Лепехин еще раньше заметил, что заляпанные грязью, в приставших остьях соломы старковские сапоги - не простые кирзачи, что положены пехотному сержанту, а изящные, хромовые, с аккуратно вытянутыми голенищами и широким рубчатым рантом, выступавшим из-под головок. Трофей первого сорта.
- Ты до войны кем был? - спросил Лепехин.
- А-а… Почти никем. Студентом.
У Лепехина возникло такое ощущение, будто отдача выстрела - жесткий тяжелый толчок - двинула его в плечо: сержант сам когда-то мечтал стать студентом, да образования не хватило, пять классов за плечами всего. Он растер рукой плечо, убирая тихую боль, взглянул вопросительно на Старкова: каким, мол, был студентом, какой профессии обучался, потом, не дожидаясь ответа, полез в полевую сумку за картой - надо было решать, как пробираться в деревню с детским названием Маковки. Маковки - ох и смешное, ох и доброе прозвище, будто из сказки.
- Два курса ГИКа. - Старков встал, потянулся мягко, лениво - под фуфайкой проступили мышцы, выпуклые, твердые. - Был такой институт в Москве, да сплыл. В другой город эвакуировался. ГИК - это сокращенно Государственный институт кинематографии. Два курса отучился, перешел на третий и дал тягу на фронт. Вот так. А что отсиживаться в тылу, когда другие воюют? - Старков замолчал, отошел к тщедушному, едва достающему до колена, но уже выпрямляющемуся по весне кустику, сломил ветку.
Лепехин оттянул рукав фуфайки, поглядел на часы.
- Пора.
5
Лепехин видел однажды в казахской степи, у Джунгарского предгорья, в пяти минутах езды от сопки Коян-Коз, как со здоровенной, сизой от старости, но очень мощной гадюкой расправился невзрачный, маленький, чуть больше кулака ежик. И сделал это ловко, с умом. Узрел гадюку, дремлющую на пригорке, подкатился, вонзился маленькими острыми зубками в змеиный хвост. Вцепился и в тот же миг свернулся в плотный тугой комок, выставив во все стороны колючки. Змея, ощетинившись от боли чешуей, взвилась в воздух. Но вырваться ей не удалось - ежик прочно зажал в зубах гадючий хвост. Огромная матерая змея начала безумно метаться из стороны в сторону, биться о землю, ломая высушенные до костяной жесткости стебли чернополынника, дырявя свое тело о подставленные ежом колючки. Через десять минут битва была закончена. Гадюка длинной вялой веревкой лежала на пригорке, а ежик, весело похоркивая, бегал вокруг поверженного врага, решая, что делать с ним дальше.
"Вон какая философия - все в природе уравновешено, - думал Лепехин, - как в арифметике, когда левая часть равна правой. И закольцовано. На страшную змею есть управа - ежик, на ежика - лисица, лисица пасует перед волком, волк - перед медведем, медведь - еще перед кем-то, и эту цепочку можно продолжать, пока кольцо не замкнется и не окажется вдруг, что самый большой зверь - слон боится крошечной мыши. Вот те и пожалуйста, бабушка, Юрьев день…"
Лепехин задумался, состояние сладкой сонной оцепенелости охватило его - ровная, с хорошо обдутым настом дорога, нарастающие запахи весны притупили бдительность.
- Э-э, притормозни-ка. - Его резко толкнул в бок Старков.
Лепехин встряхнул головой, освобождаясь от одури плывущего своего состояния, и сбросил газ.
- Погляди-ка. Вон туда, на высотку! Видишь? Человек! Разгуливает по плеши, как одессит по Дерибасовской, а? Свой или не свой?
Лепехин, закаменев лицом, всмотрелся вперед: высотка, вон она, видна хорошо, почти на ладони, а вот человека… нет, не видно человека.
- Справа, в низинке, под высоткой темное пятно. Узрел? Это вход в землянку, а чуть ниже и правее - часовой. Сейчас он, кажись, перестал ходить. Вполне возможно - нас разглядывает. И не без изумления, если, конечно, видит.
Лепехин уперся коленями в полудужья руля, страхуя, чтобы мотоцикл не заваливался, не выходил из наката, подтянул за ремешок бинокль. Старков действительно прав - на высоте немцы, над бруствером пулемет ствол вскинул, к пологу, закрывающему вход, пришпилен плакат с готическими буквами, на часовом прямо на меховую шапку нахлобучена крутобокая немецкая каска. Немцы расположились и ниже землянки - у самого корня высоты полуярусом вырыты окопы, а чтобы земля не чернела, не выдавала эти окопы, брустверы, присыпали снегом. Аккуратисты, ничего не скажешь. И сверху снег лопатами утрамбовали.
До высоты оставалось метров пятьсот-шестьсот, но поворачивать назад уже нельзя, если разберут, кто такие, - пустят вдогонку несколько мин, тогда заказывай похороны за счет родной воинской части.
Вправо дугой уходил проложенный по снегу санный путь, уже начавший таять, но все еще твердый, вполне способный выдержать вес мотоцикла и двух седоков. Переднее колесо вильнуло - видно, попал замороженный твердяк. Старков выругался - не хватало еще застрять на виду у немцев. Но немцы молчали - не разобрались пока. Да и разобраться мудрено: попробуй определить, в чьей одежде ты - в немецкой или не в немецкой? Лепехин выжал газ, из-под колес брызнула снежная стружка, они свернули на санный путь, поначалу твердый, а далее уже просевший, в трещинах, ломко-серый. Вскоре высотка осталась позади.
