6
Пятые сутки идет дождь, и нежнейшая пыль проселочных дорог превратилась в тяжелую, вязкую грязь. Мы таскаем эту грязь в вездеход, ляпаем на сиденья, размазываем по бортам. От нее невозможно избавиться, и даже Степан перестал ворчать, обнаруживая ее в собственной кружке.
- Ничего, ребята, злей будем! - смеется Лихоман. На его красной физиономии грязь почти не заметна, зато мы выглядим весьма эффектно. Бритвы затупились, и ребята окончательно перестали бриться. Странное дело: чем тяжелее нам, тем веселее смех. Мы давно промокли насквозь, давно дрожим каждой косточкой, но все шутят, словно на улице солнечное лето.
А машину теперь водят только Федор и Степан. Даже командор не рискует браться за рычаги, и наши асы управляют вездеходом совершенно необъяснимым способом. Лихоман каждый день проводит тщательнейший осмотр и хмурится все больше, но его уговаривают потерпеть:
- Еще бы тысчонку, Борисыч.
Едим на ходу, спим урывками и гоняем, гоняем. От бесконечного жесткого грохота у меня чешутся зубы. Все время чешутся, даже когда ем. Юрка совсем ополоумел и напрочь перестал спать.
- Лечить тебя надо, - авторитетно сказал Степан и вкатил Юрке полный стакан того средства, которым ребята лечатся от всех напастей.
Юрка враз окосел и свалился с сиденья. Мы со Славкой уложили его и укутали в тулуп. Потом завалились сами и мгновенно уснули под барабанный рокот дождя, а Юрка начал стонать. Стонал он довольно долго, а потом вдруг поднялся и начал душить Славку. Славка спросонок заорал так, что мы сразу проснулись и кинулись их разнимать.
Утром командор провел расследование, но Юрка ничего не мог вспомнить. Славка считал, что он прикидывается, и требовал применения санкций, но Лихоман справедливо решил, что Юрка укатался, и отправил его домой, а все заботы о бортовом журнале поручил мне.
Так мы остались впятером. Вездеход еще кое-как ковылял, и ребята уговаривали Лихомана докатать его до точки. Но вскоре ПМП окончательно забастовал, и Федор с трудом отвел машину в кусты.
- Все, - сказал Лихоман. - Генка, запиши показания и подведи черту.
Ребята с этим не соглашаются и лезут регулировать, а Лихоман начинает бриться. Я "подвожу черту": подсчитываю пройденный километраж и составляю черновик акта. Славка с грустью разглядывает в зеркальце свою физиономию, расцарапанную Юркиными ногтями.
- Вот псих ненормальный, - вздыхает он. - И почему он на меня бросился, интересно? Борисыч рядом спал, так он почему-то через него перелез и в меня вцепился.
- Есть! - торжествующе орет Федор. - Схватывает, холера!
- Все, Федя, - говорит Лихоман, за неимением одеколона смачивая истерзанное бритвой лицо остатками водки. - Никаких холер.
- До круглой бы цифры докатать, - хрипит давно простуженный Степан. - Сколько до нее, Генка?
- Сто семьдесят семь. Будет ровно девятнадцать тысяч.
- Докатаем, Борисыч? Премиальные-то, между прочим, с тысяч платят…
Лихоман не соглашается, но ребята наседают. В конце концов он машет рукой:
- Черт с вами, катайте. Под твою, Степан, ответственность.
- Добро, Борисыч!..
Кое-как придав себе человеческий облик, командор торжественно прощается с нами и пешком топает на железнодорожную станцию. Славка провожает его и возвращается с бутылкой: испытания закончены, и ребята тихо празднуют это событие. Оставшиеся километры - пустяк: за сутки мы докатаем их, и вездеход уйдет на полную дефектовку с приятной цифрой на спидометре. А мы вернемся на завод, будем писать отчет и ждать, когда цех соберет следующий образец.
Всем чуточку грустно. Славка бродит вокруг обреченной машины и чокается с честно послужившими агрегатами.
- Прощай, старушка!
- Плюнь, Славка, - требует суеверный Федор.
Славка демонстративно плюет на планетарный механизм поворота.
- Уродина! Дотерпеть не могла!..
- На Щеголиху поедем, - хрипит Степан, разглядывая карту. - Кольцевая трасса ровно восемьдесят километров.
- Там овраги.
- Полем обойдем, по стерне. Хлеба убрали.
- Думаешь?
- Круг, Федя. Удобство.
- Ну, давай, - Федор зевает. - Спать, ребята. В семь выезд.
Утром дождя нет, и кое-где даже проглядывает солнышко. Мы тарахтим по раскисшей дороге, сползая в кюветы и осторожно перебираясь через мосты. Рычаги "схватывают", как выражается Федор, но даже в его руках машина движется зигзагом.
К полудню тент просыхает, и мы со Славкой снимаем его. Кататься, конечно, не жарко, но все же лучше, чем задыхаться в грохочущем чреве.
Вечером выбираемся за Щеголиху - довольно грязную деревеньку с неисчислимым количеством собак. За околицей Федор уступает рычаги Степану:
- Про овраги помни.
- Я по стерне.
Стерня отлично держит машину, и Степан гонит вовсю. Ревет мотор, плавно покачивается кузов. Я стою на сиденье, вцепившись в борт, и через голову Степана слежу за приборами. Федор и Славка стоят рядом. Славка что-то кричит, но ветер уносит слова.
