Хлюст
Как это случилось непонятно, только я проглотил два стеклянных стаканчика из-под горчицы. И какая-то – сестра милосердия? – на спичечных ножках птичий нос принесла иод: "запить стаканчики".
Пить я не пил, а весь вымазался: и руки и лицо и шея. И тут появился мурластый – фельдшер? – на шее желтое ожерелье.
"Меня зовут Хлюст, а по отчеству Иваныч, сказал он, живу, затаив дыхание, за ваше здоровье".
И выпил весь пузырек с иодом.
Воздушный пирог
Крикливая и рукастая, а на язык таратор, и пишет стихи. Она ворожит у духовки. От духовки пылает: чего-то затеяла.
"Что сказал Маларме Верлену?"
"Когда?"
"Да про стихи?"
И я вспоминаю.
"Ubi vita, ibi poesis". А Верлен ему ответил: "Et ibi prosa, ibi mors".
Я раскрыл духовку. А там мой любимый яблочный воздушный пирог, и полная рюмка.
"Non solum mors, sed plurimi versus".
И не успел я попробовать, как опал пирог, одна жалкая корка, а рюмка оказалась пустою.
Андре Жид
Любопытно было посмотреть, какой Андре Жид, когда он остается один. Я отыскал щелку и носом приплюснулся, остря глаза. Я знал, что Андре Жид один и кроме него никого. И вижу у стола стоит Верлен. И сколько я ни вглядывался, Верлен не пропадал. И беспокойно мечется крыса. Это я попал ногой в нору и спугнул крысу.
"Надо ее перерубить!" говорит Верлен и, обернувшись к Андре Жиду, ударил кулаком крысу по морде. Крыса взвизгнула и я отскочил от щелки.
Лбом о стену
Корзинка с овощами: лук, петрушка и хлеб – не для меня, заберет кто-то по пути. Я иду стройкой между лесами, едва выбрался. И пошел по потолку, думаю, подкрашу: известка сшелушилась, и под ногами пылит. Входит какая-то, в руках корзинка, но не овощи и хлеб, а клубника – ягоды невиданных размеров, я понимаю, султанная. Я поблагодарил и прощаюсь. А она взяла мою руку и в палец мне шпильку; повернула руку и еще в двух местах пришила – медные кудрявые шпильки. И все мы ждем пришпиленные: сейчас нам подадут по три флакона с "конжэ", по-русски "право на убирайся". И незаметно все разошлись. Вижу, кругом я один, поднялся, да не рассчитал и стукнулся лбом о стену.
Индейка
Проглотить шесть франков по франку на глоток не легко, а я справился, все шесть теперь во мне. Говорят, надо обратиться к доктору. А доктор-то помер, и остались после него бисерные вышивки, а наследников не осталось. И только жареная индейка.
Но только что я полез с вилкой к любимой задней ножке, выскочил медвежонок и, взвинтясь, плюхнулся на индейку.
"Будет, думаю, медвежонку на ужин, а я успею".
А уж от медвежонка только хвостик торчит и так жалобно дрыгает и как раз над задней ножкой.
Тут доктор сгробастал индейку и медвежонка, все вместе и в портфель себе:
"Для корректуры".
Пропала буква
На мне вишневая "обезьянья" кофта – курма. В ней мне держать экзамен. Я уверен, провалюсь и домой возвращаться нечего думать.
"Я уеду за-границу, так раздумываю, там начну новую жизнь с чужим языком и никогда там не буду своим".
Паяц прыгал, ужимался, строил нос и поддаваясь мне, ускользал из рук змеей.
И я узнаю в нем автора "Матерьялы по истории русского сектантства", том сверх тысячи и примечания.
Угомонясь, он подал мне польскую газету: "Литературное обозрение".
"О Кондратии Селиванове, непревзойденном богоборце, а вот о вас небогоборческое!" Он ткнул пальцем в мелкий текст.
И сразу мне бросилось в глаза, что всюду напечатано вместо Ремизов – Емизов.
"А буква "р" пропала, сказал он, не взыщите".
И я замечаю, что по мере чтения отпадают и другие буквы. В моем "Ремизов" нет ни "м", ни "и". И остается один "зов".
"Кого же мне звать, думаю, и на каком языке?"
И тут мальчик – песья мордочка, фурча завернул меня в скатерть с меткой "зов".
Я тихонько окликал и уселся на "воз". И еду. Спокойно и тепло: телега-то оказалась с наВОЗом.
В клетке
Есть у меня еще обезьянья зеленая курма, тоже из драпировки, летняя. И отвалился рыжий кусок, висит, а на хвост не похоже. Вглядываюсь – да это письмо воздушной почтой, а подвел к самым глазам и вижу, никакое письмо, а самая настоящая клетка – канарейки с чижиками в таких скачут.
"Живая с Марса!" говорит кто-то, лица не видно, как в трубе ветер, грубо с подвоем.
Не переспрашивая, добровольно влез я в клетку, закрыл за собой дверцы и не могу решить, куда лететь: вверх – разорвет, а вниз – раздавит.
Тонкая жилистая рука протянула мне белую бобровую колбасу, фунтов двадцать, длинная, как рука, а называется "баскол".
"Лети, говорит, не бойся, в Баскол".
И я полетел.
25 сантимов
Я начинаю пальцами сдирать с себя кожу: слой за слоем и совсем не больно. Но где-то, до чего, казалось мне, не добраться, глубоко жжет.
И я спрашиваю:
"Что это – совесть?"
И с потолка мне 25 сантимов. Я протянул руку и поднял – какой огненный груз.
Бритва
Пасхальная заутреня. Церковь переполнена. От свечей туман. Иду по аллее. Легкая весенняя зелень, деревья в цвету. И все летит. Не остановить. И горечью со дна: "и все пройдет".
Он подает безопасную бритву, я принял ее за топор, такая большая, и не беру: "не моя!", а чашку я взял.
"Все равно, сказал, ни тем, так другим, не подавись".
И я выпил – какой крепкий сок. И слышу шаги: возвращались из церкви. И я пожалел, что не дождался конца.
"И не будет конца!" сказал он и подал мне тонкую шпагу.
Но это была не шпага, а складной стул острый как бритва. А один из священников оказался переодетый чорт.
Светящаяся мышь
Он подкрался сзади и клюнул меня в затылок. Мы переезжаем на новую квартиру. Вещей не надо перевозить, они сами устроются.
"Переезжать на новое место, все равно, что родиться".
"Или умереть!"
Она обогнала меня, в ее руках светящаяся мышь, как фонарик. По ее фонарику я и вошел в новый дом.
Смотрю через стеклянную дверь: она притаилась в сенях со своей мышью. Я к ней. И не успел ни о чем расспросить, как застегнула она меня на пуговицу к своему пальто:
"Уходите, говорю, со своей мышью. И так забот у меня довольно, а еще и убирать за мышью!"
А она только смотрит: без меня ей теперь никак не уйти, и мне без нее не обойтись. И я различаю в ее лице два лица: одно виноватое и другое – резко светящаяся мышь.
Под автомобилем
Прямо мчится на меня автомобиль. И я почувствовал, как по голове лязгнули колеса. И ничего – одна расплывшаяся клякса.
Изволь подыматься!
А вижу, очень высоко, не сосчитать этажей. И все-таки полез. Но сколько ни лезу, все топчусь на одном месте – куда-нибудь выше, никак. Я попадаю на запасные лестницы и спускаюсь к главной, откуда начал. И замечаю, что голова у меня приставная, висит на ниточке.