Туфельник
Когда бы я ни проснулся, всякое утро он сидит в моей туфле: вроде он крысы, только шерсти на нем нет, по голому редкие длинные волоски.
Проснулся я – мое жестокое утро! – и он так и бегает, да скоро так бежит, то в сторону и назад, то наискосок и кругом, очень забеспокоился: видит, я проснулся, а туфли и нет, сидеть-то ему негде и мучит меня.
Вы, мои беспросветные при утреннем свете мысли и неизбывные – о тебе, ты моя крылатая лазурь! – и почему в твоем голосе мне слышится загубленная жизнь?
Вот отыскал он туфлю, вот он уселся в ней, сидит и смотрит, облезлый караульщик мой.
Нет не продам я его – нашелся один, сосед просит: продай. Как же расстаться нам, погасить мою мысль?
Знаю, я бессилен поправить в твоей судьбе и в моей с тобой, но не думать я не могу.
И вдруг я понял, что чудак сосед мой скоро с ума сойдет.
У хвоста
Магазин "Hôtel de Ville". Почтовую бумагу взял, а пакет с конвертами забыл. А у нас ни жеванного, а писать письма надо и не "описания природы", а все о деньгах. Придется вернуться.
Подходит нищий: голова тыква, голая, ни волоска, а уши – тоненькие красные ручки. А у меня нечего подать, все ухлопал на бумагу и конверты, только что на метро. И я скорее назад в "Hôtel de Ville". Да никак не могу найти, пропал из глаз. А этот нищий оборвал себе уши и сует мне в руку красные ручки.
"Да на что они мне, говорю, мне надо конверты".
"А как же, отвечает нищий, ходить с ручкой".
Тут наехала на меня лошадь: тележка – камни и песок возят. Ухватился я за край – думаю: "продержусь как-нибудь". А какая-то мышиная бабушка, черная бархатка на цыплячьей шее, тоже подмята, цапается за телегу.
И перевернулась телега, и я очутился у хвоста. Кричу: "остановитесь!" Да из под хвоста кому слышно. И терпеливо тащусь, слежу за хвостом.
Улица за улицей, конца не видать. Наконец-то лошадь остановилась, хвостом по глазам махнула. И я очнулся.
И что же оказалось: самый обыкновенный московский извозчик, а я в пролетке, с боков у меня гора – пакеты с бумагой, и сзади гора – конверты: извозчик заснул и лошадь по своей воле идет.
Брандахлыст
Сварил я кусок говядины и режу на тоненькие ломтики: "положу, думаю, в суп: очень у нас жидковато, одна вода". Режу и все раздумываю, какой это выйдет суп наваристый куриный.
"Вскипячу раза два и все съем зараз".
И когда я нарезал полную тарелку, а кусок по теперешнему (1942) порядочный, на две "тикетки" 90 г., и оставалось только с тарелки в кастрюлю положить, вдруг вспоминаю: этот самый кусок на две "тикетки" вчера мною съеден, помню хорошо, без остатка, чистая тарелка.
И я проснулся с досадой: ни класть, ни мечтать не о чем?
Мой портрет
В саду на дереве медная пластинка, вытравлен портрет: допотопное чудовище многорогое и глаза не на месте. Подпись: мое имя и фамилия художника.
"Как он меня изукрасил, подумал я, хочет оправдать".
А художник и идет, узнаю по портрету: спереди, сзади и из карманов висят груши. И я спрятался за картину, выглядываю: узнает свое произведение или пройдет мимо?
А он грушей в меня как ахнет и попал прямо в глаз: "оправдал!"
Сорокоушник
"Не то страшно, говорю, что некуда пойти, а страшнее, что некуда возвращаться".
"А мне дверей не надо, я религиозный, отзывается мой гость сорокоушник. Ни входа, ни выхода и никакого олимпийского тумана, я от голода религиозный".
"Что и от чего, говорю, не важно, все дело в искусстве вызывать в человеке его тайные силы: лошадь из пчелы или слона из розы или, если хотите, кита из инфузории".
И начинаем наперебой разворачивать слова:
"Лошадь – шадь; слон – лон; ря – ря – ды – ды – ря – ря".
"Не могу, гу-гу". Задохнувшись, сорокоушник.
Из ничего
Бумага из четвертого измерения: нарезаны квадратики, ни карандаш, ни перо не берет, и ничего общего с промокашкой. А называется бумага "ничего".
"Весь секрет, говорит кто-то, как, вопреки очевидности, из ничего сделать чего".
И не касаясь "ничего", все равно по-пусту, я мысленно горожу "чепуху".
Под абажуром
Плывет рыба, а за рыбой, в стирке пропавшие, мои единственные цельные шерстяные чулки, а за чулками лампа, у которой в починке подменили абажур. И подают счет.
А платить нечем, это я сразу сообразил и нырнул под абажур.
Жасмин
Снегу намело – где застало, там и стой. Под теплым низким небом стою, сам как из снега вылепленный.
И выпорхнул, летит из под снега, я его узнал: это был с белыми вощаными крыльями Лифарь. И откуда ни возьмись баран: баран сгробастал Лифаря и дочиста съел.
И на моих глазах Лифарь превратился в жасмин.
Без отопления
Всякие бывают и не такие еще, а эта на вешалку похожа. А висит на ней мой новый теплый костюм. Принесла его померить.
Всматриваюсь, и вижу, такой размер разве слону попона.
А слон и идет, помахивает хоботом – обрадовался.
"Холод, говорю, и зверю не радость, правда, кожу слона, что и носорога, не берет пуля, а попробуйте-ка заставьте без отопления писать, и самого простого сна не запишешь".
Зубы с волосами
"Зубы с волосами или Священное писание?" спрашивает Лев Шестов.
"Шесть часов", растерянно отвечает Блок.
И я видел, как часы упали на подоконник. Я протянул руку за окно, пошарил и в горстку себе. И показываю.
А никаких зубов, а лоскутки от обой, в середке клешня.
Мы видим сны: но как они милее действительности! Мы грезим и грезы милее жизни. Но ведь без грез, без снов, без "поэзии" и "кошмаров" вообще, что был бы человек и его жизнь? – Корова, пасущаяся на траве. Не спорю, – хорошо и невинно, – но очень уж скучно.
В. В. Розанов. Темный лик. СПБ. 1911
Пушкин и пять невест
И я увидел: Пушкин.
И совсем-то он на себя не похож, ни на один портрет: курносый. А около на столике кофий.
"Спасите, говорит он и показывает, пять невест".
И в моих глазах пять красных языков.
"И всех разобрали", говорит Пушкин и читает: немецкий, французский, английский...
И я понимаю, что теперешний Пушкин профессор языковедения и спасать его не от чего – без языка нет речи.
Непрямое высказывание
"Сила слова подкрепляется жизнью", так говорят философы, далекие от всякой жизни.
На столе две фигурки – экзистенциональная философия. А около сметана и две пятисотенные бумажки: одна от неизвестного, а другая – от "известного вам".
И вытащился из стола кулак, а из кулака лезет консьержка. Вспоминаю, "я должен консьержке тысячу франков".
Консьержка не одна: с ней два ее помощника, лестницу убирают. Один с отпавшими конечностями – "рыцарь дерзания", другой с выпученными глазами – "рыцарь смирения".
Об этом мне сообщила консьержка, забирая со стола деньги.
"Так бы и сказали прямо, а то прошло сколько!"
"Три вечности!" подсказывают рыцари.
"Три вечности из-за одной тысячи".
Но рыцари навалились на сметану. И похрустывая сухарными фигурками, в три скулы съели весь горшок. Консьержка недовольна.