Слева поле круто обрывается: там знаменитые щеголихинские овраги. Когда наш вездеход был юн, как жеребенок, мы испытывали его на этих склонах.
Спидометр деловито отщелкивает цифры. Еще двадцать километров, и покажется заветная девятнадцатая тысяча.
Впереди - темно-серая прогалина: здесь разворачивался трактор, содрав гусницами дерн. Я кричу об этом Степану, но он не сбрасывает скорость. Мы вылетаем на разъезженное место, и нас резко тащит влево.
- Тормози! - кричит Славка.
Поздно: левая гусеница, сорвав край обрыва, ползет вниз, и вездеход тащит и тащит, и я уже стою на сиденье как-то боком, потому что все перекосилось. И тут Федор рывком сдергивает меня на пол и наваливается сверху.
Сразу смолкает мотор, и мы начинаем медленно, как во сне, валиться набок. Движение ускоряется, Федора отбрасывает в сторону, меня стукает о сиденья, я за что-то хватаюсь, а ноги продолжают летать по кузову. Гусеницы с оглушительным лязгом бьют по бортам, что-то гремит и грохочет, и вдруг все замирает. Я открываю глаза и вижу, что вишу на стоящем вертикально днище, вцепившись в стойку сиденья. Славка висит рядом, изогнувшись в три погибели. А Федора нет.
- Приехали! -улыбаясь, объявляет Славка.
Я отпускаю руки и съезжаю на борт: он теперь вместо пола.
- Все живы? - глухо кричит из отделения водителя Степан.
- Все, - говорю я и выбираюсь из машины.
- Рожу всю раскровенил, - жалуется Степан. - Сунуло, понимаешь, рылом о щиток…
И тут я вижу Федора. Он лежит ничком рядом с машиной, как-то неестественно выгнувшись.
- Федя, ты что?
- Рука… - Федор скрипит зубами. - Руку бортом… - Правая рука его по локоть накрыта вездеходом.
Я хватаю борт, тяну, тяну так, что трещит спина, и кричу:
- Степан!.. Славка!.. Степан!..
- Отойди! - Славка силой отдирает меня от борта. - Восемь тонн, дура!..
- Копать надо, - говорит Степан. - Славка, лопату! Ты как, Федя?
- Давай живей, что за разговор, - сквозь зубы цедит Федор.
Я уже копаю. Копаю пальцами, сдирая ногти. Славка с другой стороны роет лопатой. Степан лихорадочно отгребает землю.
- Как же ты, Федя?
- Ладно, Степа, после…
Я знаю - как, но расскажу это потом, через неделю, на общем собрании всего нашего отдела. Он спасал меня, понятно? Спасал, потому что я стоял на сиденье, когда вездеход начал падать. Спасал и не успел уцепиться, и его вынесло из кузова.
А сейчас я только рою и всхлипываю, и меня всего трясет. И Славка роет, роет, как помешанный, и Степан гребет землю окровавленными руками, потому что у него рассечен лоб и кровь идет, не переставая.
- Держись, Федя. Держись, друг.
- Держусь, Степа. - Федор вдруг охает и глухо матерится. - Шевельнуть невозможно.
- Генка, тащи его руку!..
Я тащу. Тащу осторожно, а она вся липкая от грязи и крови, и я чувствую, как ходят под моими пальцами острые осколки костей. Федор скрипит зубами и ругается.
Потом мы со Славкой бегаем по полям и ищем палки, чтобы сделать шину. А места здесь голые, как блюдце. Наконец Славка натыкается на какую-то загородку, ломает ее, и мы бежим назад.
Федор сидит, опершись спиной о машину, и курит. Рука лежит рядом на свернутом брезенте, словно чужая: нелепо и страшно вывернута распухшая, окровавленная ладонь. Степан стоит рядом и рвет на куски полотенце, рубахи, майки - все, что отыскал.
- Славка, воды. В оврагах ищи: дождь неделю шел. Славка убегает за водой, а я стою с наломанными палками, понимаю, что мне предстоит, и никак не могу убить в душе страх. Я ни разу не видел, как накладывают шины, но ведь я - докторский сын.
- Палки обстругайте, - тихо говорит Федор. - С сучками ведь приволокли.
Степан стругает палки. Славка приносит воду, и я долго мою руки. Потом становлюсь на колени.
- Ты кости не собирай, - говорит Федор. - Стяни их, и ладно. В больнице разберутся.
Я выбираю обструганные палки и начинаю осторожно подсовывать их под руку. Федор дышит глубоко и часто.
- Сейчас, Федя, сейчас. Степан, помоги.
Мы обкладываем рану палками, и я бинтую. Федор бледнеет, откидывается на спину. Славка держит его за плечи и поит водой. Наконец - все. Закрепляю ленту, делаю петлю и подвешиваю запеленатую, как кукла, руку Федора на грудь. Никогда не думал, что у меня хватит на это пороху.
- Ну как, Федя? - спрашивает Степан, - Мозжит, холера.
- Двигай вместе с Генкой в Щеголиху.
- В Щеголиху, Степа, ни к чему, - Федор говорит тихо, с перерывами. - В Щеголихе больницы нет. Надо в Брусняты.
- Двадцать километров.