- Польский суд тоже поставил бы тебя к стенке за грабеж, - сказал наборщик Ковальский.
- А тебе даст Крест Заслуги за то, что ты покупал оттоманку.
Дверь в камеру открылась. Вошел Млавский, ездивший на допрос. Дверь за ним захлопнулась.
- Как вы здесь, ребята? - спросил он. - Ну и натерпелся я сегодня страху. Думал, останусь на ночь. Мы приехали второй машиной.
- Деревья уже, наверно, цветут, да? Люди как ни в чем не бывало ходят по улицам? Да? - спросил я, вертя в руках карты.
- Ты что, сам не видел, когда ехал? Живут люди, живут.
- Вот суп. - Наборщик Ковальский подал Млавскому миску с ужином. - Обед твой мы съели.
- На обед был гороховый суп с хлебом. Жратву дают неплохую.
- Зато жару задают тоже первоклассно, - сказал Млавский. Он стоял у тюфяка и резал ложкой загустевший, как студень, суп.
- Ну и как? Сидеть можешь?
- Ничего страшного! Чепуха. Только в "трамвае" был. Нам попался знакомый следователь. Он с моим отцом делал дела в Радоме. Знаешь, как это, нет? - Млавский не спеша сгребал ложкой суп. - Люблю я эту похлебку. Даже холодная она вкусная. Как дома. Картошки сегодня много.
- Я сказал раздатчику, что это для тебя. Он зачерпнул с самого дна, - ответил я.
- А что сказал следователь? - спросил служащий Шрайер, у которого нашли газеты и расписки.
- Ничего, - отрезал Млавский. Он поставил миску возле параши и снял пальто. - Я получил по морде из-за твоего пальто. Из-под подкладки выпал кусок стекла. Ты что, резаться задумал?
- На всякий случай, - ответил я и подложил пальто под спину.
Млавский взял пальто у меня на допрос, так как боялся, что его почти новую кожаную куртку у него в полиции отберут. Он сел возле меня.
- Знаешь, - сказал он шепотом, - следователь предложил отцу стать осведомителем. Как ты думаешь?
- А как отец думает?
- Отец согласился. Что ему оставалось делать, скажи?
Я пожал плечами. Млавский повернулся к мальчику с Библией.
- Новенький, да? Я, кажется, видел тебя в полиции. Нет? Мы с тобой не сидели в "трамвае"?
- Нет, - ответил мальчик, уткнувшись в Библию. - Не сидел я ни в каком трамвае.
- Он говорит, что его задержал на улице "синий" и на извозчике привез в тюрьму, - сказал Млавскому сидевший у дверей Козера.
- Держу пари, что я видел тебя в полиции, - сказал Млавский мальчику, - но если ты говоришь, что тебя задержал полицейский… Странно… может быть.
Мы молчали. Между небом и черной решеткой был весенний вечер, освещенный снизу тюремными фонарями. Шрайер сидел, спрятав лицо в ладони, из которых торчали оттопырившиеся от голода уши. Козера ходил взад-вперед, от двери к тюфякам. Мальчик читал Библию.
- Сыграем в очко? - спросил Матуля. - Чем сидеть сиднем. Может, отыграюсь?
- Кончайте с вашей игрой, - не поднимая головы сказал Шрайер. - Родную мать проиграть готовы. Здесь человек…
Он замолк, продолжая жевать искусственной челюстью.
- Отозвался. Газетный интеллигент, - сказал Матуля. - Сыграем?
- Становись лучше на поверку. Раздатчик уже орет, - сказал Ковальский, наборщик с Беднарской.
Мы поднялись с тюфяков. Стали в шеренгу, лицом к двери.
- Сегодня дежурит украинец. Но может быть, все пройдет спокойно, - шепнул я Млавскому.
В ответ Млавский кивнул головой.
Дверь в нашу камеру открылась. В дверях стоял толстый приземистый эсэсовец, с красным квадратным лицом и редкими светлыми волосами. Губы у него были крепко сжаты. На кривых ногах - высокие блестящие сапоги. За поясом "семерка". В руках он держал хлыст. Позади него стоял долговязый украинец с ключами. Черная фуражка была лихо сдвинута на ухо. Возле него стояли раздатчик и писарь - маленький сморщенный еврей, адвокат из гетто. В руках у писаря были списки.
Шрайер с Мокотовской пробормотал по-немецки несколько заученных фраз. Камера такая-то, заключенных столько-то. В наличии все.
Вахман с красным лицом старательно пересчитал всех пальцем.
- Ja, - сказал он, - stimmt. Писарь, кто отсюда?
Писарь поднес документы к глазам.
