- Значит, пока я на хуторе хлеб-соль добывала, это вы здесь жили? - протянула своим певучим голосом молодайка. - Отчего же? Отчего нельзя? - вдруг зачастила она. - Если не ты, так на постой другие придут. Наше дело такое - только квартирантов меняем да меняем. Вечером ложится спать один, а просыпаешься поутру - глядь, на его месте другой уже ворочается. Так что, - она сделала жест рукой, приглашая Лепехина войти, смело располагаться.
- А я не один… - сказал Лепехин.
- Вдвоем? С другом? Так давай вдвоем. Веселее будет.
- У него мотоциклетка, - подал голос дед. - Мне ровесница. Прошлого века…
- Хоть с мотоциклом, хоть с телегой, хоть с мататой, - расхохоталась молодайка. - С чем хочешь. Все равно можно.
Лепехин, смущаясь молодайки, снял рукавицы и, не найдя, куда положить, приспособил рядом с питьевым ведром, прикрытым мокрой вздувшейся фанерой.
Старик задумчиво следил тусклыми, безразличными глазами за молодайкой. Молодайка, чувствуя на себе этот взгляд, несколько раз недовольно зыркнула в его сторону…
- Все ревнует. К Петьке, мужу моему, ревнует… А где муж-то? - Она всхлипнула коротко, губы ее обметала сетка морщин, а около рта проступили две горькие линии. - Как в сорок первом ушел на войну, так ни слуху ни духу. Ни письма, ни записки. Как в воду канул. Уж и костей, наверное, не найти теперь.
- Может, найдется, - сказал Лепехин. - У нас вон в медсанбате санитарка была, Варя. Ушла на фронт за пропавшего без вести мужа мстить. Муж-то тоже, как и у вас, попрощался в сорок первом и пропал - ни вестей от него, ни весточек. Вот тогда и собралась Варя за своего мужика расплачиваться. А год-то был уже, слава богу, тысяча девятьсот сорок третий. Ну, воевала она нормально, раненых из-под огня человек полтораста вытащила, случалось, и по фрицам стреляла… Месть, она есть месть… А однажды муж среди бела дня заявляется в медсанбат. В офицерских погонах, ордена в два ряда. Оказывается, почти три года провел в тылах, задания специальные выполнял. Вот ведь как бывает.
- Ну с моим такого не случится, - неуверенным голосом проговорила молодайка, - ордена в два ряда… Погоны офицерские… Это дед у нас храбрый, до сих пор молодцом старается выглядеть, а муж-то - простачок. Простачкам всегда на войне плохо, всегда они головы под пули подсовывают.
Она всхлипнула, выхватила из фартучка шелковый, сделанный из парашютного полотна платок, промокнула им слезы, машинально улыбнулась. Улыбка получилась виноватой, растерянной.
- Как зовут-то вас? - Лепехин сбросил с плеч шинель, повесил ее на глубоко вбитый в бревенчатую стену гвоздь-дюймовку, присел на высокий порог.
- Как, как? Раскакался, - неожиданно рассердилась молодайка. - От каканья деньги в кармане перестают водиться. Зинаидой зовут… Проще простого.
Лепехин вытащил из кармана кисет, посмотрел на деда, спрашивая взглядом, будет тот курить или нет, дед, подняв коричневый, прокопченный густым самосадным дымом палец, отрицательно пошевелил им.
- Ой, да у него свой есть. По собственному рецепту изготовленный. - Молодайка засуетилась, спешно двигаясь но горнице от печки к столу, от стола к печке. - Вы ему не предлагайте, других табаков он не признает. Свой да свой…
"Как же, как же… Раньше курил мой, а сейчас не признает? Ну-ну". - Лепехин скрутил "козью ногу", запалил ее, затянулся, стряхнул пепел в большую консервную банку из-под "второго фронта", оставленную связистами.
- А ваше имя-отчество? - спросила молодайка. Приспособив ухват на деревянном катке, она вытаскивала из печного нутра чугунок. - Помоложе не могли прислать? - вдруг произнесла она, отвернув от печного зева лицо и сдувая со вспотевшего лба прядь волос. - Так-то ты симпатичный, а вот насчет возраста начальник твой ошибся. Помоложе мог бы подобрать.
- Иваном меня кличут. - Лепехин загасил "козью ногу", окурок развернул и ссыпал остатки табака назад, в кисет. - Можно без отчества… А вообще-то отчество есть, Сергеевич. Иван Сергеевич.
- Ого! Как у Тургенева. Из каких же краев ты, Иван по отчеству Сергеевич, прилетел-то?
Лепехин помедлил, вдыхая запах варева: суп был овощным, без мяса - мясом тут и не пахло, подумал - надо бы хозяев снабдить мясом. Голодно на Украине после оккупации.
- Из далеких! Ближе до Германии будет, чем до моих краев!
- Ну а все-таки! - Молодайка наконец справилась с чугунком, выкатила его на приступку, закрыла печной лаз заслонкой, тяжелой, склепанной из двух листов и уже прогоревшей в самой середке.
- Из степных краев. А дед что молчит?
- Обиделся. Я самогонки бутылку привезла, он клянчит, а я не разрешаю. Вот и дуется.
- Клянчит, - пробормотал дед. - Вы хотя бы выражения, сударыня, подбирали.
