- "Скончалась!…" задыхаясь, точно не своим голосом, произнес Лионель. "Умерла! - Жасмина! Жасмина мертвая! Нет, нет, нет! это невозможно! это быть не может! И вы сами это хорошо знаете… вы, верно, больны, в бреду - не может это быть правда!…"
Тут, точно громом потока оглушило его, глаза его налились кровью, и, как раненый, от боли взбесившийся бедный зверек, он с диким криком кинулся к Рубену, судорожно схватил его за руки и, дрожа всем телом, прижался к нему.
- "Нет, нет! это не маленькая Жасмина! не она "умерла… О, не говорите этого! Не ее вы туда положите, в холодную землю! Не нашу Жасмину! - О, держите меня… держите крепче, - я боюсь… О, Жасмина!… она жива, - ну, скажите же скорее, что это не правда, будто ее уж нет!… это было-бы слишком безжалостно - слишком уже жестоко!"
Рубен Дейль, отвлеченный от своего собственного горя этим страшным порывом отчаяния, бросил в сторону свою лопату и, нежно обняв бедного ребенка, прижал его к своему наболевшему сердцу, стараясь казаться спокойнее, чтобы хоть не много успокоить его.
- "Разве ты об этом не слыхал, милый?" начал он неровным, тихим голосом. "Ах, да - я забыл, ты слышать не мог, тебя, ведь, здесь в это время не было. Я-то слышал, что ты был болен, и что тебя увезли в Клеверли, но, конечно, некому было тебя-то известить о горе бедного, ничтожного человека. Я сам ходил в дом твоего отца, чтобы тебе сказать, - потому что она не переставала говорить о тебе, только что ее горлышко немного очищалось, и говорить становилось возможно - вот тогда-то я и узнал, что ты уехал. Она дифтерита схватила - он свирепствовал у нас во всей деревне, а страдала-то она всего дня четыре. И мы сделали все, что могли, для милой пташечки, и д-р Гартлей, спаси его, Господи! - не отходил от нее, ни днем, ни ночью, - добрый, хороший он человек, - казалось, что и он был готовь, заодно со мною, отдать жизнь свою, чтобы спасти ее! Но все было напрасно… видишь-ли, милый, она-то была цветок слишком прекрасный, чтобы цвести для нас грешных - и-и Господь ее взял… Он прав; Он волен делать, что хочет с тем, что Его достояние, но мне-то, мне-то, бедному, слабому человеку, до чего тяжело, - голубчик ты мой!… Сначала мать, - затем дитя!… Господи! Ты дай мне силу сказать: - "Да будет воля Твоя!" Моя-же сила оскудела во мне, я теперь, как трость, надломленная бурею!"
Голова его склонилась на головку ребенка, который, прижавшись к нему, поминутно нервно вздрагивал и жалобно стонал. Над ними голубое небо было совершенно безоблачно - солнце царственно сияло, и золотистые его лучи, как привет райской стороны, лились в самую глубь маленькой, недоконченной могилки.
Вдруг Лионель приподнял голову и медленно, с выражением невыразимого ужаса, обвел кругом глазами - глаза его горели лихорадочным огнем, лоб был сморщен, как у старика, - он точно на десять лет постарел…
- "Вы ее туда положите?" прошептал он, указывая на могилу - "маленькую Жасмину… вы покроете ее волосики, ее голубые глазки, этой черной землей? неужели хватить у вас духа это сделать? Она смеялась и играла, - она смеяться и играть больше не будет… вы же ее упрячете туда навсегда, навсегда!" - голос его дрогнул, - "и никогда больше не увидим ее - никогда! О, Жасмина, Жасмина!…"
Рубен, потрясенный до глубины души диким припадком этой скорби, которая все-таки всей своей тяжестью ложилась на него, сам знал одно лишь утешение, то, которое он черпал из простой, крепкой своей веры в Бога. - Тихо проводя своею большой, грубой рукой, но кудрям мальчика - он продолжал тихим голосом:
- "Она тебя любила, она тебя вспомнила в последнюю минуту - это тебе должно быть отрадно, милый… А раз, когда полегчала боль, и она могла говорить почти внятно, она сказала: " Скажите Лиле, что я его скоро увижу - гораздо, гораздо раньше, нежели он вырастет большой" - это самые ее слова - деточка родная… видно, мысли ее уже слегка путались, и она не знала, что говорит. Скончалась она совсем спокойно - благодарение Господу! В запрошлую ночь она обняла меня своими ручонками, сказала: "Тятя!" совсем весело, - так она меня звала, когда была еще крошка, затем улыбнулась - "Лилю люблю," промолвила - и отошла… И лежит она теперь в своем гробике, венок из жасмина в крохотных руках - и мы оборвали все цветы с нашего жасминового дерева - кому они нужны теперь!…"
Голос его оборвался, и он снова зарыдал. Лионель же не проронил не одной слезинки. Он вдруг как-то нервно выскользнул из нежно-обнимавших его рук Рубена, и порывисто бросился на колени подле мрачного зияющего отверстия.
