Лепехин обтер рукой лицо, не сводя настороженного взгляда со своего неожиданного спасителя.
- Быстрее вон к тем елкам! Не успеем - встретимся на облаках!
- Успе-ем! - прохрипел Лепехин; пошатываясь, он разогнулся, потом резко, в три скачка достиг скирды, оттолкнул ногой вцепившегося руками в сохлые стебли щеголеватого немца, брезгливо копнул автоматным стволом сено с приставшими к нему пятнами крови.
- У тебя что, в тех машинах друзья едут? А? - выкрикнул парень.
Лепехин, задыхаясь, хрипя, - еще не отошел от прыжка, от смертной униженности, - расшвырял ногами сено, в притеми блеснуло гнутое дышло - руль мотоцикла, ухватился за него обеими руками, потянул из скирды. Отделилась большая охапка, медленно рухнула на Лепехина, запорошив пылью глаза.
- Ну! Помоги! - закричал он резким голосом, наваливаясь на мотоцикл всем телом. - Че стоишь?
Парень в кубанке мигом понял, он даже послабел лицом, с него стерлась насмешливость: упершись каблуками сапог в твердый низ скирды с проламывающейся ледяной коркой, помог вытащить мотоцикл.
Лепехин выбил из горла мокроту. Только бы завелась мотоциклетка сейчас, только бы завелась… Он с силой ударил каблуком сапога по рогульке стартера с напаянной на штычок резиной, но остывший за ночь мотор, как его осторожный Лепехин ни укутывал, ни утеплял, лишь слабо чихнул. Лепехин приложился к педали еще раз и еще, потом крикнул парню, неподвижно стоявшему сзади:
- Чего замер, как статуя, толкай!
Парень кинулся к коляске, послушно уперся в нее руками; Лепехин - тоже, толкая одной рукой мотоцикл в бензобак, другой в руль.
- Ну-у… Быстрей! - запаленно выдохнул он, ощерив зубы.
Мотоцикл недовольно чихнул один раз, звук был схож с пистолетным хлопком, засопел, потом хлопнул еще раз, другой и третий…
- Э-э-э! Ду-убинушка! - вдруг отчаянно, не к месту закричал Лепехин, вспомнив неожиданно, как техмастер ПАРМа, полуглухой сержант дядя Ваня Усов называл неисправные машины "дубинушками".
- Выручит - памятник поставим!.. - Парень в кубанке по самые колени погрузился в наст, под ним, казалось, сама земля затрещала.
Колеса вязли в снегу, медленно, слишком медленно вспарывая его… Но вот переднее всползло на лысую, твердую, хорошо обдутую ветром поверхность бугра, и они побежали, толкая мотоцикл из последних уже сил, задыхаясь, готовые распластаться, ослабшие, с лицами, залитыми потом. Тут мотоцикл завелся, обволокся вонючим бензиновым смрадом, и Лепехин на ходу уже дал полный газ, переключая рычаг скоростей.
- Прыгай! - не оборачиваясь, крикнул он парню в кубанке.
Тот, неуклюже взрыхлив ногами снег, упал сверху на прицепную коляску, ухватился руками за козырек сиденья. "Шмайсер", соскользнувший у него с плеча, задевал стволом за спицы, и те с тупой дробью бились о ствол в поспешном беге.
- Автоматом спицы вырубишь! - прохрипел Лепехин.
- Не-е… Раньше смерти не помрем, - натужено, со злой одышкой пробормотал парень в кубанке и подтянул "шмайсер" к себе. Они одним махом взлетели на макушку бугра, перевалили через него и только тогда поняли, что спаслись, - именно в этот момент один из грузовиков показался из-за скирды… Но они уже форсировали макушку… Грузовик, развернувшись, остановился у небольшой копенки, где лежал оглушенный немец, и одинокая автоматная очередь, ударившая им вслед из кузова, вреда не причинила, она лишь состригла несколько лап со смолистых елочек, росших на самом бугре и по ту сторону его…
4
Небо безмерной чашей - краев не видно, выгнулось над ними, плотные облака грязно-желтой шубой сваливались за горизонт, они шли низко и тяжело, они почти цепляли за голову. В стороне, примерно в двух-трех километрах от них, вспыхнул бой - доносились частые, сохраняющие звонкость и на расстоянии строчки автоматных очередей; задумчивый, уверенный в себе пулеметный стук и короткие, недобрые звуковые всплески - это били танковые орудия.
Овраг, в котором они остановились на привал, был с крутыми щелястыми склонами, прогнувшимися под тяжелым набухшим снегом, дно же было каменистым, чистым, удобным для езды, добела отмытым сочившимися из-под обледененного снежного края полосками воды; вверху, на кромке, по всей гряде росли тускло освеченные небом кусты, редкие, с хитро, как в паутине, переплетенными ветками. Огонь жадно лизнул тряпьевый кусок, смоченный бензином, взорвался, загудел-взыграл опасно; котелок, повешенный на рогульку, быстро отсырел, зачастил крупными слезами, которые стекали в прозрачное, невидимое на свету пламя и, глухо шипя, истаивали. Каша в котелке заворочалась шумно и грузно, на подернутой коричневой жировой пленкой поверхности вспухали и тут же звучно обмякали пузыри. Еще немного, и будет готова… Лепехин отстегнул полог у мотоциклетной коляски, засунул руку в нутро, кряхтя, достал алюминиевую миску, кинул из-под локтя, норовя попасть на снежную куртину.
