Они расступаются, и мы идем дальше. Молча проходим по тихой, уже уснувшей деревне и останавливаемся возле нового, в три окна дома.
- Вот здесь я и живу, - тихо говорит Аня.
Снимаю с плеча чемодан. Стоим, смотрим друг на друга.
- Спасибо тебе, - наконец говорит она.
И протягивает руку. Я держу ее за руку и опять молчу. Она мягко вытаскивает ладошку.
- Иди домой. Ну, иди же.
- Сейчас.
Я задерживаю дыхание, как перед прыжком, и беру ее за руку. Я держу ее руку двумя руками, и она не вырывает ее. Потом вдруг делает шаг вперед, бодает меня головой и шепчет:
- Ну, иди же, иди. Завтра.
- Где?
Она выдергивает руку.
- Там, где подглядывал.
- Я не подглядывал, Аня!..
- Ладно уж, - Она берет чемодан, идет к крыльцу. - Гена…
Я бросаюсь к ней.
- Той дорогой не ходи. Изобьют. Пройди от магазина вниз. Там есть мостик. Ну, до завтра?
- До завтра.
- Иди. Иди, стучу. - И быстро, словно боясь передумать, стучит в окно.
Я отступаю в тень. Звякает крючок, дверь распахивается, Аня на секунду задерживается на пороге, оглядывается, поднимает руку. И дверь за нею захлопывается.
А что же будет завтра?
Честно говоря, я ни разу не целовался с девчонками. То есть, конечно, целовался, но не так. Дважды был на каких-то дурацких вечеринках, где гасили свет, но мне это не понравилось. Когда зажигают свет, все сидят красные и прячут глаза, и у тебя ощущение, что ты спер в трамвае полтинник и все об этом знают. Ну, а завтра все будет по-другому.
Все-таки здорово, что я сказал ей про разведку. Иногда я бываю умным, хотя об этой разведке и не думал. Просто сказалось как-то само собой, словно лежало внутри и вдруг вылезло, как шампиньон. И если разобраться, это-то и хорошо, что не думал, потому что такие вещи нельзя сочинять заранее. Они должны рождаться сами, как кристалл в насыщенном растворе. Это ведь не треп, это…
И тут я останавливаюсь как раз возле магазина, за который мне сворачивать к мостику. Останавливаюсь, потому что вдруг чувствую, что иду сейчас совсем не по той тропе. Она удобная и проторенная, и мостик есть, и морду здесь не набьют, и к базе, пожалуй, поближе, и тем не менее я не хочу по ней идти. Понимаю, что глупо, что все равно никого нет, что даже не расскажу никому, и все-таки не могу поступить по-другому. У меня такое чувство, будто сделаю шаг - и эта тропа станет моей на всю жизнь, и тогда то, что я говорил про разведку, - голая брехня. Я поворачиваюсь и со всех ног пускаюсь назад.
Проношусь по деревне, вылетаю за околицу и вижу трактор, огонек переноски под капотом и две фигуры. Останавливаюсь, чтобы передохнуть, а потом начинаю красться, как глупая кошка к индюку. К счастью, мне вовремя делается стыдно, я вызывающе кашляю и топаю напрямик к трактору. Щелкунчик с приятелем оглядываются, освещают меня переноской и замирают в крайней степени обалдения.
А у меня опять начинает чесаться челюсть. С трудом подавляю желание рвануть в темноту и неожиданно противным голосом спрашиваю:
- Нет ли у вас папиросочки?
Идиот некурящий, на кой черт тебе эта папиросочка?..
Парни одновременно лезут в карманы, Щелкунчик лично зажигает спичку. Прикуриваю, и меня тут же разбирает неудержимый кашель. Давлюсь, хриплю, глотаю слезы и завываю, как припадочный. Не в силах ничего сказать, делаю парням ручкой и деловито ухожу в темноту.
- Эй, друг, погоди!..
Кажется, это голос Щелкунчика. Я подпрыгиваю и с места включаю вторую космическую. Мелькают сараи, кусты на берегу, и вода бьет в колени…
- Эй, друг, ты в дизелях разбираешься?..
Поздно: я уже на той стороне. Мокрый по горло и с папиросой в зубах. "Вот дурак-то, - сказала бы моя мама. - Вот дурачок, господи боже ты мой…"
4
На следующий день, вместо того чтобы спешить к Ане, я спешу совсем в другую сторону.
Оказывается, пока я рассуждал о профессиях, наши послали по рации SOS: лопнул вал подвески, именуемый торсионом. Вместе с валом решили отправить и меня, поскольку главный зеленел при упоминании моего имени. Но торсион-то в наличии был, а меня не было, и поездку отложили до утра: утром мне дали взбучку.
Грузовик трясет немилосердно, и торсионный вал, как взбесившийся, мечется по кузову. Я приглядываю за ним и вовремя уношу ноги, прыгая к другому борту. Иного способа уберечься нет, так как вал весь в смазке и скользкий, как налим.
Мы с ним вдвоем в кузове, а в кабине, кроме шофера, Виталий Павлович и Колычев. Изредка Виталий Павлович на ходу заглядывает в кузов:
- Ну, как тут у вас?