Километрах в трех от первой высотки они увидели еще одну, тоже занятую гитлеровцами, и, судя по всему, недавно свежие окопы, свежая маскировка - похоже, обложили кого-то, не хотят выпускать. И плотно обложили. Значит, корытцевский полк в этом кольце… На ходу Лепехин сверился с картой: вот высотка, оставленная позади, крохотное бледно-зеленое пятнецо обозначено просто и без всяких эмоций коротко - 0826, а вторая, что перед ними, - 0827, но попробуй взять эти 0826 и 0827 - не одну роту положишь, прежде чем доберешься до окопов. За высотками - Маковки. Лепехин затормозил, снег крахмально завизжал под колесами; пройдя по инерции метров пять, мотоцикл остановился.
- За высоткой, - Лепехин ткнул пальцем в карту, в бледно-зеленое пятно, - вот она, эта высотка, пупырь на ровном месте, 0827 зовется, - расположена деревня Маковки. Тут рукой подать, доплюнуть до этих Маковок можно, - от силы километра три. В эти чертовы Маковки мне и надо. Обязательно! Ночью, днем, когда угодно, но обязательно сегодня. Как прорываться, не могу сказать; надо понаблюдать, наклюнется стык - придется на этом вот коняге через окопы.
- Поня-ятно, - протянул Старков. Что было понятно ему, сразу не определишь. То ли сам факт, что придется на мотоцикле прыгать через окопы, понятен, то ли то, что ему, Старкову, придется выбирать одно из двух: либо оставаться с Лепехиным, либо откалываться и в одиночку добираться до своих.
- Решай сам, как тебе поступать. На выбор, - сказал Лепехин. - Можешь со мной пробиваться, можешь действовать самостоятельно. Так-то, паря.
Старков хмыкнул неопределенно, взъерошил волосы, запустив руку под шапку.
- Штыком и гранатой, значит? Это один вариант. В кусты - другой. Или - или… Спасибо тебе. Спасибо за свободу самоопределения, так сказать.
По вздернутым бровям сержанта и сердито потускневшим глазам Лепехин понял, что Старков остается. Никуда не уйдет, и прорываться они будут вдвоем. Это хорошо, двое - не один, двое - это целое войско. Чувство тревоги, поднявшееся вдруг в Лепехине, улеглось, он отер ладонью лоб, щеки, прислушался к току крови в ушах - так и садит, так и садит сердце, будто из пулемета.
- Что молчишь? - спросил Старков. - Понял теперь?
- Понял, - ответил Лепехин, - чем дед бабку донял…
Они отыскали неглубокий, покрытый осевшим рыхлым снегом овражек, загнали в него мотоцикл; Лепехин полез наверх с биноклем - вести наблюдение. Надо было нащупывать стык, в который можно будет проскочить. Старков расстелил на дне овражка, соскребя с него сапогами снег, плащ-палатку, лег. Лепехин, оглянувшись, с завистью почмокал. А высотка-то мертва, ни души. Да, ни высотка - этот приплюснутый разнобокий холм, ни находящийся в изголовье стежок окопов не подавали признаков жизни - ничего живого, ни намека, только серое, скучно выхолощенное низким небом поле, ровное и голое, глазу не за что зацепиться.
Лепехин лежал, вжавшись грудью в мокрый снеговой гребень, твердый и неровный; сырость проникала в него сквозь шинель, телогрейку, выбивала дрожь, неприятно холодила мышцы, он ежился, покашливал, стараясь отвлечься, снова и снова прикладывался к биноклю. Но высотка по-прежнему было мертва. Ему хотелось поговорить, но он не хотел навязывать разговор. Старков же, в свою очередь, тоже не навязывался, он лежал на плащ-палатке, покусывая хворостину и сплевывая в сторону древесную кожуру, думал о чем-то своем.
Справа, из-за высотки, показались две маленькие фигурки. Подгребая под себя руками воздух, часто нагибаясь к земле, двинулись вдоль окопов. Лепехин догадался - связисты. Линию тянут. В овраг они точно не заглянут - незачем, поковыряются наверху, проложат провод и уберутся восвояси. Связисты спотыкались, часто останавливались - укладывали линию надежно, прочно, словно собирались надолго засесть в этих местах. Лепехин проводил их глазами, растянул уголки рта - ну-ну…
Небо начало тем временем проясняться, сквозь рвань, в облаках неожиданно проглянуло солнце, несмелое, невеликое. Было оно неярким, и силы-то в нем всего-ничего, а снег вмиг заиграл красками, запел разными цветами, каждая снежинка, каждая ледышка засветились. Внезапное солнце, цветистый снег, глухая спокойная тишина напомнили Лепехину мирную довоенную жизнь, все, что находилось там, за гранью военного времени. И показалось Лепехину, что и войны уже нет, и смерти нет, и все страшное, что довелось ему пережить, было сном. Все в бывшести.
Голубую прореху неба пересекло небольшое черное пятно. Лепехин еще раз оглядел горизонт - пусто, и тогда он, раскрылатив локти, сполз на животе вниз. Черное пятно медленно прочертило широкую дугу, по спирали скользнуло к земле. Ворон.
- Недобрая птица. Пожаловал, подлюга.