- Почисть-ка, а? - попросил он. - Снегом. А то бензином приванивает.
Парень в кубанке ткнул носком сапога миску, та отъехала от костра к бочажку, набитому снежной жижицей:
- Слухаю и повинуюсь!
Лепехин недовольно дернул небритой, покоричневевшей от огня щекой - юморист парень-то, а юморист на войне все равно что… А вот что? - Лепехин с ходу придумать не мог, не получалось с ходу, еще в детстве отец приучал его обмысливать каждую фразу, отшлифовывать ее со всех сторон, чтобы ни зазубринки, ни комелька в ней не было, чтобы народ не придирался, чтобы смеха не было…
- …папа римский в женской бане, - услышал он громкое, - или же все равно, что гвардейский лейтенант на курсах сестер-акушерок. Так?
- Что так? - Лепехин нахмурился раздосадованно.
- А ничего. Просто я дядя Берендей, умею угадывать мысли.
- Шутник…
- А ты, я вижу, обиделся, а? Не обижайся…
Веселый человек. Непонятный. Уж не власовец ли?
Говорят, на их участке фронта власовцы появились… Прихлопнул гитлеровца, чтобы в доверие влезть… Лепехин даже вздрогнул от этой мысли. Выковырнул плоский ноздреватый камень, впаянный водой в снежную куртину, подтянул его к костру, положил на снег и, придерживая пальцами брючины суконных галифе, сел. Из-за оттопыренного голенища выудил мельхиоровую ложку - мельхиор настоящий, не подделка какая-нибудь, трофей! - ладонью разгреб наст в стороне и, набрав горсть чистого рассыпчатого снега, поскоблил вдавлину, погляделся в нее, как в зеркало… Шанцевый инструмент все отражает: и облака - целый шатер, и мирные тихие, порченные водой склоны оврага, и даже его самого узнать можно по отдельным чертам, по приподнятому вверх носу да щекам в черных зарослях.
Он тронул рукой подскулье. Щетина такая, что только блох разводить. Парень в кубанке посмотрел на Лепехина внимательно, в глазах у него, в самых зрачках - глубокие тени, подвижные и тяжелые, как дробины.
- Я понимаю, что у нас не бал, - сказал он, - не тот банкет, что устраивает английская королева… На царские балы, туда нужно обязательно приходить во фраке, да с белой, так сказать, орхидеей, воткнутой в петлицу. И там еще говорят: "Позвольте представиться, я такой-то" - очень чопорно и с протягом, - поют, одним словом, как в оперетте. А иногда вместо "позвольте представиться!" вручают визитную карточку: глянцевая бумага и золотой обрез по бокам… Но это ведь на балу, а не… - Парень неожиданно замолчал, и Лепехин позавидовал ему - говорить умеет, не то что некоторые, втянул в себя воздух, задержал дыхание, прислушался, все ли тихо. Было тихо. Парень в кубанке тем временем продолжил, насмешливости в его голосе поубавилось: - По книгам все мы знаем, что такое балы… А впрочем, что я такое говорю? - вдруг сник он. - Меня Андреем зовут. Андрей, вот как. А тебя?
Лепехин оценивающе посмотрел на парня в кубанке, стараясь разгадать, какой человек стоял перед ним, разделенный надвое угасающим, но все еще жарким костерком, опустив вдоль тела красные, с шелушащейся кожей, видать, где-то обмороженные, руки. Он был очень прост на вид, этот парень в кубанке. Прост и сложен одновременно, такого не сразу зацепишь. Лепехин смотрел на него выжидательно, а тот стоял спокойно, не меняя позы, и тогда Лепехин ответил хмуро, решив про себя, что всякие слухи, что на фронте появились власовцы, - чепуха, а даже если это и так, то к парню не подходит, - не власовец же он. Зачем власовцу фрица на тот свет отправлять?
- Лепехин, - произнес он ровным, бесцветным голосом.
- А я, значит, Старков по фамилии. Из пехоты.
Парень в кубанке сел к костру. Почувствовав ледяную стылость сырого снега, тут же привстал, подтыкая под себя полы длинной телогрейки.
- Надо ж. Как на танцплощадке друг другу представились…
Не окажись Старков у скирды, Лепехину пришлось бы плохо. Виноват он, да. Считается опытным разведчиком, а попался как кур в ощип. Лепехин вдруг ощутил, что в нем растет, разбухает злость на самого себя, на неожиданного спасителя, на непредусмотренную ситуацию. Он попытался погасить в себе это неприятное и несправедливое чувство - в конце концов война, она война, немало в ней пиковых ситуаций, каждый шаг - это некое мертвое пространство между жизнью и смертью, и сколько уже раз ему, к примеру, помогал выжить случай…
- Ладно, - сказал он, знобко передернул плечами, поднялся, нашарил в коляске замутненный от холода пузырь с граненой пробкой: пузырь был сделан из такого толстого и прочного стекла, что его не брала, даже пуля. Трофейный пузырь, из немецкого блиндажа… В него-то Лепехин и перелил выданное Ганночкиным "средство от посинения пальцев". Из кармана добыл металлический стакан-складешок, сдул с него прилипшие крошки ржаного хлеба, махорочную труху, налил водки до краев и протянул парню.
Тот сдвинул пальцем кубанку на затылок, спросил, словно, кроме него и Лепехина, еще кто-то сидел у костерка:
- Мне?