Но молодайка в его сторону даже не взглянула, она повернула к Лепехину красивое лицо с крепким припухлым ртом, в фас лик был скуластым и чуть похожим на монгольский, стоило Зинаиде чуть отвести голову, как упрямая эта скуластость исчезла, осталась нежная притемь-выемка на щеках. Еще глаза у молодайки были хороши - Лепехин это сразу определил, посмотрел в глаза, и в ответ такая глубина из зрачков высверкнула, что ни конца, ни начала, бездонь одна; и еще хорошей задумчивостью обдало Лепехина из Зинаидиных глаз.
- Знаете что, - предложила Зинаида Лепехину. - Я баню истоплю. - В голосе прорезались жалостливые нотки, которые не понравились Лепехину, он не любил, когда его жалели. - Не то вы вон какой… Черный, обшарпанный, будто из горелого танка вынутый…
Лепехин кивнул в знак согласия.
10
Есть ли рай на земле? Есть! Иначе как описать ощущения человека, который несколько дней и ночей провел в холоде, в скитаниях по вражеским тылам, играя в прятки со смертью, а потом, обмерзлый, уставший, грязный, но главное - живой! - вдруг попадает в жаркую, пахнущую хвоей баню, заботливо истопленную женскими руками? На прилавке лежит загодя отпаренный веник, связанный из дубовых веток, стоит ковш с льдистой водой… Об этом и думал Лепехин, когда забрался на полку, и даже зайокал от неожиданного прилива радостных, будто заново приобретенных ощущений, от непривычной легкости собственного тела, вскрикнул благодарно, начал хлестать себя веником наотмашь через плечо, вдоль и поперек быстро краснеющей спины…
А после бани он, окончательно обессиленный, выбритый и освеженный, одетый в новую, бог знает сколько хранимую в вещмешке и ни разу не надеванную гимнастерку, сидел за столом, на котором вкусно дымились щи; на отдельной тарелке лежало тонко нарезанное желтоватое от времени сало из "стратегических" запасов Ганночкина; горкой был разложен на газете хлеб.
- А ты, оказывается, не старый. - Молодайка посмотрела на Лепехина смеющимися хитрыми глазами. - Побрился, помылся, вместо бинта на лоб пластырь прилепил - лет двадцать, а то и весь четвертной с плеч скинул.
- А ты думала!
- Ну расскажи хоть, как воюете?
- Что рассказывать? Воюем как все. Команду "вперед" дают - вперед идем, команду "отступить" дают - и ее выполняем. Опять же, когда приказывают, не сами.
- Да вам волю дай, вы до самого Дальнего Востока отступите.
- Неправда.
Зинаида, перегнувшись через стол, провела ладонью по орденам, привинченным к лепехинской гимнастерке…
- Где наград столько заработал?
- Там, - Лепехин махнул рукой в сторону.
Там - означало на фронте, в боях - получил ордена за атаку под Косым Логом, когда шли на пулеметы с примкнутыми к стволам пустых винтовок штыками; за ночь у деревни Поганцы, когда без единого выстрела брали вражеские траншеи; за "языков", что приводил из вражеского тыла, за многое другое, о чем в двух словах не расскажешь…
- Это орден Красного Знамени, да? - Зинаида щелкнула пальцем по левому краю гимнастерки.
- Он, - неохотно ответил Лепехин.
- И этот тоже?
- И этот.
- Целых два, - Зинаида посмотрела с уважением на ордена.
Деду что-то стало не по себе, он поднялся, пошатнувшись, ухватился рукой за косяк стола, но на ногах удержался, поглядел на Лепехина покрасневшими, ставшими совсем кроличьими глазами, пробурчал что-то невнятное. Лепехин не понял ничего, молодайка разобрала, обронила, также поднимаясь из-за стола:
- Прилечь захотел. Постелить просит.
Она обхватила деда за спину, ловко и бережно повела его в горницу. До Лепехина донесся шелест расправляемой простыни, скрип жесткой кровати, когда дед укладывался, потом протяжное, беспомощное, сонное:
- Сударыня-барыня… Где ж наш Пе-етенька-а?
Зинаида вернулась мрачная и молчаливая, под глазами высветлилась кожа, Лепехин понимал, каково ей, он проникся сочувствием к вдовьему положению.
- Весна скоро, - заговорил он осторожно, однообразным меркнущим голосом. - На носу вон… Люблю, когда деревья распускаются.
- Я тоже люблю, - отозвалась Зинаида.
- Особо по вечерам запах сильнеет - ох! Листки на деревьях, они еще неокрепшие, дышать на них опасно, а запах настолько силен, ну прямо духи. Вон в нашей деревне было, как… прицепщики у нас в доме жили, а они весной до чертиков уставшие бывают, и то приходили со смены и забывали про все на свете, вот. Когда весна-а - влюбляться надо, а не воевать. Знаете, скворцы какие концерты у нас в апреле устраивают? Ого! Пером не опишешь. Как в филармонии. Выйдешь на крыльцо, сядешь на ступеньку, да так истуканом и застынешь. Шелохнуться, ей-богу, боязно - а скворечье, оно такое вытворяет, такое! Птица иль зверь какой - они ближе нас к природе стоят.
- Что говорить, зверь и птица поближе к природе, чем мы, две ноги, две руки, - кротким голосом сказала Зинаида, тут же сменила кротость на упрямство, и в голосе появилась властная настойчивость. - Рассказал бы все-таки о фронте. Как воюете, где и что… Интересно ведь!