- В вашем корпусе служат два лейтенанта. Они - братья. Фамилия у них - Кошляковы. И у меня тут, в штабе, прописан ещё один Кошляков; он очень просится на фронт, к своим брательникам. Тоже - лейтенант, тоже - танкист. Имеет желание танковый семейный экипаж организовать. Не прихватите ли вы его с собой?… Да вы не морщитесь: понимаю, генералам нынче не до лейтенантов, но… Дело в том, что отца этого офицера я очень хорошо знаю. Не раз вместе под одним одеялом ночи коротали…
Ротмистров вздохнул:
- Отчего же не прихватить: пусть готовится в дорогу. Как его… Кошляков?… А нам путь - к Иосифу Виссарионовичу. Звоните, Фёдор Ефимович, Поскрёбышеву…
ПОЯВЛЕНИЕ МИТЬКИ КЛЫКА
Шестидесятилетний дядька Мирон Полежаев проснулся рано. Проснулся от холода: спал он на широкой лавке, укрывшись старым и облезлым овчинным тулупом, но тулуп сегодня почему-то от мороза не спасал. В хате было студёно, а всё из-за того, что живительная печка давно погасла - дровишек на зиму, оказалось, мало заготовил, экономить теперь надобно; а углём… в войну где углём-то разживёшься… Разве что на том свете, в аду…
Дядька Мирон посмотрел на печку, на её верх, где дремала укрытая разным тряпьём его жена: ей-то, пожалуй, теплее - кирпич медленно остывает.
"Ладно, - подумал Полежаев, - пусть ещё чуточку поспит. А то сколько же времени, бедняга, глаз не смыкала, всё о Федьке думала, о сыне. Где он теперь, на каких фронтовых дорогах? Давно что-то весточки от него не было… В танкистах сын-то военную лямку тянет, в почётных, так сказать, войсках. Не то что я, Мирон Иванович Полежаев, в империалистическую: в пехоте лапотной служил…"
Дядька Мирон привычно нахлобучил на плешивую к старости голову шапку, накинул на плечи тулупчик, вышел во
двор, скрипнув в сенях просевшими дверьми. Ох!.. Морозно!.. Но, слава Богу, тихо, без ветра.
Полежаев, оглянувшись и не заметив ничего подозрительного, оправился "по-лёгкому" за углом, шмыгнул в сараюшку, где набрал дровишек и чуть ли не бегом - насколько только годы позволяли и здоровье - припустился в хату. Как ни старался, но всё же громыхнул берёзовыми чурками о земляной пол, и жена на печи зашевелилась.
- Ты чевой-то, Мирон? - сонно спросила она.
- Спи, спи, Феклуша, я сейчас немного подкочегарю печку, а то кости старые мои почему-то насквозь мёрзнут.
Он успел растопить печь, а жена его уже приготовила кое-что позавтракать - по её словам - поснедать, - когда в окошке их приземистой хатенки раздался негромкий стук.
- Кого там нелёгкая принесла, - недовольно заворчала тётка Феклуша, - уж не немцев ли?
- Немцы, понимать надо, так осторожно не стучат. Погоди, я сам открою.
С кудрявыми клубами мороза в хату вошла, нет, вернее - вплыла племянница дядьки Мирона пятнадцатилетняя Настя. Раскрасневшаяся от мороза, от быстрой ходьбы, ома быстренько выпалив - "Здрасьте!" - тут же устало упала на лавку.
- Дак это небось ты, Настюха? - оправившись от изумления, спросила, наконец, тётка Феклуша. - Да милая ж ты моя, да каким же тебя ветром-то занесло в наш полузаброшенный хутор и в такую-то раннюю рань?
- Погодь, мать, племяшку допрашивать, не в гестапо, чай, она заявилась, - сказал дядька Мирон, - пусть отдышится красавица чуток. Да ты раздевайся, Настасия, дай-ка я тебе, милая, помогу.
Помогая племяннице раздеться и разместить её вещи, Полежаев осторожно спросил:
- А что, девонька-племяшечка, есть ли в селе твоём, в Береговом, германцы?
- А куда ж им, дядя Мирон, деться?… Живут, хлеб наш жуют… Да издеваются ещё…
- Понятно. Никого не убили в Береговом-то?
- С того раза - помнишь, я тебе рассказывала? - никого.
Полежаев замолчал, о чём-то задумавшись.
- Настюха, дюже давно ж ты у нас была, кажется, сто лет уж минуло… - пропела с радостью в голосе тётка Феклуша. - Садись, красавица ты наша, к столу - снедать будем…
- Дак чево ж ты, взаправду, в такую рань в наш хутор прибегла?
Настя замялась, ещё больше зарделась. Видимо, ей трудно было говорить-то ли от волнения, то ли ещё от чего.
- Маманя меня послала… Просила, чтобы вы… приютили меня… Чтобы на время приютили…
- Чево ж так? - вмиг переменившимся голосом спросила тётка Феклуша. - Голодно, небось, в селе, жрать нечего? Иль ещё какие печали?
- С едой, тётя, и правда, туговато в селе. Но не в этом дело…
- А в чём же, Настюха? Ты вот, сердцем чую, чевой-то не договариваешь, и мне тревожно. Дюже тревожно! Говори…
Настя опустила голову низко-низко, почти до груди, тихо сказала не на кого не глядя:
- Немцы… пристают. Ко мне… Мама за меня боится. Страх как боится!.. Так вы примете меня?
Дядька Мирон огорчённо вздохнул, поскрёб пятернёй небритое лицо.