Он беспокоится о торсионе, поскольку это - его хозяйство. А я беспокоюсь о своих ногах, поскольку это - мое хозяйство. И вот скачу по кузову, а торсион скачет за мной, и победа достанется тому, кто перепрыгает. Он оказывается более выносливым, и я приезжаю весь в мыле и с синяком на ноге.
Ребята валяются на брезенте. Сломанный вал уже промыт в газойле и насухо протерт тряпками. Виталий Павлович коршуном вцепляется в него. Лихоман садится рядом, и они начинают спорить, по очереди колупая пальцами свежий излом. Я спрашиваю, где можно умыться, и Славка ведет меня к соседнему болоту.
- Ну, чего интересного?
- Ничего, - говорю я и чувствую, что промолчать не смогу. - Знаешь, я ее опять встретил.
- Кого?
- Ну, ту, помнишь?.. Ну, когда я молоком облился.
Славка начинает хохотать. Хохочет он долго, но я терпеливо жду, потому что мне хочется похвастаться. Наконец ему надоедает смеяться:
- Ну и что?
- Аней ее зовут. Знаешь, я ее провожал.
- Потискал хоть на прощанье?
Мне сразу делается скучно. Молча вытираюсь, иду к машине.
- Ну, чего молчишь? Не далась?
- Знаешь, Славка, ты извини, но я на эту тему говорить не буду.
- Стесняешься?
- Это что - цель жизни, да?
- А ты как думал? - Славка даже останавливается. - Цветочки-василечки? Вздохи при луне? Это все мура. Мужчина должен себя заявить сразу, потому что он - сторона нападающая, понятно тебе? Не нападешь - не завоюешь, вот и вся любовь.
- Какая же это любовь?
- Ох, и мусору в тебе, Генка! - сокрушенно вздыхает Славка. - И все от девственности.
- Ну, знаешь…
- Точно говорю. Природа требует, а ты ей теорийки подсовываешь. Как голодному - лекцию о гербицидах. А не сбежал бы тогда - и дышал бы сейчас по-другому.
Еще на подходе мы слышим повышенные голоса. Период тихого обмена мнениями кончился, и теперь Лихоман и Виталий Павлович вульгарно орут друг на друга.
- Дефект металла, Юлий! Протри глаза!
- Какой, к черту, дефект! Мал запас прочности…
Раньше я не разбирался в подобных спорах: считал, что каждый выгораживает себя. А потом понял, что к чему: конструктор рассчитывает, а испытатель проверяет. Тут дело не в чести мундира, а в принципах профессионального долга; помню, как радовался Славка, доказав, что крепление радиопередатчика не обеспечивает его сохранности при длительной тряске. А сегодняшняя поломка еще серьезнее: если торсионный вал лопнул из-за брака металла, надо просто поставить новый и гонять вездеход дальше; а если виноват не металл, а сама конструкция? Тогда наша обязанность доказать непригодность торсионов сейчас, на испытаниях, пока машина считается опытной и не пошла серийно в народное хозяйство. Вот потому-то они и орут друг на друга.
- Я категорически отрицаю, Юлий!
- А я утверждаю!
- А я тебе говорю, что во всем виноват металл, понятно? Я тебе цифры дам: посчитай сам, если еще не разучился.
- Ладно, стоп. Здесь испытатели, Витенька, их и спросим. Федор!
Федор калякает с Колычевым. Лениво оборачивается:
- Ну?
- Отчего лопнул торсион?
- Поломка. Вы радиус галтелей увеличьте, Виталий Павлович.
- Ну, простите…
- Точно, - с ленцой продолжает Федор. - Мал радиус перехода, вот и режет.
- Стоп! - командует Лихоман. - Степан!
- Вообще-то… - Степан начинает прикуривать. - Галтельки, конечно, увеличить не помешает.
- Вот, - с торжеством говорит командор. - Учитесь, товарищи конструкторы, у атакующего класса.
- Первый случай, - вдруг влезает в разговор Колычев. - Еще рано судить о конструкции.
- Первый? - Федор поднимается. - Хотите, сейчас второй сделаю?
- Не хвались, водитель, не хвались! - машет рукой Виталий Павлович.
- Спорим? - Широкая ладонь Федора выдвигается вперед, как совковая лопата. - Укажите, какой желаете: левый или правый.
- Новый! Тот, что привезли! - кричит Колычев. - Я спорю, и мне вас жалко!
Лихоман улыбается.
- Ну, добро, творцы, сейчас получите наглядный урок. Ребята, торсион на место. Быстро!
Мы ставим моего врага в машину. Работаем в десять рук, и конструкторы всячески острят в адрес Федора. Мне очень хочется, чтобы он победил, но Смеляков негромко вздыхает:
- Погорел ты, Федя, - Считаешь, не сломаю?
- Вообще-то, конечно… Только новый он, между прочим.
Славка не участвует в аврале; ворча, снимает свою рацию:
- Растрясете все, паразиты!
И Юрка Березин чего-то куксится. Сидит под кустом, поджав колени. Постно вздыхает:
- Разрешите мне не ездить, Юлий Борисыч. Живот схватило.
- Ну, а кто поедет? - хмурится Лихоман. - Сачок ты, Березин.
- Я! - кричу - Я поеду, Юлий Борисыч! Я не хуже Юрки все запишу!..
- Это правильно, - улыбается Виталий Павлович. - Знаешь, Юлий, он главному подал докладную на сто восемьдесят три дефекта…