- Бенедикт Матуля, - прочитал он и посмотрел на нас.
- О боже, братцы, мне крышка! - громко шепнул Матуля, который, переодевшись гестаповцем, ходил на реквизиции.
- Los выходи, raus! - крикнул вахман и схватив его одной рукой за шиворот, выбросил в коридор. Дверь открылась настежь.
В глубине коридора в полном вооружении стояли вахманы. В тусклом свете лампочек зловеще поблескивали каски. За поясами у них торчали гранаты.
Вахман обернулся к писарю.
- Все? Идем?
- Нет, не все, - сказал писарь-еврей, адвокат из гетто. - Еще один. Намокель. Збигнев Намокель.
- Я, - сказал мальчик с Библией. Он подошел к тюфяку и взял пальто. В дверях он обернулся. Но ничего не сказал. И вышел в коридор. Дверь камеры за ним захлопнулась.
- Вот и поверка прошла! Одним днем больше! Двумя людьми меньше! Даешь следующий день! - крикнул Козера, контрабандист с Малкини.
- Много ли их у нас еще осталось? - уныло сказал Ковальский. - Был парень и нет парня.
Он раскорячился над парашей.
- Отливайте, ребята, а то расстилаем тюфяки. Чтобы потом никто по головам не ходил. Айда стелиться, пока есть свет.
Мы начали расстилать тюфяки.
- Жаль, что Библию не оставил, - сказал я Млавскому. - Было бы что читать.
- Теперь ему Библия ни к чему. А все-таки я его видел сегодня в полиции, клянусь, - сказал Млавский. - Что он мог сделать, такой маленький? И зачем врал, что его схватил на улице полицейский?
- Он был похож на еврея, ну и наверняка был евреем, - сказал Шрайер. Он уже лег на тюфяк у окна и, кряхтя, кутал ноги в пальто. Он шепелявил, потому что вынул изо рта искусственную челюсть. Завернул ее в обрывок бумаги из-под передачи и положил в карман.
- А зачем ему в таком случае нужна была Библия?
- Он наверняка еврей. Иначе бы его не поставили к стенке, - сказал Ковальский, ложась на бок рядом с Козерой. - Хотя вот Матулю тоже взяли.
- Уголовник, холера, экспроприатор, ночью с револьвером рыскал, где бы поживиться, - сказал Козера. - Ему уже давно причиталось.
Мы с Млавским легли рядом. Ноги обернули кожаной курткой, а сами укрылись моим пальто. Я уткнулся в мягкий меховой воротник. От него исходило приятное тепло.
Из разбитого окна веяло сыростью и холодом. Небо стало совсем черным. Пространство между небом и окном, находившимся на уровне земли, было залито золотистым светом. Горели все тюремные фонари. Сквозь их свет проступали бледные мерцающие звезды.
- Хорошо, брат ты мой, на свете, только нас на нем нет, - сказал я вполголоса Млавскому. Мы лежали с ним, тесно прижавшись друг к другу, чтобы было теплее.
- Интересно, - шепнул он мне, - моего отца взяли?
Я обернулся и посмотрел ему в лицо.
- Сегодня вскрылось, что он еврей, - сказал Млавский. - Его опознал тот следователь. Они вместе делали дела в гетто в Радоме.
- Но тогда бы и тебя потащили, - ответил я шепотом.
- Меня пока что нет, я полукровка. Моя мать была полька.
- Но ведь отец станет осведомителем? Тогда, может, не тронут?
- Дай бог, чтобы он им стал. Это было бы хорошо.
- Заткнитесь хоть ночью, - сказал Козера, поднимаясь с тюфяка. - Хотите, чтобы вам устроили перед сном физзарядку?
Мы замолчали. И уже начали дремать, когда где-то вдалеке раздался глухой выстрел. Потом второй. Все подняли головы с тюфяков.
- Видимо, в лес их не вывезли. Шлепают где-то здесь, у тюрьмы, - сказал я вполголоса и стал считать. - Четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать…
- Шлепают напротив ворот, - сказал Млавский и изо всей силы сжал мне руку.
- Тогда он наверняка еврей, тот мальчик с Библией. Какой выстрел пришелся на него? - сказал наборщик Ковальский.
- Ложитесь-ка лучше спать, - прошепелявил Шрайер, служащий с Мокотовской. - Боже! Ложитесь-ка лучше спать.
- Надо спать, - сказал я своему товарищу.
Мы легли снова, укрывшись кожаной курткой и пальто. И еще крепче прижались друг к другу. От окна шел сырой пронизывающий холод.
У нас в Аушвице…
Перевод Е. Лысенко