- Зачем ты обижаешь нас, Настасия? Ну скажи по совести: рази можно так говорить? Ведь кровь-то у нас с тобой, племяшечка, одна…
- Правильно говорит Мирон: живи у нас за ради Господа! Бог даст - не обедняем, - поддержала мужа тётка Феклуша. - Да и помощь какая-никакая нам, старикам, нужна: хворосту там, к примеру, насобирать, водицы холодненькой из колодца принести. Мало ль ещё чево…
Настя, подняв голову, обрадованно заулыбалась:
- Ой, спасибочки вам, мои родненькие! Как же я вас всех люблю и уважаю! - и тут же внезапно насторожилась, к дядьке своему лицом повернулась. - А у вас, на хуторе, немцы есть?
- Нет, милая племяшка, у нас немцев: что им, гансам и фрицам, делать в нашем десятидворном хуторке? Клеща кормить да комаров? Им, фрицам, покрупнее пункты населённые подавай - Береговое ваше, например, Карташовку, Прелестное иль саму Прохоровку… Есть тут у нас в хуторе один полицай, Васечкой его зовут; по-моему, ему лет шестнадцать от роду. Почти ровесник тебе… Наш он, тутошний. Ходит с повязкой на рукаве да с винтовкой на ремне, никому зла не делает… Безобидный такой да жалкий…
- Ну и что ж из того, что зла никому не делает! - раздражённо проворчала тётка Феклуша. - А Родину-то, тюлюлюй несчастный, предал?! И нас с тобой когдась не пожалеет.
- Дура ты, Феклуша!.. Он же, Васечка, я повторяю, безобидный. Ты подумай, а что было бы, если бы на его месте другой полицай оказался и, не дай Бог, не с Васечкиным характером, а совсем с другим, с дурным? Так что - не виноват он, Васечка, силой его заставили эту позорную службу нести. Пусть служит, лишь бы вреда людям не делал.
Полежаевы и Настя сели за скромный стол с ещё более скромной снедью; и дядя, и тётя, прежде чем приступить к трапезе, дружно повернулись к святому углу, перекрестились на тусклые иконы, шепча про себя какую-то молитву. Настя не участвовала в этом ежедневном обряде своих верующих родствен ников.
Тётка Феклуша, помолившись, повернулась к ней:
- По-прежнему, Настюха, в Бога не веруешь?
- Не верую, тётя Феклуша, я - комсомолка. Так меня воспитали - в антирелигиозном направлении.
- Плохо жить без веры. Мой-то сынок, Фёдор, с Богом в сердце воюет с немцами. И Господь Бог ему поможет в трудную минуту: в живых по окончании войны оставит. Как он теперь там, ненаглядный мой?… А ты, Настюха, про комсомол - то свой дюже не заикайся: опасная нынче время. Да про торжество коммунизму не талдычь нигде по хутору. Поняла? Ну, а теперича давайте снедать.
Не успели хозяева и их гостья-племянница допить чай - чуть слащавый, на моркови настоянный, как в дверь требовательно и громко постучали, и не успели разом вздрогнувшие дядя Мирон и тётя Феклуша встать из-за стола, чтобы открыть дверь, как дверь сама распахнулась и в хату ввалился тщедушный паренёк с винтовкой в руке; на рукаве мелькнула полицейская повязка.
- К вам можно? - спросил паренёк с усмешкой, потирая варежкой озябшие щёки.
- Тьфу, ирод, - в сердцах сплюнула ему под ноги тётка Феклуша, - испугал до смерти!.. Чтоб тебя, ирода, партизаны насмерть убили!..
Дядька Мирон рукой махнул:
- Садись, Васечка, к столу, чаёвничать будем. А на старуху мою внимания особого не обращай: она и меня всю жизнь вот так вот пилила, словно пилой ржавой. Так садись, что ли!
- Нет, спасибо, дядь Мирон, но я чай с морковкой не пью, - Васечка заговорщицки подмигнул хозяину, кивнув головой на тётку Феклушу (я её, мол, сейчас, раззадорю), - мне бы что-нибудь послаще…
- Так какого же ты рожна тогда припёрся к нам? - искренне удивился дядька Миром Полежаев. - Самогон тебе, сосунку, ещё рано употреблять… Хотя его у нас, к моему великому сожалению, и нету.
- Чего припёрся? Хотел вот с тёткой Фёклой поздороваться, а она меня, представителя нового порядка, почему-то не любит, - опять пошутил Васечка, стрельнув очами в сторону молчавшей Насти.
- А чевой-то мне тебя любить! - с возмущением отозвалась тётка Феклуша. - Ты ж не нашим, ты ж фрицам проклятым прислуживаешь, - им, вшивым, задницы лижешь…
- Но-но! - всерьёз обиделся на последние слова неприветливой хозяйки местный блюститель нового порядка. - Ты, тётка Феклуша, не больно-то распускай свой куримый язык. Запомни - я при исполнении! Могу и психануть - я нервный…
Полежаев, тяжело сопя заложенным насморком носом, молчал, а тётка Феклуша не унималась, ну никак не успокаивалась:
- При каком таком ещё исполнении?
- А при таком!.. Вышел утром пораньше из дома, иду, значит, по хутору, смотрю - следы чьи-то. Свежие. Незнакомые. И к вам, к халупе вашей, ведут. Кто это, думаю, в такую рань к вам так запросто припёрся? - Васечка с любопытством уставился на Настю. - Может, думаю, партизанка какая- то? А?
Тётка Феклуша опять смачно сплюнула юному полицейскому под ноги и гордо, с достоинством отвернулась к печке. Дядька Мирон глуховато рассмеялся, хитро прищурив глаза.