У меня было очень странное состояние: словно я все время теряю способность соображать и должен овладевать ею заново. Я мучительно ощущал свою вялость, несобранность, меня терзало сознание неисполненного долга. И при этом я чувствовал себя жалким, и меня одолевала тоска. Глядя на лес, я тосковал по лесу. Думая о товарищах, я тосковал по ним. Вечером пришел посыльный:
- Господин лейтенант передает, что к утру прибудет смена и вся рота отойдет назад в лагерь.
XVI
Вечером того дня, когда нас сменили, ко мне пришел Ламм:
- Давай пройдемся немножко.
Мы зашагали вдоль соснового лесочка.
- Послушай, - сказал я, - меня страшно мучает совесть.
- Это почему?
- Когда снаряд угодил в наш блиндаж, я не сумел взять себя в руки. Я считал себя бесчестным, потому что лег перед этим поспать, хотя не имел на это права.
Он молча смотрел в землю.
- А мог ли ты взять себя в руки?
- Я должен был это сделать.
- Я спрашиваю: мог ли ты?
- Не знаю, но думаю, что мог.
- Ты когда-нибудь задумывался над тем, что такое, собственно, нервный шок?
- Ну… потрясение.
- Этого мало. При испуге в сознании всегда возникает какое-нибудь представление. Оно целиком поглощает человека, он не может от него избавиться. Но как раз оно-то и не существенно. Тот, кто обладает достаточной душевной силой, чтобы при неожиданном событии спокойно осмотреться, - тот не испугается. Тебя мучает какое-то предчувствие. Но оно совсем не важно. А вот чего ты можешь стесняться, - так это твоего нежелания осмотреться. Видишь вишню в цвету? Я поэтому и привел тебя сюда…
Посмотри на нее. Видишь ты там что-нибудь? - Он улыбался.
- Ну… она цветет. - Больше я ничего в ней не находил особенного. Я вовсе смутился оттого, что не мог в ней ничего больше увидеть.
- Так ничего же больше и нет, - рассмеялся он.
Я совершенно не понимал, чего он добивается.
- Скажи теперь, куда девался твой нервный шок со всеми его представлениями?
- Прошел… - Все вдруг стало мне понятно. - Слушай! Но что-то все-таки есть в этой вишне. Она и вправду хороша! - И я рассмеялся тоже.
- Браво! Браво! - воскликнул он и сразу стал серьезен. - Но знаешь что? Ты вконец измотан. Здесь у тебя нет никаких обязанностей, а когда снова пойдем на передовую, майор направит нас в спокойное место. Он очень любезно поговорил со мной и сказал, что такого долго выдержать не может никто.
- Меня уже давно удивляет, что люди столько продержались в этих воронках, - сказал я.
- А меня удивляет, что никто даже не пожаловался ни разу. Для этого нужно обладать либо величайшим добродушием, либо чудовищным тупоумием.
XVII
Мы снова шли вперед к передовой и в лесу - в спокойном месте - сменили другую роту. Взводы Трепте и Лангеноля расположились впереди. Мой взвод вместе с Ламмом - в четырехстах метрах позади в минной галерее с девятью входами. Вниз вели бесконечные лестницы. Там, в совершенно непроглядной тьме, был проход, по обе стороны от которого располагались небольшие жилые помещения. В них стоял запах сырой одежды, гнилого дерева и плесени. В качестве стола мы использовали минную тару; да и как нары тоже - спать на сырой земле было очень неприятно. Минная галерея пустовала уже несколько месяцев.
Когда я спустился туда, мне стало жутко. Мы засветили гинденбургскую горелку. Она горела тускло. Функе, как всегда, курил сигару. Но удовольствия, казалось, не получал. Остальные тоже курили; а мне опять и курить не хотелось. Очень скоро воздух стал удушлив, словно они курили сушеные грибы. Мы легли спать. Время от времени в пустом проходе с потолка со звоном капала вода. До чего же уныло-пусто было здесь! Через один отвод от нас разместился Ламм со своими людьми, все остальные помещения - справа и слева - были свободны. Вообще-то мне было безразлично - есть тут рядом кто или нет, и вместе с тем - сам не знаю почему - было все же как-то жутковато.
Недолго поспали, и всем захотелось наружу.
- Это запрещается, - сказал я. - Однажды уже обстреляли все девять входов - три еще до сих пор завалены. Поэтому никому не разрешается появляться наверху.
