный еще и шпалами, достаточно безопасным. Амбразура была под изгибом камня и днем наверняка терялась в его тени. "Хитро", - отметил Игнатьев.
- Что видно, товарищ старшина? - спросил снизу Мамед. - Смотри в оба.
- Пока ничего, - успокоил Игнатьев.
Однако замечание Мамеда напомнило Игнатьеву, что глядеть надо, и верно, в оба. Перед собой он увидел длинную под снегом гряду. Чтобы узнать, что по сторонам, он немного подвинулся вперед. Гряда далеко тянулась и влево, и вправо, скрывая собою немецкие окопы. Но ведь их-то и хотелось видеть Игнатьеву, и блиндаж должен быть приспособлен для этого. Однако, как ни тщился Игнатьев - и становился на цыпочки, рискованно вытягивая голову в амбразуру, и заглядывая сбоку, - вражеские позиции не просматривались. Как же так? Неужто блиндаж пулеметчиков, отлично оборудованный и замаскированный, - пустое дело? Обзор отсюда был никудышный, сектор обстрела - бесполезный: какой от него толк - гряда! Блиндаж находился во впадине на скате холма, и хотя сам скат господствовал над низиной, где располагались вражеские траншеи, и они должны были неплохо просматриваться с него, впадина была настолько глубокой, что лишала наблюдателя этой возможности. Словом, блиндаж был в "мертвой" зоне.
- Менять позицию надо, - сказал Игнатьев с досадой солдатам.
Узнав, в чем дело, Мамед вспылил:
- Я еще вчера сказал: зачем пэтээр сюда, зачем? Сиди, говорят, пойдут, говорят, танки - стрелять будешь. Где танки? Куда стрелять?
- Зараз, Микола Якыч, не вылезаемо: свитло, - заметил Морозюк.
- Будем до вечера загорать, - зло отозвался Игнатьев. Он вновь обежал биноклем по-прежнему пустынную гряду ("А какой ей быть еще, черт возьми?") и, заметив слева на гребне приземистый корявый куст, решил пристрелять его для ориентировки.
Услышав выстрел, Морозюк и Мамед кинулись к Игнатьеву:
- Чего там?
- Для порядка, - объяснил Игнатьев.
Немцы обстреливали правый фланг батальона, как по часам, ровно пять минут. Это был упорный, непрерывный налет, по одному небольшому участку. Казалось, немцы засекли очень важную цель и решили разнести ее в клочья. Несколько многоствольных минометов, перекликаясь и соперничая в скорости и вое, обрушили на этот участок из-за темнеющего на горизонте леса столько металла, огня и грохота, что Тайницкий переполошился, подумав, не вздумают ли немцы после такой подготовки атаковать.
- Что у вас?! Эй, Петрухин! Что вы там?! - стараясь перекричать шум взрывов, неистово и недовольно орал Тайницкий в трубку, будто виновником случившегося был не противник, а командир третьей роты, подвергшейся обстрелу. Петрухин отвечал, но Тайницкому не было слышно, и он продолжал спрашивать, прикрывая трубку ладонью: - Чего? Чего?