- "Туда - туда положите ее," хриплым голосом прошептал он. - "Там будет Жасмина!!…"
Судорожно сжимая и разжимая свои руки, он все пристальнее и пристальнее глядел вглубь могилы, точно ужас приковал его к ней. Рубен ласково и нежно дотронулся до его плеча.
- "Нет, голубчик, "сказал он, слезы слышались в его голосе, и как-то неизъяснимо трогательно звучал он… "Не там, так думать не надо! А там, милый, вон, там". И он поднял глаза к чистой лазури безоблачного неба, "там, в Божиих селениях - там, где Ангелы Его святые, теперь наша Жасмина! Она теперь у Самого Христа… и лучше так - лучше… Видно, знал Он, что трудно будет ее нежным ножкам долго следовать по тернистому жизненному пути - и из жалости взял Он ее к Себе и раньше времени сделал Ангела из нее: это уже верно, что в эту самую минуту, она Ангел - чистый Ангел у престола Всевышняя… И не Жасмину уложу я здесь меж цветов, мой голубчик, а только милый ее хорошенький облик - не могли мы не любить и его - все мы, но все же - он не сама наша Жасмина - наша Жасмина жива - она живет и любите… и ничто не может нам помешать любить друг друга. И мать и дитя теперь у Бога - они в радости - я в печали, но через несколько годов и я буду с ними и тогда познаю, что все было к лучшему - теперь это тайна для меня - и тяжко расставанье!…"
Лионель смотрел на него в упор - лицо его было бледно, губы сжаты.
- "И вы этому верите!" воскликнул он. "Но вы ошибаетесь, вы ошибаетесь. Это не правда - это только одно лишь нелепое суеверие! Бога - нет. Будущей жизни - нет! Нет таких созданий, как - Ангелы! Жалкий, жалкий человек!.. Разве вы никогда ничему не учились? После смерти - нет ничего! Понимаете-ли?! Маленькую Жасмину вы больше никогда не увидите! Никогда, никогда!"
Он приподнялся с колен - вид у него был такой странный, ожесточенный, дикий - что Рубену почудилось, что им овладела нечистая сила, и он как-то невольно попятился от него. "Итак, вы решили, что положите ее туда," продолжал Лионель, "опустите гробик, покроете его венками вашего жасмина и затем закидаете землею, и скоро черви поползут по ее милому личику, заползут в ее волосики - превратить ее в то, до чего вы бы сами не дотронулись!.. И однако, вы ее любили!" - Он весь задрожал. "И вы еще можете рассуждать о - Боге!.. Разве вы не понимаете, что Бог, Который мог бы, без всякой к тому причины, отнять у вас вашу Жасмину - был бы чудовище - злое, безжалостное чудовище!.. Для чего было Ему давать вам ее, и затем, без цели и причины, убивать ее, вас заставлять терпеть такую муку! Нет, нет, Бога - нет! Вы ничего не читали, ничего не изучали и оттого ничего не можете понимать. Нет - Бога, есть только - Атом, а ему-то - все равно!"
Рубен начинал серьезно опасаться за рассудок бедного ребенка - он снова хотел было обнять его, но Лионель, содрогаясь, его оттолкнул. "Бедный, бедный мальчик, он совсем обезумел от неожиданного удара, и теперь сам не знает, что говорить," думал добродушный Рубен, не спуская глаз с маленькой фигуры, которая в каком-то окаменении неподвижно стояла над могилой. "Если бы он мог плакать, ему было бы легче," промелькнуло у него в голове, и он громко, внятно сказал:
- "Не пойдешь-ли со мною, милый, посмотреть на Жасмину, - как она спит между цветов, - это тебя не испугает, - она точно улыбающийся спящий ангел - и любовь Божия осеняет ее личико. Пойдем!"
- "Нет!" запальчиво ответил Лионель. "Не пойду! Вы, верно, забыли, что я шел сегодня сюда, думая, что она живая, - что она весело меня встретит - что ее глазки заблистают, - и я был так счастливь! - а она в это самое время была нет, нет, не могу ее так видеть, - а то все мне мерещится могила - черви вот они… вот смотрите - вон один там уже ползет…" он захохотал страшным хохотом, который прерывало сухое рыдание. "И вы - вы еще можете верить, что Бог, который убил Жасмину - милосердый!" Он всплеснул руками и пустился бежать, бежал без оглядки, все дальше и дальше в направлении к лесу, который темнел над Коммортином.
Ошеломленный, перепуганный Рубен, долго смотрел ему вслед. - "Боже, помоги дитяти!" молитвенно произнес он. "Сдается мне, что, кроме смерти моей Жасмины, что-то терзает его душу, - что-то, чему помочь - мудрено… Мать его бросила… бедное дитя - такое расставанье еще больнее… Что тут поделаешь?…"