- Но могли бы мы по крайней мере посидеть на лестнице?
Лестницы выходили на север. Ни один луч солнца не проникал внутрь. Мы видели перед собой только ослепительно-белую, освещенную солнцем известковую стену.
В минной галерее мне почти ничего не надо было делать, но читать не хотелось. Да и света маловато. Большую часть времени я лежал в полудреме. На второй день мне стало ясно: у меня жар - особенно по утрам, как раз когда приносили еду. Я полагал, что спокойная обстановка здесь - лучшее средство от болезни, и никому ничего не сказал. Но на следующую ночь, когда принесли еду, у меня так закружилась голова и так мне стало худо, что я решил сказать об этом Ламму. Тот как раз находился вместе с майором у нас в расположении. Я лег, укрылся и тем не менее меня трясло от холода. Но через некоторое время будто полегчало, и я решил не докладывать. Очень уж это представлялось мне жалким, что я - командир взвода - доложу о своей болезни здесь, на передовой.
К обеду я почувствовал сильный голод и с аппетитом поел. Я решил, что пошел на поправку. Но на следующее утро мне стало совсем невмоготу. Функе хотел заставить меня что-нибудь съесть. Однако я не мог. И при этом почему-то испытывал сильный страх, и меня трясло от холода. И все же я решил переждать еще один день.
На следующий день я пошел к Ламму. Он отправился со мной в санитарный блиндаж и посовещался с врачом.
Старший лейтенант санитарной службы велел мне снять рубашку и долго простукивал и выслушивал мою грудь.
- Его следует отправить в тыл. Но вы можете оставить его и при роте. Это тоже можно. Используйте хорошую погоду и прекрасный воздух лесного лагеря - это же настоящий санаторий, - а когда я там у вас появлюсь, покажитесь мне еще раз… Это кто еще идет?
Один из наших санитаров вел Бранда. Он выглядел ужасно - из темных глазниц боязливо смотрели на врача глубоко запавшие глаза.
- Это мне уже знакомо, - сказал врач и быстро обследовал его. - Легкие в порядке. Младший фельдфебель может взять вас с собой. Побольше лежите на солнце. Это не так опасно, как кажется. - Теперь у нас уже много подобных случаев, - обратился он к Ламму, - особенно в вашей роте.
- Могут они одни идти в тыл? - спросил Ламм.
- Да, будьте спокойны.
Ламм проводил нас до выхода и сердечно пожал мне руку:
- Отдохнешь в лагере немного, а там посмотрим. Ранцы я вам вышлю этой ночью с вещевой повозкой.
Солнце только что взошло. Идти было приятно.
Я хотел взять Бранда под руку, но он сказал:
- Сам справлюсь.
Так, тихонько, брели мы вдоль окопов, потом - через зеленый луг вышли на дорогу.
Скоро мы устали и присели у обочины. Я был не прочь чего-нибудь поесть. Но мой ранец остался на передовой.
Мы пошли дальше. У ручья стояла заброшенная мельница, утопая в цветущей сирени. Зеленые водоросли шевелились в воде, словцо змеи. Потом мы вошли в лес и побрели вдоль подъездного узкоколейного пути; на насыпи между зелеными листочками проглядывали красные ягоды земляники. Мы опустились на траву, усталые, но счастливые. Потом снова шли и снова садились, и только к обеду пришли в лесной лагерь - прямо как дети с прогулки.
Позиционная война 1917/1918
I
Я имел полное право дать себе волю расслабиться. Но вскоре сам не мог этого сделать. Я читал "Симплиция Симплициссимуса".
Каждое утро мы с Брандом, захватив одеяла, ходили на южный склон, где мягкая трава и молодые сосны. Там мы раздевались. Я заворачивался в одеяло и ложился на солнце. И потел так, что пот капал у меня с кончика носа. Затем я одевался - но не полностью - и забирался в тень. И через некоторое время обычно начинал чувствовать себя очень бодро.
В другое время дня мы лежали среди земляники. Ягод было так много, что мы собирали их вокруг себя, не вставая.
Накануне возвращения роты с передовой мы пошли набрать земляники для Ламма, Хартенштейна и Функе.
Через неделю я совершенно оправился и даже заскучал от бездействия. Старший лейтенант санитарной службы, которому я об этом сказал, покачал головой:
- Наберитесь терпения!
Но я уже больше не считал, что я болен.